У Фабрициуса Лямке был раз и навсегда заведенный распорядок дня.
В 7:30 пиликал будильник, и Лямке просыпался с кровати. Аккуратно собрав себя в единое целое, он убирал кровать за шкаф.
С 7:40 до 8:00 он стеснялся своей фамилии и пытался придумать себе псевдоним. Так ни на каком и не остановившись, он совершал утренний моцион, свесившись из окна и крутясь на веревочной лестнице. Ветерок приятно выдувал лишние мысли и желания, и Фабрициус без сожаления провожал взглядом их беспорядочный полет.
В 8:30, позавтракав яичницей с зеленым луком, он занимался Делами и Звонками, потому что ему была неприятна мысль о том, что они могут заняться им сами.
Звонки иной раз были Делами, а иной раз совсем наоборот, и Фабрициус, подперев голову рукой, терпеливо дожидался, когда в трубке прекратится скрежет, гудение и бессистемные попискивания. Были очень досадные моменты, когда приходилось подключать к этой какофонии свои нежные чувствительные рецепторы. Рецепторы от этого ветшали и черствели, а обновить их не было никакой возможности — разве что снова повисеть за окном. Но Лямке был рассеян и часто забывал это делать, кроме как в установленные часы. Поэтому он просто тряс головой над ведром, и туда падала всякая скопившаяся в голове дрянь. Иногда Фабрициус выуживал кое-что обратно. Иногда выпадало не все и начинало царапаться изнутри, изнуряя.
С 14:00 к Фабрициусу начинали приходить люди и женщины. Их вереница была порой столь длинна, что он плел из нее сети и завязывал узелки, а сам с мудрой улыбкой наблюдал из-за шкафа. Но наблюдения ничего не приносили, кроме скуки, пыли и дребезжания, да и чай быстро заканчивался.
В 18:00 он вновь начинал стесняться своей фамилии, потому что в сравнении с другими (которые он тут же забывал) она казалась ему нелепой. К этому времени вереница людей и женщин склеивалась в липкий серый многоногий поток, и Фабрициус лепил из него абстракции. Они ему особенно удавались, и это хоть как-то примиряло с действительностью. К тому же в 18:59 начинали бить куранты. Они били всегда точно в цель, поэтому комната быстро пустела, а горьковатый дымок быстро рассеивался.
В 19:00 Фабрициус Лямке ужинал. Что у него было на ужин, не знал даже он сам, потому что зажмуривался во время еды. Так ему было легче не думать о рутине повседневности. После ужина он снова подставлял себя прохладному ветерку за окном. Но вечерний моцион был чреват комарами, а их зудение над ухом Фабрициус переносил тяжелее, чем все остальное.
В 19:30 Звонки возобновлялись и накапливались, и вскоре голова Фабрициуса начинала гудеть и вибрировать, так что приходилось вновь подставлять ведро.
С 22:00 он занимался просто Делами, а в это время за окном занималась вечерняя заря. «Туда же», — беззлобно ворчал Лямке.
В 23:00 Фабрициус выключал свет и начинал смотреть в экран компьютера. Экран, разумеется, тут же начинал смотреть в Фабрициуса, и было совершенно непонятно, зачем вообще было затевать эти нелепые взаимные гляделки.
В час ночи пиликал бдительный будильник, напоминая, что надо же когда-то и спать, и тогда Фабрициус засыпал в банки дневные недоделки. Добавив две-три ложки сахару и натянув на горлышки резиновые перчатки, он ставил банки под окно бродить до утра. Они бродили, стараясь не звякать и не попадаться под ноги, а Фабрициус, достав из-за шкафа кровать, ложился и закрывал глаза, чтобы не видеть, как на него наступает сон.
Ровно в два часа ночи Фабрициус вскакивал в холодном поту. Ему казалось, что из круглого отверстия в гитаре, что висела у него над кроватью, выбирается какая-то девочка в ярко-желтом платье. Что она собирается делать, Лямке не собирался ждать, и дрожа, приникал глазом к круглому гитарному отверстию. Но там была тьма и пустота. Всегда только пустота.
Никакой девочки там, конечно, нет и быть не может, убеждал себя Лямке, и, взволнованный, ходил по потолку, чтобы успокоиться и унять нервную дрожь. Через некоторое время Фабрициус вновь ложился в кровать, забываясь кратковременным сном, из которого его выбрасывало все то же видение. Потирая ушибленные локти и колени, Фабрициус бросался к гитаре и встречал там все ту же пустоту. «А если, подобно кукушке из часов, она выглянет оттуда и просто скажет «КУ»?» — думал Фабрициус, и эта мысль не давала ему спать. Одинокий комар насмешливо звенел над ухом, и ему еле слышным утробным стоном отвечала пустотелая гитара…
Наконец вся эта возня и мельтешенье утомляли Лямке настолько, что ему все же удавалось заснуть беспокойным, но глубоким сном.
И тогда из круглого гитарного отверстия выбиралась девочка в ярко-желтом платье. «Фабрициус Лямке, — беззвучно шевелились в темноте ее губы. — Какое нелепое имя. Никакого Фабрициуса Лямке, конечно, нет, и быть не может».
Она смотрела вниз и в отчаянии заламывала руки, потому что снизу на нее смотрела пустота…