МИР ИЛЛЮЗИЙ

Александра Клюшина

 

 

Часть I, Мистерия.

 

«Из пункта А в пункт Б вышел товарный состав.

Одновременно ему навстречу из пункта Б в пункт А

вышел пассажирский поезд…»

 

Все события, изложенные здесь, абсолютно вымышлены и не имеют под собой реальной основы, но имена, названия и некоторые обстоятельства изменены. На всякий случай.

Эхо

Все события, изложенные здесь, абсолютно реальны и имеют под собой подлинную основу, но имена,  названия и некоторые обстоятельства изменены. На всякий случай.

 

АНАСТАСИЯ

1

В комнате заметно помрачнело – тучи основательно гнездовались на небе, того и гляди, вылупится дождик. И именно сегодня, когда в предвкушении мерного шуршания капель за окном так хорошо думать ни о чем, моё уединение нарушили. Закон подлости.

Шаги по коридору я расслышала уже у лестницы, но даже когда кто-то вошел в дверь, не оглянулась. Наверняка начальник, вот невезенье. Любой начальник – даже хороший – будет недоволен, если подчинённый – даже исполнительный – будет внаглую левачить на рабочем месте, пусть и в субботу…

– Ну и напрасно вы, сударыня, подпускаете врага так близко со спины, – раздался  насмешливый голос.

Ф-фу, не начальник.

– А ты разве враг? – бодро отпарировала я. – Да и не маньячка, вроде, нынче, чтобы вот так просто меня закулуарить.

– Ну… в общем, сдаюсь, ты права, Вампирёныш, – легко согласился вошедший и так же легко опустился в кресло, лихо закидывая ногу на ногу – только подкладка длинного плаща мелькнула.

Со стороны могло показаться, что двое ненормальных порют какую-то галиматью. Сейчас поясню. Это был Илья, Герцог Серебра, один из элегантнейших игроков городского ролевого клуба, младший брат моего начальника, а также (по слухам) непревзойденный мастер домашних словесных игр-дэнженов.

Один раз он уговорил меня съездить в качества вампира на ролевую игру, и я от неожиданности согласилась. Просто Илья знал, что мне нравится фильм «Интервью с вампиром», а у него не хватало игрока на эту «должность», вот он и воспользовался моей слабостью. «Толкиенутые» жили в палатках, бродили по лесам с деревянными мечами и арбалетами и упоённо интриговали на разных уровнях – от личных до государственно-экономических. А для непосвящённых коротко поясню наш с ним переброс репликами: «маньячка» – это когда ролевая игра уже пошла вразнос, и каждый только и делает, что стремится отправить к праотцам ближнего своего (по-игровому, разумеется), а «закулуарить» – это значит, убить исподтишка, быстро и подло, можно со стороны спины. Провести быстренько по шее бедолаги от уха до уха деревянным кинжальчиком и читать заупокойную.

Когда я вникла в законы на  игровом полигоне, мне показалось, что эти милые изыски – вовсе не игра, а реализация неосуществленных в жизни человеческих желаний. Равно как и в жизни наступали моменты, когда я ощущала, как это похоже на полигон… Нет уж, такие игры явно не для меня.

А небо в эту пасмурную субботу было пепельно-голубым. С недавних пор этот цвет перестал сводить меня с ума. По крайней мере, я надеялась на это. Кроме того, ещё, как говорится, не вечер, и мне надо было успеть сделать свою халтурку и желательно, не халтурно. Но уже с утра я чувствовала себя, как выжатый лимон, и единственное, что я могла делать – это рисовать собственную графику. Деревья, летающие кверху корнями, и плавающих между ними рыбок.

Постояв у окна и полюбовавшись на ленивую Вологу, поблескивающую тяжело и маслянисто, я собиралась заставить себя сесть за стол. Попутно подбадривая себя тем, что дома – чтобы было зачем туда стремиться! – лежит новая, ещё не раскрытая книга, а кусочек сахара можно получить, только потрудившись. И тут – бац! – Илья…

Я плюхнулась в своё уютное кресло на колёсиках, подперла кулаком щёку и уныло скользнула взглядом по целой груде нарезанных листов ватмана – их следовало за два выходных дня превратить в копии графических работ Пикассо. Проблема состояла в том, в нашей фирме наружной рекламы халтурой в будни не позанимаешься, треть субботы уже прошла, заказ срочный, а мне, как назло, не работалось. Тем более дома. Поэтому я и поплелась на работу, где, как надеялась, в субботу никого не будет. А раз не рисуется мне сегодня, то и хорошо, что пришел Илья – вот моё бездействие и оправдано. Сейчас бы так – хлоп! – и двадцать копий Пикассо готовенькие… Двадцать. Сама мысль об этом вызывает отвращение. Хотя саму графику Пикассо я очень люблю.

– Хочешь кофе? – радуясь поводу к отсрочке, предложила я.

– Давай, – не менее радостно отозвался Герцог Серебра. – По такой промозглой погоде очень кстати. Собственно, я к брату по делу на всякий случай – иногда он тут по выходным торчит. Но раз его нет…

Илья обогнул стеллаж и выглянул в окно ещё раз посмотреть, что там с погодой. А двигался он, надо сказать, с кошачьей грацией – порхал, как Мааков махаон в своём синем длинном плаще, как какой-нибудь средневековый вампир.

– …раз его нет, почему бы тебе, Анастасия, не составить мне компанию на сегодняшний дэнжен? – вкрадчиво начал Илья.

Ага, начинается. Или опять игрока не хватает или это он меня так невзначай подклеивает. Уже не в первый раз.

– Ну-у… – скучно протянула я. – Халтура срочная. Она, конечно, не волк, не убежит, но я-то волк, которого руки кормят. И сроки поджимают.

Вот так. Отбрить, но не обидненько. Не хватало мне ещё интрижек с родственником начальства. Думаю, этот облом не очень заденет его нервную систему.

Илья глянул на меня сквозь полупустой стеллаж:

– А в качестве тренинга? Ну, вот бывают же у вас этюды в театре. Тем более, это намного легче, чем играть на сцене!

Хм. Я не могу сказать, что мне легко играть на сцене. Но и не могу сказать, что тяжело. Эти слова сюда вообще не подходят. Я ЖИВУ на сцене – пусть и любительского театра. А легко ли жить – в смысле, просто жить?.. Не знаю. Я всё чаще задумываюсь над этим. И снова понимаю, что эти слова сюда не подходят. Жить… невозможно. Стоп, Вампирёныш, хватит ныть.

Почему меня прозвали Вампирёнышем всего за одну «ходку» в лес? Потому что я везде умею создавать себе имидж. Мрачная. Больше люблю слушать, чем говорить. (Три раза ха). Ну, и остальное. Худая, плоская фигура при сравнительно небольшом росте, зелёные глаза, чёрные гладкие волосы до лопаток и бледная кожа. Всегда хожу в тёмном… Почему?! По голове!! Могу процитировать Чехова: «Отчего вы всегда ходите в чёрном?» «Это траур по моей жизни. Я несчастна»… М-да. Дошутитесь, мадам Анастасия, ох, дошутитесь.

А театр… Ну что театр. Самодеятельность, к которой я отношусь не всерьёз. Всерьёз я отношусь к другому. К самой ИГРЕ.

