Искусство, культура, живопись

Савелий Ямщиков о Ефиме Честнякове.

Из записок художника-реставратора

Я давно родился на земле 1 2 3

Ефимово «займище»

Детские забавы

Лариса Голушкина.

Ефим Васильевич Честняков удивителен во всем… Чем больше о нем думаешь, всматриваешься в его картины, тем все больше убеждаешься, как многогранен, глубок и чист этот человек и художник. В который раз перечитываю написанное им — и опять все нахожу и нахожу новые мысли и неожиданные, только ему явившиеся когда-то образы поэтической фантазии, настолько, однако, реальные, что ничуть не сомневаешься: «в грядущем эти помышления воплотятся» [1], — как говорил сам Честняков.

Он жил в маленькой, удаленной на сотни километров от областного центра деревеньке. Первая половина его жизни пришлась на предреволюционные годы: убогость, нищета, непосильный и непроизводительный крестьянский труд… Честняков — сын землепашца, и нужда, как неотступная спутница, всегда рядом с ним. А он рисует изобилие и счастье — словно они переполняют его до краев. Как смог он, живя в постоянной бедности, обрести то необыкновенное внутреннее духовное богатство, из которого произрастает его искусство? Что заставляло художника так щедро и самозабвенно, с таким самоотречением дарить его людям, отказываясь от всех личных благ? Что давало силы и позволило ни разу не опуститься до отчаяния и пессимизма в своем творчестве, противопоставив им мечту о счастье, изобилии и благоденствии, которых, по его глубокому убеждению, достоин человек?

На все эти вопросы Честняков ответил своим искусством: любовь к земле, к своему народу, сердце которого, считал художник, любвеобильно, а идеалы — высоки, вера в его талант, в неизмеримо глубокую народную душу, полную стремлений к «чудесно прекрасной, жизни».

Природа щедро одарила Честнякова. Живописец, график, скульптор, литератор, философ, музыкант, сказочник, педагог, организатор… Все, что он собой являл, словно бы подтверждает его собственную мысль: «человек приходит на землю, чтобы совершенствоваться самому и, создавать красоту вокруг себя». Честняков-крестьянин растил хлеб — это была одна его нива, одна создаваемая им красота. На ниве своего искусства он старательно и терпеливо творил другую: сеял в людях добро и веру в правду, радость и красоту.

Каждого, кто знакомится с творчеством Ефима Васильевича Честнякова, с необыкновенной силой покоряют его поэтичность и вдохновенный романтизм. Та самая «романтическая любовь к человеку», о которой писал в 1917 году А.М.Горький. «…именно благодаря силе социального романтизма мы — живы, а не погибли, раздавленные насилием, не сгнили под давлением монархии» [2], — подчеркивал писатель. Прослеживая историю развития русской культуры за последние сто лет, он заметил, в частности: «… в области искусства, в творчестве сердца, русский народ обнаружил изумительную силу, создав при наличии ужаснейших условий прекрасную литературу, удивительную живопись и оригинальную музыку, которой восхищается весь мир. Замкнуты были уста народа, связаны крылья души, но сердце его родило десятки великих художников слова, звуков, красок» [3].

Одним из этих художников был и Ефим Честняков. Впервые мы услышали его имя в 1974 году. Тогда, увлеченные самим открытием, как-то не обратили внимания на то, что это был год столетнего юбилея художника. А ведь и в этом временном совпадении есть что-то чудодейственное. Долгую, почти девяностолетнюю жизнь Честняков прожил в безвестности, и только потом, когда его не стало, но именно в тот, юбилейный год, как волшебство, явились в мир его картины, и вспыхнула его слава.