Игра. Бегство в мир иллюзий. Почему-то психологами, психиатрами, психоаналитиками всех мастей принято это порицать. Кроме тех случаев, когда игра – необходимый компонент лечения… Наивные. Да все бегут в мир иллюзий из нашей обыкновенной жизни! И с большим удовольствием! Кино – не иллюзии? Книги – не иллюзии?! Компьютерные игры – не иллюзии?!! Когда взрослые дядьки сутками из-за компа не вылезают. И даже самые обычные планы на неделю вперед так часто оказываются иллюзиями. И тогда «жизнь показывает свой звериный оскал», как сказал Стивен Кинг… Вы хотите мне предложить новейшее средство от депрессии?.. Рискните. Хотя я, кажется, нашла его сама. Или мне кажется, что нашла…

Да, это здорово, что я рухнула с головой в наш маленький театрик «Юхан», который благородно взял под крыло дом Актёра. (Название, на слух непривычное, родилось от имени нашего режиссёра-прибалта). Репетиции с вечера до ночи, разговоры взахлёб, собственные пьесы пишем… Так мне мало. Вот ещё к «толкиенутым» съездила. В палатке я жить, честно говоря, не люблю. Так чего б не поддаться на дэнжен, а?.. На роль вампира-то поддалась. Мне это как-то ближе. А почему вампиры, а не мушкетёры или золотоискатели, ковбои или космические рейнджеры – ведь все это одинаково романтично и  инфантильно – почему?! По голове! Откуда я знаю.

Или не хочу знать?

«Интервью с вампиром», к примеру, я могу смотреть сколь угодно раз подряд. Это так красиво. Эквилибристика понятий о морали, добре и зле с точки зрения человека, ставшего не-человеком, но продолжающего им быть… Как это манит почти вымершую породу романтичных девиц! Я же в глубине души – романтическая девица-то…

Кстати, интересно. Была бы я озабочена моральными принципами, продолжала бы жить человеческими понятиями о добре и зле, если бы… если бы, к примеру, перестала существовать, как человек? А это ещё большой вопрос, существую ли я как человек-то… Стоп, стоп, детка. Запретная тема…

Итак, да здравствует театр одного актера. Да здравствует маска, за которой так удобно прятать боль. У-бе-жать. Игра – вот он, ответ. Быть беспечной. Играть в это до конца, до конца держать за шкирку своё детство, и пусть, черт его подери, оно переходит в маразм… Ни о чем серьёзном. Никогда. Потому что ни к чему. Уже, к сожалению – ни к чему…

Жизнь – это тоже игра. Иногда по сволочным правилам. Впрочем, неизвестно, кто эти правила придумывает, и не мне их критиковать. Но мне кажется, что смерть – всего лишь запятая, которую ставят перед особо интересным абзацем. А не абзац всему. Но это понятно только тогда, когда перешагнёшь черту… Или кто-то любимый перешагнёт. А вампиры – один из символов жизни после смерти. Хотя, пожалуй, жизнь и смерть, как тьма и свет – это одно и то же…

 

ЭХО

– «Жизнь и смерть, тьма и свет… Жизни нет, смерти нет… Есть на все один ответ – путь во тьме… света нет…» Это путь депрессии. А есть и другие пути… а3 – а4, к примеру.

– А когда искать какие-то пути нет ни желания, ни сил? Депрессия же. Хотя… Оригинально, оригинально! А чего их вообще искать-то?! Перетасовываешь несколько мировоззрений, подгоняешь под своё настроение – и готово. «Жизнь и смерть – одно и то же; забудь своё имя и стань травой», все на фиг, всё пофиг… Эдакая извращённая философия. Можно выпускать в мир. Авось приживётся! Как вы думаете, коллега?! Сс6 – d7.

– b4 – b5.

– A вот та фигурка может стоить кому-то жизни.  Вам не жаль?

– Пытаетесь подловить на вопросах морали, коллега?

– А вы что, верите в торжество Высших сил?

– Скорее,  не верю в торжество низших сил.

– Идеализм чистой воды… Сd7 – е8.  Даже хуже. «Не вижу зла, не слышу зла, не говорю о зле…». И так далее.

– Да, может быть, и идеализм. А вы… может, вы просто боитесь – взять и погрузиться в эту игру с головой?.. Боитесь не выплыть… Или выплыть по ту сторону.

– Не отвлекайтесь, маэстро. Я утомлён этой вашей словесной эквилибристикой, от неё за милю несет миссионерством… Ваш ход, между прочим. Кол-л-л-лега.

 

СТАНИСЛАВА

 

«И всё бы хорошо, Дина. Кроме участившихся кошмаров…»

 

1

Зверь тяжко ворочался на своём подиуме, поводя длинной и острой бронированной мордой. Его кольчатый хвост, напоминавший Стаське огромный металлический шланг от душа, свивался и змеился по полу, как отдельное живое существо. Зверь никак не мог пристроить свою тускло поблёскивающую тушу, и его лапы с механической тупостью когтили скрипящий пол. «Детей разбудит», – раздражённо подумала Стаська.

Зверь, словно услышав, на миг уставился на неё красными фотоэлементами и с шипением выпустил из ноздрей тоненькую струйку пара. Стаську передёрнуло от отвращения. Она ненавидела Зверя. Его обманчиво-громоздкое тело было на самом деле молниеносно-гибким и излучало опасность. Потому что он всегда оставался – Зверем, какие бы функции не вменял ему муж. «Охрана дома»! Охрана от самого Зверя – вот что назрело, и уже давно.

Как вообще можно держать в доме такую дрянь?! Его даже определить-то трудно – кто он. Патологическая помесь огромной крысы с монстром-роботом. Муж ласково звал его – Дракоша… Да, охрана, никто не спорит, хорошая. Никто не рискнёт вламываться в дом с какими бы то ни было намерениями, если знает, что там есть Зверь. Потому что все прекрасно знают, что Зверь делает со злоумышленником. Это и выговорить-то страшно. Радиочастотным излучением он взрывает человека изнутри, – внутренности и кости превращаются в кровавую кашу, – а кожа остается нетронутой. Фаршировка по рецепту Дракоши… И эту кашу он из человека высасывает, оставляя пустую шкурку. Когда Стаська думала об этом, кожу на её голове покалывало, потому что волосы вставали дыбом.

Как она, взрослая женщина с двумя детьми, могла поддаться на увещевания мужа завести в доме такое?! Дескать, «подрасти его немного, а там уж я им займусь». Стаська была хорошей женой, и, в принципе, поддерживала идеи мужа. Она подрастила маленького урода-монстра на совесть, потому что до взрослого состояния Звери развивались вполне биологическим путем – их надо было кормить и поить, убирать за ними. Желательно в процессе роста подправлять программу (это всё-таки был кибернетический организм), и уж обязательно жёстко программировать по достижении зрелости. И Стаська ждала – когда же это программирование, наконец, состоится. Муж кормил «завтраками». Знакомые программёры были то в отпуске, то на сессии, то на больничной койке… Стаська подозревала, что они уже не появятся вовсе. Да и просто гости сами собой один за другим перестали появляться в доме, точно отпадали лепестки цветка. Осталась голая неприглядная сердцевина. Сердцевиной дома теперь стало это донельзя опасное существо…

Стоп. Стаська постаралась взять себя в руки. Всё хорошо.

Пятилетний Ясь спокойно сопел в своей кроватке. Влад разметался в раскладном кресле, как морская звезда. Он всегда так смешно спит. Одеяло непременно скинет, сам – чуть ли не поперёк, подушка в ногах. Ишь вымахал. Коричневый светловолосый великан пятнадцати лет от роду. Как к нему быстро загар прилипает. А Яська бледный, как медузка, прозрачный аж. Ну и дрыхнуть. Яська – по второму разу, а Влад так вообще только к вечеру может проснуться. Мальчики мои золотые.

Так. Большая клетчатая сумка, запихать туда авоську и разнокалиберных целлофановых пакетов – мало ли, пригодятся. Стаська взглянула на часы, нервно побарабанила пальцами по столу, машинально поскребла ногтем маленькое высохшее пятнышко. Муж обещал заглянуть в перерыве домой, чтобы отпустить её по магазинам. Вот уже полчаса как он должен быть здесь, и магазины скоро закроются на обед. А отоварить все талоны за такое короткое время – это надо быть суперменом! Очереди, очереди… И срок талонов уже кончается. Вот это было неприятнее всего. Она помнила времена, когда дома были одни только скверные мучнистые макароны, которые разваривались в кашу, и грибы, которые она искала по дворам. Городские грибы есть, конечно, не рекомендуют – в них столько дряни скапливается – но надо же что-то есть! И кормить детей. Сейчас слегка получше стало. Особенно когда обменяешь водочные талоны на мясные. Ладно-ладно, это временно. Не бывает так, чтобы всё время плохо… Да где же он, я же никуда не успею!

Стаська подошла к подиуму со Зверем. Увидев её, он снова заскрёб лапами по полу и сверкнул красными глазами. И никакого ощущения близости, а ведь со щенячьего возраста мной воспитан… По-моему, он ненавидит меня так же, как я его. Но тщательно это скрывает. Или это паранойя. Это же киборг. Незапрограммированный киборг…

– Веди себя тихо, сволочь, – сказала Стаська. – Или я тебя аннигилирую.

Давно пора это сделать. И давно пора в магазин. Ладно, я быстренько. Сегодня – последний день реализации талонов на сахар. А Яська сахар просто ложками ест. Чай – шесть ложек на стакан… Как только попа не слипнется. Не лишать же его сладкого… Ну, и где муж? Обещал ведь. Что он, не понимает, что все без жратвы останутся?! Счёт шел уже не на минуты, а на секунды.

Стаська быстро натянула плащик, скинула тапки, надела кроссовки, побросала в сумку кошелёк и футляр с ключами и тихо выскользнула в дверь.

… В магазинах ад. Всюду возбужденные люди – женщин, конечно больше, а мужики по большей части у винных отделов. Крики, ругань. И надо всеми ними плотно висит аура животного страха – «мне не достанется еда». Тощие напряжённые ноги старушки в сморщенных чулках – она изо всех сил пытается заглянуть за слипшуюся массу спин и затылков. Потные, сведённые в точку лица продавщиц – они отрезают, взвешивают, заворачивают и мечут людям свертки и кульки, точно уголь в ненасытную паровозную топку…

Смотреть на это было горько. Всякий раз Стаська одёргивала себя от излишнего философствования и заставляла шустро перебегать от одного прилавка к другому. Ужас – нет сахара. Так и знала. Ну что за невезенье, как жалко талоны! Хоть что-то ухватить… Сегодня – только продукты. За стиральным порошком уже не успеть. Замочила две простыни, называется. И скоропостижно кончился порошок и горячая вода. Как на заказ…

Привезли рафинад!! Люди, ахнув в унисон, синхронно качнулись к прилавку. Стаську стиснуло и поволокло. Как она медленно движется, эта очередь. Впереди уже, кажется, завязалась потасовка. Бедные люди. «Глупая, нашла кого жалеть, – и тебе по башке двинут, если попадёшься под руку…».

Извернувшись, заняла очередь и за мясом. Как бежит время. Как сумасшедшее. Иногда паника волной подступала к горлу, душила. Как там дома… Мясо досталось скверненькое. Костей и жил больше, чем самого мяса. Лучше бы собаку завели… А попробуй попроси выбрать кусок получше – очередь заплюет и заклюёт… И кончился рафинад перед носом. Не успело отчаяние придавить сердце, как продавщица, натужась, вытащила из-под каких-то коробок мешок с сахарной пудрой. Стаська с облегчением отоварила все сахарные талоны…

Сумки и пакеты немилосердно оттягивали руки. «Какое отвратительное небо», – подумала Стаська. Небо и в самом деле было больным, затянутым жёлто-серыми тучами, как синяками. И духота. Интересно, гроза намечается или пронесёт?..

Последние метры до дома почти бежала. Неизвестно почему. Ноги решили это сами, без её ведома… и ослабли враз, когда она завернула за угол, за кусты сирени. Около её подъезда стояла толпа. «Нет». Толпа молча расступилась перед ней. Стаська не видела лиц. «Нет». Раскаленный воздух, раздирая горло, силился проникнуть внутрь, и не мог. В руках уже не было сумок и пакетов, но она об этом не знала. Стаська влетела в широко распахнутую дверь своего жилища…

Какая огромная комната. Почти как ангар. Или как театральная сцена. Что это за крошечный мальчик застыл, опираясь на палку, над какой-то грудой, и что ей напоминает эта скульптурная группа?.. Вскользь она отметила, что Ясь поразил-таки Зверя. Георгий Победоносец и дракон, вот на что это было похоже. Он справился. Он, пятилетний, используя вместо копья лыжную палку без ограничителя. Нашел уязвимое место Зверя… Зверь издыхал. Но это было вскользь. Прямо на неё смотрели широко раскрытые пустые глаза Влада. Но у него не было глаз. Ничего не осталась от её сына, кроме вот этой мягкой, деформированной маски с чёрными окошками глазниц и широко открытого в горестном крике рта. Она когда-то видела валявшуюся в пыли, на дороге, голову куклы – полую, навсегда ослепшую, с торчащими вихрами и неуместной улыбкой… Так, вспомнилось вдруг.

Стаська была странно спокойной. Только поняла – всё. Это – всё.

Внутри неё разорвалось что-то чёрное, и мир разбился. Это было слишком неправильно, чтобы так было. Дети не должны так умирать. Как искажена эта маска. Всё было так несправедливо. «Господи, – ровно сказала или подумала Стаська. – Ведь это слишком страшно, чтобы быть правдой. Это не мой сын. Пожалуйста, сделай так, чтобы ничего этого не было. Чтобы он был жив. Пожалуйста».

 

2

«Дина-Дина, всё у меня хорошо, кроме участившихся кошмаров»…

И она проснулась.

Кошмар сползал рваным одеялом. Сердце колотилось, как бешеное. Она села в кровати, ещё не совсем сообразив, где она, но зная уже, что всё хорошо. Всё в порядке, все живы. «Правильно, – пробормотала она. – Вот это – правильно».

Она еле смогла встать с кровати и обогнуть ещё теплую печку. Печка делила большую комнату на пару неравных частей, превращая её в двухкомнатную квартирку. Было темно и тихо. Ноги не шли, руки тряслись. Это даже не было облегчением. Смерть сына – слишком неправдоподобное событие, и она не смогла бы поверить в неё ни при каких обстоятельствах. Вот всё и вернулось на свои места, и все живы, и всё тихо, потому что ночь и все спят.

Стаська стукнулась обо что-то  острое и твёрдое босой лодыжкой и зашипела от боли. Вот их двухъярусная кровать. Она нащупала столбики дрожащими руками. Ей надо было убедиться. Она слышала их дыхание. Лёша – наверху (почему она во сне звала его Владом? Что же она, не знает, как её старшего сына зовут?!), Ясь, Ярослав – внизу (а почему ему-то было во сне пять лет, если ему тринадцать?!). «Какая ерунда, – улыбаясь, прошептала Стаська. – Нет, какая ерунда! Сон, просто дурацкий сон!». Губы не слушались и в улыбку складываться не хотели. Зубы отбивали ритм фанданго. Ощущение безмерного счастья и эйфории окутало облаком. Будто она сидела в большом торте – маленькая блаженствующая мышка. «Живой, он живой, – повторяла она уже в который раз. – А какой же, дура, он ещё может быть!»

Она на ощупь вернулась в свою спальную каморочку, которая по совместительству была ещё и кухней, и быстро запечатала лицо подушкой, чтобы никто не услышал её крика. Она кричала так, что, наверное, сорвала связки, захлёбывалась в слезах и соплях, но никто не слышал, потому что в подушку кричать довольно безопасно. Только теперь Стаська поняла, какой ужас ей довелось пережить. Только теперь – на контрасте с этой мирной, ничего не подозревающей тишиной, в которой сопели два её сына.