Сам Ефим Васильевич о славе никогда не помышлял и не любил этого слова, полагая, что «им увлекаются многие, мешая спокойствию ближнего». И все-таки обидно, что ему не довелось испытать радость признания своего искусства, чтобы убедиться самому, как нужно оно людям — ведь к ним он обращал все свои помыслы, работая до изнеможения. Но важно другое: многие годы в его родном Шаблове жила память о нем. В этой маленькой деревеньке, затерявшейся среди лесов на берегу реки Унжи, люди берегли как реликвии творения его рук и сердца, и по сей день полны любви к своему Ефиму, гордости за то, что он жил рядом с ними. Нет пока на земле памятника ему, но есть — Память… «Жила-была деревенька — дворов тридцать. Стояла в лесу, от жилых мест не близко… Деревня располагалась по склону горы, с полдневной стороны к солнышку. Хорошей дороги не было. Сообщались больше зимой, когда болота замерзнут.., а летом только в самое сухое время… Жители этой деревеньки не видели городов, железных дорог, пароходов. И кому приходилось слышать о таких диковинках, им это казалось совершенно чудесным, как сказка…»

Так в «Сказке о летучем доме» Ефим Честняков описывает деревню Выскириху /от слова «выскирь» — пласт земли, обнажившийся вместе с корнями сваленного ветром дерева/. А мы узнаем в ней его родное Шаблово, что тоже раскинулось по склону горы, называемой здесь, как всякое высокое место, «шаболой». Добраться до Шаблова, как и в сказке, нелегко: сначала до Костромы, от нее верст четыреста до старого русского города Кологрива, а уж оттуда — что рукой подать, но только летом, когда сухие дороги, или в мороз. Вокруг деревни — леса, внизу — серебристая лента реки, которая несет на своих спокойных волнах тяжелые намокшие бревна, и за это местные старожилы зовут ее труженицей. Поэтичный северный край, со своими красками, уединенный и даже немного таинственный. Наверное, поэтому и кажется, что нет на земле более подходящего места, где могла бы жить сказка. Здесь и родился Ефим Васильевич Честняков.

«Декабря девятнадцатого родился Евфимий. Крещен двадцать второго числа. Родители его временнообязанный крестьянин г[осподина] Лермонтова деревни Шаблово Василий Самуилов и законная жена его Васса Федорова… Восприемниками были: бывший дворовый господина] Баранова сельца Лучкина Ефим Артемьев и крестьянка деревни Суховерхово Екатерина Никитина…» — так в метрической книге за 1874 год под номером 47 зарегистрирован факт рождения крестьянского сына Ефима Честнякова.

Дед Ефима был крепостным, отец — временнообязанным. Ефим родился, когда после отмены крепостного права минуло более десяти лет. Однако реформа 1861 года, как известно, мало что изменила в жизни русского крестьянина, лишь придав его рабству более скрытые, чем раньше, формы. Очень образно и точно выразил суть ее Л.Н.Толстой, который отметил в своей записной книжке: «Как Гулливера, привязали мужика у нас бечевками. Прежде было рабство — цепь. Она была видна, а теперь — волоски» [4]. По словам В.И.Ленина, «освобождение» было бессовестнейшим грабежом крестьян, было рядом насилий и сплошным надругательством над ними» [5]. Процесс расслоения крестьянства, начавшийся уже с конца 50-х годов, после реформы усилился еще больше. Выделилась кулацкая верхушка, и увеличилось количество бедняков, которые будучи не в силах вынести тяготы своего положения, вынуждены были уходить на заработки в город, поэтому город рос, а деревня все более и более нищала. Еще свыше полувека, вплоть до Великой Октябрьской социалистической революции, крестьянский вопрос оставался одной из самых важных нерешенных социальных проблем, волновавших общество.

Для Честнякова, который родился в деревне и был сыном крестьян, земледельцем, все это имело важное значение. Ефим был единственным сыном у родителей [6]. Это обстоятельство, по его словам, оказалось самым злополучным: родителям нужна была опора в хозяйстве, и потому они все время старались удержать Ефима при себе. Честняков вспоминает, как не пускали его к дядюшке Фролу, который учил в деревне «по буквослагательному способу». А когда все-таки удалось закончить земскую школу, родители и слышать не хотели об уездном училище, куда Ефиму очень советовала идти учительница. «Годы шли в неравной борьбе, — писал он в одном из писем, — и так бы и остался при них [родителях. — Л.Г.], если бы в одно прекрасное время не улепетнул из родительского дома в город».