А еще она поняла, отчётливо и холодно, что это был не сон. Что это именно её Высшие силы милосердно вытащили из разлетевшегося вдребезги мира. Потому что она бы этого не выдержала. А та, другая Стаська – осталась там. И ей придется это выдержать. И Стаська кричала – за неё…

А потом она долго плакала, тихо и жалобно. Ей было пять лет, и очень хотелось, чтобы кто-то прижал её к тёплой груди, пожалел и укачал. Бама никогда не укачивала, не жалела. Она – воспитывала… Почему всё время Стаська – мама? А когда она будет – дочкой?.. Может быть, в следующей жизни?! Лёша, конечно, пожалел бы её обязательно, он её всегда жалеет и утешает, но она ни за что бы не стала рассказывать ему свой сон. Такое не рассказывают. С этим живут.

А потом кое-как ей удалось уснуть.

 

3

С утра заверещал будильник. Она вскочила рывком – с колотящимся сердцем – ф-фу, всё хорошо.

Было темно. У них всегда было темно, и днём, и ночью – потому что ставни намертво заколочены, и проемы окон законопачены одеялами и целлофаном. Одна форточка только рабочая, чтобы уж совсем не задохнуться. Стекла обоих окон наполовину выбиты, наполовину кусками, а вставлять – слишком дорого. Дороже, чем электричество, которое можно жечь круглосуточно, потому что оно украдкой подведено прямо со столба после пожара. (Тьфу-тьфу, пожар был задолго до того, как они тут временно поселились). Кто будет проверять-то эту лачугу…

А насчет стёкол надо будет всё же что-то решать. По зиме одеяла были уместны, а уже середина мая… Очень холодная весна. Кстати! Надо бы подтопить печку… Но перед работой не успеть. Ладно, попрошу Лёшу, чтобы после школы…

Никто бы не поверил, что в двадцать первом веке можно жить – вот так. Какой-то постапокалипсис. Уверяю вас, милые, бывает и хуже. Она могла бы быть врождённым инвалидом, к примеру. Или слепой и бездомной – каково?.. И в реальности лишиться любимого сына. Пьяные водители. Наркота. Чур-чур… А тут ещё этот сон…

Ну и сон. Ну и мир. Нет, понятно, откуда эти талоны, очереди – бабушка рассказывала про перестроечные голодные и смутные времена. Сама Стаська была ещё маленькая и ничего не помнила, но рассказы бабушки были весьма живописны. А грибы были взаправду, шампиньоны эти чахлые, попадавшиеся почему-то возле скамеек в заросших травой двориках, и ожидание мужа – посидеть с малышами, покуда она по магазинам… А Зверь этот с его радиочастотным излучением… дурацкие ролики по интернету на работе. Ну, и микроволновые печки к тому же. Стаська никогда не горела желанием приобрести такую печку. Да и дороговасто.

Но насчёт самого Зверя… Её муж – они тогда уже были на грани развода – действительно попросил Стаську достать ей щенка, бесплатно, какую-нибудь крупную помесь для охраны дома матери в деревне. Свекровь её терпеть не могла. Но Стаська всё равно расстаралась и достала щенка – овчарка плюс эрдель плюс двортерьер. Он жрал всё подряд, гадил, как слон и на прогулке, и дома (это уже тогда её должно было насторожить, но не насторожило), и был весёлый и тупой. «Подрасти его для начала, а там уж я им займусь».

И Стаська подрастила. Кормила, выводила, убирала. К полугоду щенок вымахал со взрослую овчарку. Уж чего мужу не хватило: времени, терпения или совести, или всего этого разом, неизвестно. Но он им так и не занялся. Пса, который вырос в огромную зверюгу, держали на цепи. Может быть, злили. Наверняка даже злили. Как иначе объяснить, что однажды этот пёс сорвался с цепи и играючи до крови искусал соседского пацана?! Отец бедного мальчишки хотел подать на мужа в суд – тот откупился штрафом. Стаська это уже потом узнала. Лёшка с Яськой были в деревне у свекрови на каникулах (им тогда было девять и семь), и Лёшка, вернувшись,  рассказывал, болтая ногами и грызя привезённую морковку:

– Прикинь, ма – этот пес психованный и на меня прыгал, и носом тыкал вот сюда, – и Лёшка сам тыкал пальцем в своё горло. – Он в наморднике был. А Гришку перед этим ваще покусал… Прикинь, с цепи сорвался, не с веревки! Отец его потом в сарай увёл… Убил, говорит. Я не видел. Мам, ты чего белая?! Я правда не видел!

А она смотрела на его тоненькую шейку, на синенькую жилку, и пыталась протолкнуть воздух в легкие. «Носом тыкал». «В наморднике был». «Убил». В эти минуты ей хотелось убить мужа. Да куда ей там – убить… Она даже в суд не могла на него подать после развода, хотя все советовали. Тогда он, воспользовавшись штампом о разводе и тем, что она с детьми не была прописана, ловко продал их квартиру – да ещё каким-то крученым способом через обмены – и свалил в ту же деревню.

Спрашивается, почему Стаська с детьми не были прописаны? Да чтобы платить меньше! Когда приехали в Тверь, денег было не то что ноль, а минус энное количество нулей. Надо было отдавать долг за обмен из другого города комнаты мужа на квартиру в Твери с доплатой, куда частично входили подаренные им на свадьбу деньги. Почему в другом городе была выписана из неприватизированной квартиры бабушки?! Да опять же, чтобы платить той было меньше! После того, как Стаська вышла замуж, она словно исчезла из социума в качестве нормального законопослушного налогоплательщика, превратившись в бомжа на птичьих правах. Идиотка? Да. Доверчивая идиотка. Ведь такие кому-то тоже нужны.

Бабушка, «Бама» умерла, квартира отошла государству, а возиться со всем этим, отстаивая свои права, было просто неподъёмно. Стаське чудом устроили бесплатную постоянную прописку, но без права проживания, в какой-то затюханной общаге. Муж расстарался. Зато как было ему потом просто у нотариуса. «Да что ты беспокоишься, вот проверну деньги и куплю вам комнату!». До сих пор потешается, наверное, что она поверила. А ведь она – поверила… После отъезда мужа у них не осталось вообще ничего. Так не бывает? Так бывает. Ещё и не так бывает…

«Проверну деньги». Должно быть, тяжко проворачивать их в мясорубке. Ха-ха-ха. Пять лет вертит. И два года новому сыну в новой семье.

Деньги. Сегодня где угодно надо занять деньги, чтобы заплатить за эти две комнаты хотя бы за два месяца вперед. Плата скромная, потому что удобств нет никаких. Кроме электричества и русской печки. Но и эта скромная плата половинила более чем скромную Стаськину зарплату. Кроме того, скоро в эти две комнаты должен будет въехать вернувшийся из тюрьмы хозяйкин сын. Хозяйка старательно об этом намекала. Да не въехать ему нужно, а денег на новые пьянки, «да побольше, побольше»! И если Стаська быстренько заплатит за два месяца вперед… То, может быть…

А почему, интересно, Яська оказался героем в этом сне, и убил монстра? Странный расклад, непонятный… И такая разница в возрасте… Да ладно, как сказал дядюшка Фрейд, бывают и просто сны… Но это был не сон.

Все, пора будить этих храпунов. Для начала включить свет.

– Лёша-а! Ясе-ень! Вставайте, а?

– Блин, – пробурчал снизу Яська. – Сколько раз, блин, просил – не называй меня «ясень», а, блин?! Еще бы дубом назвала, блин…

– Ну зай, я же не хочу тебя обидеть, ты же понимаешь…

– Я не заяц! Не птичка, блин, какая-нибудь сраная и не дуб, ясно?! Я человек!!

– Слушай, мелкий, в лобешник хочешь? – это Лёша сверху.

Вот так начиналось почти каждое утро… Хотя иногда Ясь был мирным и довольным. Когда ему удавалось, будучи в гостях у Санька, завалить кучу монстров и достигнуть энной магической степени мастерства. «Комп – это вещь!» Вещь, которую надо извернуться и купить в кредит. Яське статус в школе. «Мам, все говорят, мы лохи, даже компа нет». Был комп, по частям отданный, допотопный, но быстро сдох… Она попыталась выпросить в редакции какой-нибудь старенький. Гусь или жмотничал или взаправду не мог выделить.

Пальцы Станиславы бесцельно плясали вокруг пуговичек длинной футболки с радостным солнышком на груди – точно вдруг решили пожить собственной жизнью, – взгляд сосредоточенно упёрся в облупившийся на углу лак хозяйского комода.

– Мам, ты чего? – потряс её Леша.

– А?

– Ма, перестань. – Он накрыл её пальцы своей ладошкой, свёл брови.

Нет. Вот сейчас не надо её жалеть. А то она снова заревёт, и день будет насмарку. А это нельзя. Яська-Яська… За что же он ей так хамит?.. А был Георгием Победоносцем… Станислава с шумом потянула носом воздух, и с шумом выдохнула. Взгляд вернулся на место.

– Собирайтесь, ну? Не хватает опоздать ещё. Вот вам яблоко напополам. Рюкзаки собрали?

Яська процедил нечто сквозь зубы, копаясь где-то на уровне пола и что-то дозакидывая в школьный рюкзак. Длинная косая чёлка свисала ему на глаза. Ему так нравится. Даже идет. Стаська не видела необходимости загонять его стричься – зачем? Достаточно того, что за головой он следит сам, и, слава тебе, Господи, без напоминаний моет, воду сам греет… Что за сон.

– Лёшик, не забудь после школы печку протопить, ладно?

– Ага. А чего приготовить? У нас есть чего-нибудь?

– По-моему, гречка была… И лук. Но кончилось масло подсолнечное. Маргарина есть немножко.

– Если сможешь, мам, купи хлеба, ладно?

Стаська вздохнула. Денег было как раз в обрез на хлеб. Неделю назад пришлось купить Яське кроссовки взамен вдрызг измочаленных «адидасов», и не какие-нибудь, а продвинутые «сникерсы». Задвинула уже эта продвинутость. Другие он носить просто не соглашался (пацаны засмеют), а в старых была уже дыра насквозь. Со скидкой купила, но… Но. Надо бы зайти на почтамт, вдруг пришли алименты… Невеликие, прямо скажем, алименты. Хотя у мужа… то бишь, бывшего, уже свое дело, автомастерская. Оформленная, разумеется, на кого-то другого. На новую жену. И в «Арт-салон», что в гостинице «Волга», надо как-то попасть – вдруг продался последний комплект из бежевой кожи, колье с браслетом. Хотя в последнее время, честно говоря, такие украшения не очень-то пользуются спросом. Да и просто засилье всего остального. Конкуренция жуткая. Надо что-нибудь ещё придумать… ЧТО?!!

Когда дети ушли, у Стаськи появилось немного времени заняться собой. Хотя бы посмотреться в зеркало.

Противу ожидания, зеркало её не испугало. Очень и очень неплохо. Хотя её большие серые глазищи покраснели и веки слегка опухли от слёз. Но она в который раз удивилась, какая она ещё ничего. Тридцать пять – не шутки, а ей всегда давали на десятку меньше, а, видя её сыновей, либо делали глаза по семь копеек, либо смеялись недоверчиво. Стаська никогда не задавалась этим вопросом, но она как-то… не старела. Не было морщин. Никаких. Ни на шее, ни «гусиных лапок». Подружки её возраста «разбомбели» давно, одрябли. А у неё фигурка, как у девочки, взгляд в меру наивный, вера в светлое будущее и собственное бессмертие, как у подростка… Или идиотки. Только седина в каштановых волосах выдавала возраст. Этот недочёт приходилось ликвидировать с помощью мерзких, портящих волосы, но зато дешёвых красок. А волосы, вопреки опасениям подруг и Маринки-парикмахерши, всё никак не хотели портиться. А вот назло. Вопреки. Не дождётесь.

Маринка! Надо позвонить ей, что сегодня она может подзадержаться, иначе нипочём не забрать бельё из прачечной. Оно и так уже там три дня лишних лежит…

Перед работой Стаська заскочила на главпочтамт. Алиментов ещё не было. Ну что ж такое, всё с утра наперекосяк. И день пасмурный донельзя. При взгляде на это пепельно-голубое небо хочется плакать… Но плакать нельзя. Надо собраться. Надо как следует собраться. И – ать-два, ать-два… Как всегда.

 

4

«Дин, здравствуй. Я сегодня на работу раньше наших журналистов пришла (естественно!!) и в набор они пока ничего не приносили. Вот, сижу и шлёпаю.

Динуля. Мы пишем друг другу так редко, но я всегда держу тебя в голове, понимаешь? Иногда я пишу тебе мысленно. И ты мне тоже – я это чувствую. Просто у нас руки не доходят, я это прекрасно понимаю. А иногда просто сил нет… Ну ладно, что я вокруг да около. Я тебе пожаловаться хочу. Или даже, наверное, исповедоваться… Ты единственная, с кем я могу поделиться ТАКИМ. И ты поймёшь. А ответа даже не прошу, просто выслушай и пойми.

Начну из очень дальнего далёка, потому оно аукнулось сейчас, прямо сегодня – и, наверное, это последняя капля. Я никогда не рассказывала тебе про свои сны, но моя чаша переполнилась. У меня вообще со снами отношения странные. Иногда просто приключения, даже если и страшно. Но страшно, как в кино, – понарошку. Или что-то отвлечённое. Вроде двух сущностей, которые играют в шахматы где-то над пропастью и беседуют о всякой ерунде, а фигуры – это все мы, люди… А бывает другое, совсем другое. Как будто тебя сунули в другую реальность, как башкой в печку… Видимо, я сама и виновата.

С чего всё началось. Это было давно, пока мы в Тверь не переехали. Представь – я, молодая дура, учусь на втором курсе филфака, в пузе – Лёшка, в голове – каша, муж носится где-то со своими идеями и прожектами, Бама (ну, ты помнишь, я всегда так называла бабушку, которая меня воспитывала – Баба-Мама) как обычно, ворчит, домывая последнюю чашку… Уже поздно, я готовлюсь ко сну, причёсываюсь в ванной перед зеркалом, и вдруг что-то на меня находит. Я долго разглядываю своё отражение и мысленно изрекаю: «Хочу увидеть во сне дьявола». Да, вот так вот, ни больше, ни меньше. Ответ в моей голове звучит мгновенно, я физически его слышу: «Тебе будет страшно». Это даже не слова, а какое-то странное эхо… Повторяю: я – молодая дура. И продолжаю излучать это желание наперекор здравому смыслу: «Я согласна. Просто я так хочу». И чувствую – разрешили. Мол, хочешь – ну, бери. За последствия будешь в ответе сама.

И вот, что приснилось экзальтированной идиотке. Не какое-нибудь красивое кино с тёмной фигурой в развевающемся плаще – фигушки. И не монстр с рогами, вылезающий из адского пламени…

Огромный двухэтажный особняк – широкие лестницы, много комнат. И я совершенно естественно воспринимаю то, что это – наш с бабушкой дом. Ночь. Бама спит в одной кровати с мальчиком лет трёх, и я понимаю, что это мой сын. Я вижу свой живот и знаю, что жду ещё ребёнка. Мужа ни следа. Ни мужских вещей, ни бритвы в ванной.

Я сижу в соседней, через коридор, комнате и пишу контрольную, – а рядом расхаживает Зюлька, наша кошка. И у меня полная уверенность в том, что это не сон.