Честняков закончил уездное училище, затем Новинскую учительскую семинарию. И все против воли родных. «Вся жизнь моя, — напишет он позже, — непрерывная борьба с преградами на пути к ученью». Нередко он испытывал угрызения совести из-за того, что мало помогает дома, не отдается целиком хозяйству. Но тяга к знаниям была у него неодолимая. И когда, вспоминает односельчанка художника, спустя годы, Ефима спрашивали, много ли он учился, он отвечал, как бы ощущая неловкость и извиняясь: «Сказать много — будете завидовать, сказать мало — перестанете уважать».

С детства жила в нем страсть к рисованию. В письме И.Е.Репину он вспоминает: «Мать моя отдавала последние свои гроши на бумагу и карандаши. Когда немного подрос, каждое воскресенье ходил к приходу и неизбежно брал у торговца Титка серой курительной бумаги, причем подолгу любовался королевско-прусскими гусарами, которые украшали крышку сундука, вмещавшего весь товар Титка… Когда поедут в. город, то со слезами молил купить красный карандаш,, и если привезут за пять копеек цветной карандаш, то я — счастливейший на свете и готов всю ночь сидеть перед лучиной за рисунками. Но такие драгоценности покупались совсем редко, и я ходил по речке собирать цветные камешки, которые бы красили…» Впервые карандашный рисунок Ефим увидел в комнате своей учительницы — «…контур дерева, обыкновенная плохая копийка…» Но юный художник был в восторге и невольно задумался тогда: почему у него так не получается? Он пытался разгадать эту тайну, «всматривался в деревья, хлестал ветвями и сучьями по снегу и смотрел на отпечаток», чтобы увидеть хоть что-то, «что бы помогло разрешить загадку». Ему бы поучиться живописи, но у кого? Да и до того ли? «Мое рисование — тяжелое и опасное было время для этой дорогой искры, она робко таилась в душе с раннего детства, только временами вырываясь наружу. И бережно хранил я ее, пугливую. В тех условиях, в каких я жил, об искусстве мог только мечтать», — с горечью писал он позже И.Е.Репину. После окончания семинарии Честняков стал преподавать в Здемировском народном училище в Костромском уезде. Затем — в Костроме, в начальном училище для малолетних преступников, а еще позже — в начальном училище в селе Углец Кинешемского уезда. Тяга к художествам, несмотря ни на что, жила в нем и заставляла брать в руки карандаш и кисть. От той поры осталось немало акварельных портретов его учеников. Именно в этот период рисунки Е.Честнякова «нечаянно» для него, как пишет он К.И.Чуковскому, «пропутешествовали» к И.Е.Репину, который отметил «несомненные способности» их автора и согласился принять его на рисовальные часы в свою мастерскую.

Осуществить, наконец, давнюю мечту учиться живописи было для Е.Честнякова великим счастьем. Но стать учеником И.Е.Репина — об этом он, сын крестьянина, не смел и мечтать. В тот год, когда Честняков родился, Репин закончил Академию художеств и ныне был уже известнейшим художником, профессором петербургской Академии художеств. «Фортуна случайно увидела меня и улыбнулась: во мне замерло сердце, я затрепетал от радости и — ожил…» — так сам художник несколько лет спустя писал Репину.

И оставив учительство, снова преодолев сопротивление родителей, Честняков уезжает в Петербург. Теперь все его мысли — только об одном: отдаться целиком учебе. «Я так поздно пробился на эту дорогу; поэтому, не теряя ни минуты, не отвлекаясь ничем в сторону, нужно только — учиться и учиться, чтобы не опоздать, успеть вовремя выступить: «пропустя лето. в лес по малину не ходят», — читаем в одном из писем Честнякова к Репину.

О годах своего ученичества на «художественном поприще» он пишет в одном из писем: «Учился я рисовать, писать с натуры сначала в Тенишевской мастерской под заведованием И.Е.Репина, потом Д.А.Щербиновского. После того был в общих классах Академии художеств /профессора Савинский, Ционглинский, Мясоедов, Творожников /, затем в натурном классе Казанской художественной школы /Скорняков, Игишин/, потом в мастерской Д.Н.Кардовского при Академии, художеств».

Уже в самом перечислении учебных заведений и профессоров угадывается какая-то тревога… И действительно, учеба Честнякова шла беспокойно. Преподавание в студии М.К.Тенишевой, где готовили к поступлению в Высшее художественное училище при Академии художеств, Репин в скором времени перепоручает вернувшемуся из-за границы Д.А.Щербиновскому. Затем студия и вовсе прекращает свое существование. Боясь пропасть без руководства Репина, Честняков просил Илью Ефимовича принять его в академическую мастерскую «…как-нибудь частным образом, хоть временно, на месяц, на испытание, в уголок куда-нибудь». Отчаянием и надеждой проникнуты строки его письма к Репину: «У Вас я всегда бы чувствовал себя в курсе дела… Ведь я изведусь совсем, Илья Ефимович, если Вы не спасете меня. Дайте мне хотя одно перышко из тех крыльев, которые взяли обратно… И так как идеалы свои и стремления не могу я менять, как сапоги, то теперь для меня свет клином сошелся. Все, чем жил, чем горел, угрожает уйти от меня… Ведь это сама смерть для меня». Честняков был принят вольнослушателем в натурный класс Высшего художественного училища, после чего мог попасть к Репину. Однако пока он учился в натурном классе, снова произошли перемены: Репин фактически передал преподавание в своей мастерской Д.Н.Кардовскому. Кроме того, Честнякову не хватало серьезной подготовки для учебы в натурном классе, и Репин советует ему поехать в Казанскую художественную школу, чтобы получить хорошую основу для продолжения занятий. Честняков следует совету учителя и, после года учебы в Казани, где он был вольнослушателем в натурном классе, поступает в мастерскую Кардовского. Кажется, все определилось: наконец, он в Академии художеств, у одного из лучших ее профессоров, под руководством Репина. Однако надвигались события, которые резко изменили его жизнь. 9 января 1905 года, в день Кровавого воскресенья, занятия в Академии художеств были прекращены, многие студенты подверглись преследованиям за участие в демонстрациях, а чуть позже приказом великого князя петербургская Академия художеств была закрыта. И Честняков возвратился в Шаблово. Лишь один еще раз, в 1913 году выберется он ненадолго в Петербург, чтобы поучиться у Кардовского в его мастерской.

Петербургский период, хоть и оказался незавершенным, многое определил в дальнейшем творчестве художника. Учеба у известных мастеров, освоение грамоты изобразительного искусства, изучение композиции, перспективы, анатомии человека, техники и технологии живописи — все это сказалось потом в самобытном искусстве Честнякова. Сохранились работы тех лет: обнаженная натура, пейзажи, выполненные в духе академизма. На некоторых — оценки и подпись Репина. Эти «штудии», а также заметки, письма художника, относящиеся к годам учебы, говорят о его упорстве, упоенности любимым делом. «Усердие и любовь к искусству все только растет, и я не вижу границ этому росту: так и должно быть, когда изучаешь предмет глубже, понимаешь его все совершеннее. Моя душа, горевшая искусством с раннего детства и только временно задавленная жизнью, воскресала с каждым днем», — читаем в одном из писем тех лет. Только теперь Честняков по-настоящему понял, как мало для художника одной живущей в нем интуиции и как важно изучение предмета. «Чтобы любить до упоения, до трепета, до поэзии красоту форм, линий, тонов, мало природного чувства: оно говорит безотчетно, смутно. Изучение раскрывает целый мир наслаждения, недоступный для непосвященных…» С опытом приходит и необходимое художнику умение мыслить образами. «Начинающий думает больше идеями, чем образами… Только опыт показывает ему, что и как можно изображать на картине… Недаром учатся композиции — в ней постоянно освобождаются от данных недостатков. Идеи доступны всем, а картины только немногим и, после продолжительного ученья. Например, идею о фигуре человека имеет всякий, но изобразить могут немногие». Чтобы добиться настоящего, он отдается учебе весь, отрекаясь от того, что отвлекает и не служит делу: «Уж изучать предмет, так изучать, и любить, так уж любить безраздельно…»