Вдруг где-то тихонько шуршит оконная рама – не у меня в комнате. Я выхожу в коридор. Чья-то фигура, прихрамывая, движется ко мне. Юноша лет семнадцати, рыжий, с очень белой кожей, и очень тощий. Я сразу успокаиваюсь – это знакомый со второго курса филфака, Ник. Лицо у него, правда, в тени, но мне уже втемяшилось, что это Ник – ну да, он! – и мы дружески треплемся о чепухе, о песнях Гребенщикова, на которых, собственно, и задружились. Ник ведет себя странно: бестолково мечется по комнате, хватает и ставит без причины всякие предметы. Это вызывает смутное беспокойство. Наконец он говорит: «Мне пора». «Ну, пока. Заходи», – говорю. «Я тебе под стеклом оставил фотографию. Того, кого ты любишь». «Спасибо». Но он не уходит, а смотрит на меня со странной улыбкой, молчит и ждёт. И только теперь до меня доходит, что это не Ник. И на фотографии вовсе не Гребенщиков, а какой-то очень красивый китаец.

Мне делается жутко. Я никак не могу сфокусироваться на чертах лица незнакомца. Оно просто… никакое. Я резко спрашиваю: «Кто ты, твоё имя?!». И вдруг он произносит: «Люция Алла» и хихикает.  Дин, ну вот что это за бред подсознания?! Ну, Люция ладно –от Люцифера, а Алла, что, Пугачёва, что ли?!

Он улыбается и уходит. Через минуту слышу в коридоре, рядом с комнатой, где спят Бама и мой сын, какой-то шум. Вылетаю – этот тип, уже не хромая, танцует чечётку и поёт полную дурь, набор слов: «Кумара них-них запалам!» Вот ведь, запомнила… Я в бешенстве, забыв о жути, шиплю ему: «Иди отсюда, идиот, ты мне ребёнка разбудишь!» И при этом кладу руку на живот, словно имею в виду того, в животе. И этот рыжий куда-то исчезает.

Зюлька мяучит. Я заглядываю в спальню. Сын, разумеется, проснулся, Бама архинедовольна. Она всегда была мастерица устраивать грандиозные нахлобучки, ты помнишь, – а тут есть из-за чего! Я, переступив вечный страх перед грозной Бамой, успокаиваю его. Он спит, она, как всегда, ворчит, я говорю: «Тс-с!» и выхожу из спальни.

Возвращаюсь к себе в комнату, отдергиваю занавески и открываю форточку. Серенькое, жиденькое утро, весна – где-то конец апреля. Промозгло – это чувствуется даже изнутри дома. Под окном болтают толстые соседки, у одной сумка из черного дерматина, штопаная, шов такой грубый…

Появляется белый с серым, облезлый и грязный кот. Одна толстуха смотрит на него и вдруг тихо говорит: «Дьявол». Вторая, с сумкой, подходит на цыпочках, и кивает: «Да, это он». Их глаза загораются инквизиторским фанатизмом. Одна говорит: «Посмотри, да он ещё и хромой! У него только три лапы!» Вторая кричит: «Камнями! Камнями дьявола бейте!» Я вздрагиваю от жалости к коту. Одна швыряет в него камень. Кот кричит и падает рядом с белым кирпичом. Тут мне делается совсем плохо – я понимаю, что этим кирпичом его и добьют. Я отворачиваюсь и затыкаю уши, но всё равно слышу, как он кричит. Коты ведь кричат, как дети… Это кошмар.

Наконец – тишина. Смотрю в окно – никого, кот лежит мёртвый и почему-то странно видеть, что у него, у мёртвого, топорщатся в небо белые усы. Будто  они ещё имеют для него значение, его крохотные радарчики, направленные в глухие небеса… На коте – ни капли крови. Я распахиваю створки окна. Тихо. И внезапно кто-то невидимый кричит: «Это дом дьявола! Бросайте камни в окна!» В окно действительно летит несколько камней, и я бросаюсь в спальню к сыну и Баме, но в спальне пусто.

Я возвращаюсь. На моём подоконнике, между рамами, словно мне на заказ, боеприпасы – булыжники. Оружие пролетариата… За окном уже человек десять, и все орут. Близко – какая-то худая рыжая женщина с ужасным, отвратительным лицом сумасшедшей, и она ещё строит страшные рожи. Именно она показывает всем на меня: «Вот дьявол! Убейте его!» Все орут, но не решаются напасть, смотрят только с нарастающим интересом. И вот эта баба кидает первый камень. И второй, и третий. Я стою у окна, согнувшись и держась руками за подоконник, и после каждого камня говорю ей: «Уйди», а камни падают мне на спину. Не больно, но тяжело – плоские, гладкие. Мне уже невыносимо держать их, а они все падают и падают. Я говорю «уйди» в последний раз, но она снова замахивается. Тогда я выпрямляюсь (камни со спины исчезают, и исчезает тяжесть), и лениво бросаю в неё булыжник с подоконника. Он летит мягко-мягко, точно набитый ватой, и попадает ей в висок. Женщина хватается за голову, смотрит на меня удивлённо и начинает падать на колени. Крови нет. Тишина мёртвая. Женщина, кажется, тоже. Вдруг к ней подбегает встрёпанная девчонка, тормошит её и кричит: «Мама!» Та молчит. Тогда девчонка ещё громче зовет: «Папа!»

И вдруг это слово подхватывают все. Представляешь, вся толпа кричит: «ПАПА!» Это ужасный, ни на что не похожий рёв. Мне становится страшно. Я понимаю, что этот «папа» – кто-то наподобие гоголевского Вия. Быстро захлопываю окно, задергиваю занавески и изо всех сил держу ручку окна. С другой стороны в неё кто-то вцепляется и дёргает, несутся жуткие звуки – ворчание, хрип и лязганье. Потом ручка вырывается у меня из руки и окно распахивается. Я вижу надвигающуюся на меня типографскую машину, изрыгающую из себя сплошной поток газет, а невидимая рука или механизм с размаху ставит на них большие красные штампы с каким-то крупным текстом. Шум двигателей этой машины ритмичен, и в этом ритме повторяется слово «папа», и в такт ему шлёпаются на типографский мелкий шрифт штампы, и я вижу их текст: «ИМЯ ТВОЕГО СЫНА  ИМЯ ТВОЕГО СЫНА  ИМЯ ТВОЕГО СЫНА», и так без конца. И я понимаю, что имени произносить ни в коем случае нельзя. Я снова тяну на себя створки окна, захлопываю его и в ужасе воплю: «Бама!»

И входит бабушка, величественная, грозная, в облаке белой мелкокудрявой седины и красном длинном махровом халате. Подходит к окну: «Ну, что опять случилось?! Мне уже не заснуть!» Отдёргивает занавески. За окном – ночь, никого. Тихо. Я в своей комнате. И понимаю, что мне просто приснился кошмар, и мои дети в безопасности…

И тут я просыпаюсь окончательно, чувствую себя гнусно – страшно, стыдно, непонятно… Лёшка в животе брыкается, как жеребёнок.

Знаешь, Дин, иногда я не знаю, что и думать. Не в сонники же смотреть. Я в газете работаю, мы гороскопы и прочую лабуду сами сочиняем, всей командой. Ощущения паршивые от сна тоже можно списать на стресс. Но когда ЭТО прорывается в привычную жизнь? Намёками – когда понимаешь, что никто и никогда тебе не скажет, что это значит на самом деле?

Через два дня после того кошмара исчезла наша кошка. Она жила с нами всего шесть лет, так что вряд ли пошла умирать. И вряд ли её украли – обычную, гладкую, полосатую кошку. А сейчас, ты знаешь, через столько лет после этого сна, я работаю в газете…

И – я тебе этого никогда не говорила, а теперь уже не могу сдерживаться – знаешь, что за китаец был на фотографии под стеклом? Тай. Клянусь тебе, Дина. «Тот, кого ты любишь». Он приснился мне до того, как мы с ним познакомились. Рыжий нелюдь оставил мне намёк… Зачем?!