Отношение Честнякова к занятиям раскрывается и в отзывах о нем. «…Честняков обладает темпераментом художника, проникнут стремлением к искусству, и тому успеху, какой от него ожидается по его способностям, мешает, главным образом, недостаток в материальных средствах. Профессор И.Репин, 7 мая 1902 г., СПб., Академия художеств».

И как бы в подтверждение репинского мнения пишет Д.А.Щер-биновский «… Успехи Честнякова прекрасны. И.Б.Репин признает в нем талант, вполне заслуживающий поддержки на поприще искусства. Совершенно разделяя мнение профессора, подтверждаю также самое серьезное и деловитое отношение Е.В.Честнякова к занятиям».

Потом, когда Честняков привезет в Куоккалу свои работы, чтобы показать их Илье Ефимовичу, тот скажет, рассматривая картины: «…талантливо. Вы идете своей дорогой, я вас испорчу. У вас способности… вот и продолжайте дальше… кисточкой заканчивайте, как вам самому нравится… Вы уже художник. Это огонь, этого уже ничем не удержишь. Что еще сказать вам? Участвуйте на выставках. Создавайте себе имя, выставляйте на «Мир искусства».

Вчитываясь сегодня в строки писем Честнякова к Репину и читая репинские отзывы о нем, невольно задумываешься: при той приверженности школе своего учителя, какую испытывал Честняков / «всем своим существом принадлежу к Вашей школе, и мне отстаивать ее с моими еще некрепкими ресурсами»;, Репин, казалось бы, должен был больше помочь начинающему художнику. Вместе с тем понимаешь, что и в жизни самого профессора это время было сложным: уход от канонов академизма, увлеченность «Миром искусства» во многом повлияли на его отношение к педагогической деятельности, да и к самим ученикам. И все-таки остро ощущаешь какую-то внутреннюю парадоксальность ситуации: Честняков стремится к Репину /хоть «в уголок куда-нибудь…»/, а Репин: «… я вас испорчу». И в то же время оба понятны в своих устремлениях: и ученик в желании поучиться у великого мастера, и учитель, который, распознав самобытность в ученике, дал ему творческую свободу /«как самому нравится»/. О том, что Репин был прав, говорят строки из письма к нему Честнякова: «Вы мне… помогли выбраться на это поприще, многому научили, положили фундамент всего, показали Вашим руководством — как нужно учиться и в чем суть искусства, показали мне меня самого, я увидел — что я такое — благодаря Вашему руководству». Репина он будет вспоминать всю жизнь. Много лет спустя напишет сыну художника, Юрию Репину: «Передайте Илье Ефимовичу, что в итоге я всегда благодарен ему: чем бы стала жить душа без искусства? Оно — жизнь души…» И, может быть, в том, как отнесся Репин к Честнякову, и есть истина, которая всегда должна лежать в основе отношения учителя к ученику? Ведь в искусстве важнее всего отыскать ту грань, за которой кончается ученичество и начинается в одних случаях подражательство, в других оригинальность и самобытность творчества. Не попади Честняков к Репину, показавшему ему, что он такое, стал бы Честняков тем художником, каким мы знаем его сегодня? Но и вряд ли он остался бы таким, если бы Репин, переступив эту грань, не увидел его самобытности, или, увидев, не оценил, или, даже оценив, не уберег? Учиться у большого мастера и не стать хоть в чем-то его повторением, а, впитав все лучшее из его школы, создать свое, индивидуальное и глубоко своеобразное искусство — в этом равная заслуга и истинная творческая радость обоих. Прошло много лет, ушли из жизни и Репин, и Честняков, но, рассказывая о «своем Ефиме», как называют его в деревне односельчане, они прежде всего вспомнили, что «он, сказывают, у самого Репина учился…» Время навсегда соединило их имена. В Петербурге Честняков не только учился живописи и рос как художник. С этим периодом жизни связано и формирование его личности, мировоззрения, общественных взглядов. Ведь рубеж XIX и XX веков был временем, отмеченным глубокими социальными и политическими сдвигами, предопределившими революционные преобразования в нашей стране. Вступление России в период империализма повлекло за собой развитие производительных сил в экономике, пробуждение самосознания широких народных масс и связанное с ним нарастание революционной борьбы. В Петербурге все это проявлялось особенно ярко.

В столице Честняков смог более широко ознакомиться с жизнью искусства и литературы, которые все чаще обращались к теме народа. Именно в это время было написано «Воскресение», в котором Л.Н.Толстой показал простой народ как «подлинный большой свет» и выступил против различных форм его угнетения как «адвокат стомиллионного земледельческого народа» [7] — так назвал он себя в одной из статей. В это же время зарождалась и пролетарская литература, крупнейшим представителем которой был А.М.Горький. Немалую роль в развитии демократических традиций русского искусства сыграли передвижники —- первая самостоятельная организация художников.

Таким образом, приехав в Петербург — и в первый раз, и затем в 1913 году, — Честняков, естественно, оказался в самом центре событий политической и культурной жизни. И прежде всего здесь гораздо острее, чем в Шаблове, он ощутил социальное неравенство людей, которое, судя по его записям, поразило художника с необыкновенной силой. «Одним удобство и почет, сребро и золото течет, а у других не жизнь пока — томятся в голоде, нужде, дрожат без хлеба на дожде», — находим стихотворные строки в его записях. Он четко осознал, что перед человеком, который одет в «домашний тулуп и не золочен», здесь все двери закрыты. «Чьи ноги в лаптях, того туда не пустят», — пишет он, имея в виду официальные учреждения и салоны петербургских буржуа.

Осваивая столичную жизнь, порядки и устои этого города, его официальный мир, где «то вежливо скучны, то холодно строги», Честняков ощущал все большую и большую неприязнь к этой каменной глыбе, бездушной и бессердечной, где одни сокрыты в домах-сундуках, за окованными дверьми со стальными замками, а другие живут в жилищах, похожих на норы, где грязь и смрад. «О нет, холодный город для меня, — восклицает он искренне, — и чужд, как будто не родня». Нечто подобное происходило и с Л.Н.Толстым, когда он, прожив почти всю жизнь в Ясной Поляне, приехал в 1881 году в Москву. «Громада зла», открывавшаяся ему здесь, острые социальные контрасты подавляли писателя. Е.Честняков, крестьянин по происхождению, с очень ярко выраженным крестьянским чувством, естественно, ощущал это еще острее. Он убежден, что город никогда не поймет деревню. «Город с его культурой во всем превосходстве над деревней… Л это не совсем так. Не опасайтесь, что низко вам спускаться с пьедестала, может быть, он не так высок», — записывает он свои размышления, которые одинаково можно отнести как к представителям городской власти, так и к тем «деятелям» буржуазной культуры, которые, говоря о народном искусстве, на самом деле не имели никакого понятия ни о самом народе, ни о его творчестве.