А сегодня по дороге от почтамта на работу я видела женщину из давнего сна. Рыжую. Наяву. Она строила мне дикие рожи. Я увидела её в квадратной арочке, у стены почтамта, она шла прямо на меня и гримасничала. Потом закричала: «Меня зовут Алла! Аллах акбар!» И засмеялась.

Было так… неприятно, мерзко, словно моя реальность тоже перекосилась. Я понимала, что она сумасшедшая и дала оттуда дёру. Дальше – больше. Иду, слышу какие-то крики во дворе, совсем страшные, будто кричит ребёнок. Ну, я во двор, а там мальчишки сгрудились, узбеки, по-моему, руками машут … ДИНА, ОНИ УБИВАЛИ КОТА! Я от страха на них кинулась: «Вы что делаете?!» Один мальчишка мне кричит: «А чего он в форточку залез и кусок курицы украл?!» Диночка, это паноптикум! Я их разогнала, конечно. Кот… Я тебе не буду говорить, что я увидела. Я не успела его спасти, там уже спасать было нечего. У меня истерика, меня трясёт, а мне же на работу!

Прибегаю, раскладываюсь на своём месте, взгляд падает на свежую газету и на имя Люция! Присматриваюсь в полном раздрае – нет, это же Маха писала статью про «Лючию ди Ламмермур», которую ставили когда-то в Мариинке.

В перерыве между набором забиваю в поисковик «Кумара, них, них запалам» – Дина, это песня ведьм на Лысой горе! Этот набор слов сейчас только ленивый сочинитель фанфиков не использует, если надо соответствующую сцену живописать – но ко мне-то они как в память попали?!

Слишком много для одного дня…

Зато до меня только теперь дошло значение сна. Дьявол – это неприкрытый ужас. У каждого – свой. Сегодня я снова видела его во сне… Но это был не сон.

Иногда мне даже страшно жить. Потому что моя жизнь – это непрерывно падающие мне на спину камни. Не больно, но тяжело. А они всё падают и падают. Мне уже невыносимо держать их, а они всё падают. Или выносимо, если держу? Говорят, Бог посылает только те испытания, которые по силам. Только когда ж мне дано распрямиться, чтобы эта тяжесть исчезла? Когда  будет убита рыжая женщина? Ну, если следовать символике сна…

А иногда кажется, что я просто малахольная.

Я стала бояться своих снов. Иногда мне кажется, что это какая-то другая реальность, что я брожу по параллельным мирам, и их много, этих миров. Зарекалась ведь от всего мистического, потустороннего. Давно зарекалась. Но оно меня нагоняет, давит, стучится, просит, чтобы впустили… Дин, может, я просто стала сумасшедшей и сама этого не заметила? Ведь в жизни моей всё, как всегда, как у всех. Это жизнь, а не фильм, не книга. Нет чёткого сюжета, нет приключений, нет подсказки – «да, ТОТ мир существует». Не выпрыгивают призраки из шкафа, не улыбается кошка, не подмигивают цветы, холодильник не говорит со мной человеческим голосом. Но я знаю – ЧТО-ТО есть. Оно рядом. Рядом со всеми нами, всегда. Иногда краем души заметишь что-то, думаешь – вот сейчас, придет оно, Главное Откровение, и я всё пойму… А обернешься – ан нет уже, скрылось, только в подсознании мелькнёт край тени. И не доказать никому, что есть это ЧТО-ТО, не закричать: «Прислушайтесь! Пока не поздно!!» И мне страшно, потому что я не знаю, что мне с этим всем делать. Меня тянет – туда. Меня тянет – узнать, ЧТО ТАМ. Вот я и говорю – может быть, это бред? Паранойя? Может быть, к врачу? Пока не поздно.

Да нет, я подозреваю, что мне скажет врач. Мои неистовые размышления о смерти у меня оттого, что смерть так рано забрала мою маму, что я даже не успела понять, ЧТО такое –мама. Я её и видела только на фото, пыталась представить – как это, «добрые материнские руки». У меня всегда была – «Бама», бабушка-мама. У меня много знакомых, которых по разным причинам воспитывали бабушки, но моя причина мне кажется самой несправедливой. Даже претензий предъявить не к кому. Да и не хочется, честно говоря. Кстати, врач мне наверняка сказал бы, что причина моего состояния в том, что я считаю его исключительным… Да ну, в самом деле.

Я занялась, как мне кажется, разновидностью самотерапии – переношу на бумагу то, что терзает в жизни. Только не смейся. Я начала писать что-то вроде романа. Там я пытаюсь представить: как оно – ТАМ? Что мы, кто мы? Что есть смерть, есть ли она вообще, как к ней относиться? Не думаю, что когда-нибудь его напечатают. Не думаю даже, что я вообще когда-либо его допишу. Да и не роман это. А так – мысли, допуски, фантазии, философствование. Назвала его «Анастасия», согнала туда весь свой инфантилизм – авось в моей собственной жизни его поменьше станет. Ха-ха три раза…

Тогда, давно, я сказала: «Хочу увидеть дьявола». Теперь внутри меня сидит непреодолимое: «Хочу, чтобы миры стали взаимопроникновенны по-настоящему, и я бы это определённо поняла. Иначе сойду с ума». А теперь мне кажется, что мне дают то, что я просила…

Дина, мне страшно».

 

АНАСТАСИЯ

 

2

…Я сама задала тон дэнжену. Илья даже не понял, что для меня это больше, чем игра. Да и хорошо, что не понял, а то бы сразу записал в сумасшедшие, и был бы недалёк от истины. «Забери меня из этого мира, – сказала я с тоской. – Забери меня куда угодно – в ад, в бездну безумия, укуси, чтобы я стала вампиром, только бы не быть здесь, в унынии и серости…» Наивный Илья включился с полпинка, а я всего лишь призналась ему, как я себя ощущаю, прикрывшись фиговым листком игры. Ну, грех был бы сказать, что я сама в эту игру не включилась. Нечего было бы тогда и начинать…

Есть такой термин в театре: «предлагаемые обстоятельства». Это когда обстоятельства тебе предлагают, а ты в них веришь, и в них же действуешь. Этюдный репетиционный метод, столь любимый Константином Сергеевичем Станиславским, как раз на этом и строился. Он так и назывался: «Я в предлагаемых обстоятельствах». Так вот, на играх я в эти предлагаемые обстоятельства верила, как трёхлетний ребенок верит, что его рычащий папа – это всамделишный медведь. А я верила, что всё, что было нами с Ильей «сыграно» в дэнжене, происходило на самом деле. Не в этой реальности, конечно. Где-то там, в параллельных мирах, куда мы перенеслись на время. Ох, какая красивая сказка! Меня забрали, повинуясь моему тоскливому зову, и стала я счастливым вампиром клана Тореадор…

Не спорю, может быть кому-то снова показалось, что такое мое отношение к жизни – не совсем адекватное. А я снова в ответ могу возразить: отношение к жизни у меня как раз адекватное. И к играм тоже. Я вообще люблю погружаться с головой во всё, что я делаю – играю, рисую, люблю… А вот чего я не люблю – так это изнуряющие диалоги с самой собой. То есть монологи. Хотя давно к ним привыкла. Так что лучше я поиграю… пока не вернулась в свой одинокий дом.

Главное, я всю игру действительно чувствовала себя счастливой. Какое забытое ощущение. Я привыкла даже от себя самой скрывать, чего мне, как и всем женщинам, хочется. Счастья. Потому что в отличие от многих знаю, что оно – возможно. Только когда всё слишком хорошо, потом бывает равнозначно больно.