Неприятие Петербурга отягощалось и личной драмой художника. Его страстное желание учиться по-прежнему наталкивалось на невыносимые условия жизни, связанные с материальными трудностями. Репин был прав в своем отзыве: в достижении еще больших успехов Честнякову мешала нужда. Петербург требовал денег. «Идут на хлеб четвертака, и на трамваи пятаки, от шляпы старой до сапог стоишь, одеждою убог»,—-читаем в автобиографических заметках «Приехал к невским берегам*, написанных в 1913 году, после второй поездки в столицу. Родители, безденежные крестьяне, тоже не могли ему помочь, напротив, ждали помощи от него. Настаивали, чтобы вернулся в Шаблово, потому что трудно в хозяйстве. Подыскали для заработка и работу по художеству: «Льзя ли расписать церковь? — спрашивают в письме. — Себя прославишь и нас обрадуешь…» Просят выслать денег — хоть сколько-нибудь… В поисках заработка Честняков готов «исполнять хотя бы и розничную малую работу то здесь то там: у одного на рубль, у другого на полтинник». Но чопорный бездушный Петербург глух к его бедам. Не оправдывается и надежда на то, что, посмотрев его работы, кто-то посодействует денежно, что дало бы ему возможность совершенствовать свое искусство: «Таскаюсь с грузом по городу {верст по семи, может быть!. Пальто изорвалось на плечах от лямок. Смотреть, кажется, не скупятся,.. но для дела толку никакого… Знакомлю со своими произведениями и идеями».

Можно представить себе, какое отчаяние овладело им. «Я никогда не выражал нежелания к действительному учению, — пишет он в одном из писем, — и теперь стремлюсь, но город и теперь поступает отвратительно. Нет жизни, душе моей, как и моим соплеменникам». В раздумьях о причинах столь бедственного и унизительного своего положения он впервые задается вопросом: «Не имеет ли значения, что [он] сын бесправного племени? » Это было не просто неприятие города со стороны деревенского жителя. Это был конфликт личности и порожденных социальным и политическим строем условий жизни. В Петербурге Честняков стал свидетелем острой классовой борьбы. Демонстрации и стачки, народные волнения, особенно участившиеся в это время, — все убеждало его в том, что изменилось что-то в людях, проснулись они от вековой спячки, подняли голову.

Революционные события большого города втянули и его в свой водоворот, — не случайно же, вернувшись в Шаблово, он попал под полицейский надзор. В феврале 1901 года Честняков был среди студентов, устроивших демонстрацию перед Казанским собором, чтобы выразить протест против отлучения от церкви Л.Н.Толстого — отлучения, которое, судя по записи в дневнике С.А.Толстой, «вызвало негодование в обществе, недоумение и недовольство среди народа» [8]. Он был, как мы уже говорили, и свидетелем событий Кровавого воскресенья, показавшего истинное лицо царизма.

В условиях обостряющейся борьбы, когда так явственны стали перемены в людях и так отчетлива необходимость общественных преобразований, Честняков, несомненно, ощутил, что он нужен сейчас в деревне, где сможет принести гораздо большую пользу и где, он слышал, тоже начались волнения и бунты. С этим ощущением он, вероятно, и возвращался в Шаблово, считая, что конечная его цель — деятельность в деревне. Тогда же И.Е.Репин писал В.В.Стасову, что «художникам уже нечего держаться Петербурга, где более, чем где-нибудь, народ — раб, а общество перепутанное, старое, отживающее; там нет форм народного интереса. Судья теперь мужик, а потому надо воспроизводить его интересы» [9].

Честняков, действительно, как ни старался, не нашел в Петербурге никаких «форм народного интереса». Но, уезжая в деревню, он не «шел в народ» — он сам был частицей его, и «воспроизводить интересы мужика» было для него не задачей, вдруг продиктованной временем, а самой сутью творчества. Об этом писал, он И.Е.Репину: «Вот перед Вами русский, сын народа, из самого сердца его, и страдающий за него до глубины души, и жаждущий только труда для служения жизни». Из чужого, не понявшего и не принявшего его Петербурга он возвращался в родную стихию, на взрастившую его землю, чтобы служить тому мужику, который рядом с ним пахал и сеял. И в этой слитности, причастности к народной судьбе он, как увидим далее, все больше набирал духовную силу, обретал себя как личность и как художник.

1 — Здесь и далее курсивом выделены отрывки из литературных произведений, рукописных книг и писем художника.

2 — А.М.Горький. О русском искусстве. — В кн.: Избранные литературно-критические произведения. М., 1954, с. 108.

3 — Там же, с.107.

4 — Л.Н.Толстой. Записные книжки. — Цит. по кн.: Русские писатели в Москве. М., 1973, с. 580.

5 — В.И.Ленин. Полное собр. соч.,т.20,с.173.

6 — В деревне единственного в семье сына называли «честняком». Отсюда и происходит фамилия художника.

7 — Л.Н.Толстой. Собр. соч. в 12-ти томах. М., 1959, т. 11, с. 474.

8 — Русские писатели в Москве. М., 1973, с. 587.

9 — Цит. по кн.: И.Е.Репин. Далекое близкое. М., 1964, с. 15.

 

До последних своих дней Ефим Васильевич прожил в дерев­не. II работал — отдавая дань земле, которая его вскормила, и искусству, которое стало жизнью его души. Так случилось, что после смерти художника все, что было в его доме, растеклось по избам шабловских крестьян. За годы, прошедшие до того, как экспедиция Костромского художествен­ного музея обнаружила и стала собирать наследие Честнякова, многое пропало или ушло за пределы деревни, рассеяв­шись по белу свету. И, конечно, по уцелевшим вещам и архив­ным документам трудно с логической последовательностью проследить весь жизненный и творческий путь художника. Односельчане много рассказывают о нем, и рассказы эти ос­ветили немало важных моментов его жизни, особенностей характера, увлечений, работы я творческих поисков. Однако от­дельные факты они истолковывают по-своему, будучи не в си­лах понять особый эмоциональный настрой художника, его своеобразное видение и мышление. Одни говорят о свойствен­ных Ефиму чудачествах, другие приписывают дар кудесника, способного и предсказывать судьбу и излечивать от болезней. Немудрено, что имя художника, особенно в те поздние годы, когда, видимо, из-за старости и болезней он вел более уеди­ненный образ жизни, стало обрастать легендами. И теперь в рассказах о нем не всегда легко отделить правду от вымысла.

Но время шло, медленно, по крупицам удалось собрать до­кументы, письма, записные книжки. И хоть многое еще оста­ется непонятным, что-то — труднообъяснимым, тем не менее по этим материалам и работам художника — живописным полотнам, графическим листам, акварелям, скульптуре, сло­весности — можно проследить основные вехи его жизни и оп­ределяющие тенденции творчества. Так постепенно, от легенд о кудеснике, сложенных вШаблове, мы приходим к биогра­фии художника Ефима Васильевича Честнякова. Сложно и с живописными работами: они, к сожалению, самим художником не датированы. Некоторые из них, начатые в годы учебы, завершались много лет спустя. К иным он возвра­щался в точение всей жизни, переосмысливая со временем их содержание. Занятие хлебопашеством отнимало силы и время, и работа над картиной порой затягивалась на долгие годы. Тем не менее материалы, которыми уже располагают искус­ствоведы, позволяют определить хотя бы приблизительное вре­мя написания той или иной картины, периодизировать творчество на основе анализа самих произведений и сопоставления тех данных, которые имеются в архивах. Думается, что в ре­зультате удастся установить, какие из полотен созданы или завершены в послереволюционное время. Не исключено, что именно к этому периоду относится «Город Всеобщего Благо­денствия» — квинтэссенция мировоззрения мастера и вершина фантазии. Картина, в которой чувствуются твердая, уверенная, рука живописца-творца, мастерство композиции. Глубокий сравнительный анализ дает возможность просле­дить эволюцию художника, объяснить особенности его живо­писной манеры, исследовать колористическое мастерство. Нет сомнений в том, что не все наследие Честнякова собрано. Многое не открыто еще в самом этом человеке, мир которого настолько же безграничен, насколько глубок и интересен. И предстоит огромная увлекательная работа, результаты которой должны обогатить наши знания о Честнякове, укрепить любовь в нему как национальному русскому живописцу. При всей важности, какую, несомненно, представляют точ­ные данные биографии и деятельности художника, значитель­ными прежде всего остаются те идеи, которые исповедовал он сам, те идеалы, которые несло его искусство современникам, и та ценность, какую оно имеет для будущих поколений. С этих позиций, вероятно, и следует сегодня подходить к ана­лизу его творчества.