Дверь за Герцогом, наконец, закрывается. Мне хорошо. Сейчас буду бацать копии, пока действует эта славная энергетическая подзарядка. Да и работоспособность включается у меня почему-то всегда со второй половины дня. Как у самого заправского вампира… хоть бы и энергетического. Двадцать копий? Запросто! Мои руки почти бездумно порхают с кистью, пером, карандашом. Это не творчество, это чистый автопилот, это – копии…

 

***

Сделала я их, все двадцать. За одну субботу. Ну, вымоталась, конечно. Около трёх часов пополуночи, как-никак. Чувствую себя, как пьяная. Когда очень устану, появляется у меня шатучая походка, звон в голове и ушах и желание истерически похихикать. Это всё «химия организьма», не иначе. Советик хотите? Захотите выпить, так лучше поработайте до упаду, всё польза организьму… Впрочем, это ерунда, чушь, трёп одинокой идиотки, шагающей сквозь ночь.

Я двигалась, точно автомат. Ноги вели меня сами, голова в этом процессе не участвовала, душа и сердце безмолвствовали. Я была пуста, как колокол с вырванным языком. И это тоже было ложью. Потому что если щёлкнуть ногтем по колоколу даже с вырванным языком, он загудит негромко и сердито, и потусторонний этот звук будет долго таять и вибрировать, растворяясь тайной среди обыденных привычных звуков. И даже когда он совсем угаснет, тень колокольного беззвучия будет трепетать в сердце. И если закрыть глаза, можно унестись далеко-далеко. Туда, откуда не хочется возвращаться.

Видимо, я каким-то образом со стороны оценивала своё состояние, иначе тень незвучного колокольного стона не явилась бы мне. И это естественно. Потому что я чувствую. Потому что я жива. Я зачем-то жива…

По набережной Вологи, мимо ограды горсада, мост через Тьмаху, мимо бронзовобоких, с патиной, пушек военного училища… Тёмная улица совершенно не пугала меня. Это время суток – моя стихия. Можно сказать, я алкоголик ночи. Хотя, сейчас алкоголизм мой несколько иного толка…

В детстве я, как любой нормальный ребёнок, боялась темноты. Хотя спроси любого – что именно его в ней пугает – вряд ли скажет. В подростковом возрасте в привидения верить просто неприлично. А боязнь уже по инерции – «я ведь не знаю, что меня там ждёт». Ожидание страха, как известно, гораздо страшнее самого страха. И в одночасье, видимо, страх мой просто перегорел. Что-то переключилось внутри меня, и я поняла – а я знаю, что меня ждёт. Потому что сама себе хозяйка. Конечно, это несколько нахально и самоуверенно, ведь никто не застрахован от пьяных придурков, от шальной машины из-за угла… Но я не хочу вечно трястись в ожидании какой-нибудь ужасной случайности. Эдак лучше и не жить вовсе. И я полюбила гулять по ночам, зная, что я – хозяйка своей судьбы, и хозяйка всех своих ночей во всех смыслах.

Когда на моем пути появляются какие-нибудь охамевшие обломки человечества, я обычно прохожу сквозь них, как нож сквозь масло. Секрет прост – психология плюс везение, ну, и воображение, конечно. К примеру, прицепившегося ко мне «обломка» я запросто могу заболтать на его же языке. И если сперва он задирается (не подраться, конечно, а в смысле «эй ты, тёлка, чё одна, пошли со мной»), то в конце пути объявляет, что я «ваще-то клёвая», и угощает чипсами или пытается купить мне пива. И тут главное вовремя элегантно улизнуть, чтобы он от агрессии не догадался перейти к амурам. Обычно я окончательно увиливаю на нотке «свой парень». Или просто иду, абсолютно погрузившись в себя, словно меня и нет вовсе, ни о чем не думаю, и действительно становлюсь невидимкой. Но если настроение у меня поплоше…

Один раз шла я домой при полной луне через сквозные арки двухэтажек в потёртой своей замшевой косухе, в любимых мафиозных ботинках. Мафиозными я их называю потому, что у них носы опасно острые – не изящно, а именно опасно! – и подковки металлические. Поэтому громко цокают об асфальт, и это мне, признаться, очень нравится. И вот, здрассьте вам в окно – впереди четыре фигуры. А что вы хотите, леди, бродя в одиночку по ночам?.. И обрывки разговора, оживившегося при моем появлении. Типа, какая девушка, ну а что ещё с девушками делать, и как они меня будут делать… и так далее. Забавно. У меня в таких ситуациях при плохом настроении всегда азарт появляется и звон по всему телу, точно у меня жилы, как у Терминатора. Не то что я могла бы раскидать эту компашку. Нет, конечно. И одного бы не смогла, между нами, девочками. Но они-то об этом не знают!! А ведь опытный каратист может свалить и криком «Хийя!». А взглядом добить. Без единого удара. А если понадобится, я ударю. Потому что чётко знаю – меня не имеет права трогать никто. Зубы потом можно вставить, и нос вправить. И я с улыбкой цокаю дальше – сквозь. И слышу, как разговор их понижается до бормотания, и один произносит: «Да ну на х…, эта – загрызёт…». Как я не захохотала в голос (настроение тут же поднялось на несколько баллов!), не знаю.

Я обитаю в удивительном месте, которых в Тверди полно, – за что я его и люблю, наш город. За непредсказуемость. Эти места – что-то вроде локальных деревенек в каменных джунглях. Ни за что не догадаешься, что они вообще существуют.

Много ли из горожан слышали об улице с названием Роговик?.. Не думаю – от неё мало что осталось, всего несколько деревянных домов. Она в районе Трудового переулка находится. А в этом районе, в частности, на этой улице, во времена Великой Отечественной шли жуткие бои, грохотали танки, и поговаривали, было что-то вроде немецкой комендатуры… Но вряд ли. На этой улице живет один мой знакомый старичок дядя Боря, резчик по дереву, и фамилия его Роговой. Роговой с улицы Роговик. Он пережил дни оккупации совсем пацанёнком – шести лет. После рассказов дяди Бори о войне я почему-то на дух не переношу немецкую речь. Знаю, что это несправедливо, и к самим немцам у меня отношение самое обычное… но стоит мне где-либо услышать этот язык, как перед глазами – маленький дядя Боря и наш офицер, которого осколком убило… На его глазах. Когда наши пришли, Бориска так радовался, что всё рвался на улицу к ужасу родителей. В дверную щель-то и увидел, как офицера убило. Он не падал красиво, как в фильмах, ему полголовы снесло и живот разворотило. А детские впечатления – они на всю жизнь…

Война. Мой прадед в войну был военкором. А в мирной жизни – скрипачом. И пропал без вести в сорок первом… Почему-то мне кажется, что не пропади мой дед в войну, моя жизнь была бы совсем, совсем другой… Если бы. Во рту росли грибы.

… А моя лачуга прячется так надёжно, что если специально не объяснить, и не найдешь. Надо идти по улице  Софьи Ковалевской, миновать весёлый алкогольный магазинчик «Вересковый мёд» и свернуть в арку. Местечко довольно пустынное, двор общаги. Пыльно и бесприютно. Детская площадочка с прилагающимися к ней радостями бытия – помойкой и полусгнившими сараюшками. Надо пройти ещё через одну арку, которая расположена наискосок. И тогда вашему взору откроется стена здоровенной девятиэтажки, проект которой родился не иначе как у архитектора, мучимого жестоким бодуном. В здравом уме такое просто не сочинить. Впрочем, сон разума рождает чудовищ, как известно. Вот таким чудовищем и лепится к девятиэтажке подземный гараж. Его рыло – пардон, фасад – весёленького голубого цвета. Вот на эти голубенькие воротца вам и надо держать курс, если вы рискнете прийти ко мне в гости. Доходим до гаража, и всё. Дальше хода нет. Типа, я сошла с ума?.. И тут вы делаете чёткое «напра-а-во!», и только после того видите в зарослях вездерастущих ясеней скромную хибарку. А так же кучу строительного мусора, ибо девятиэтажка новорожденная.

Вообще, лачуга моя (половина дома, от бабки оставшаяся), заколдованная просто. В плане на снос дом стоит около тридцати лет, и это местечко несколько раз перекупали какие-то строительные фирмы, которые одна за другой банкротились. А, может, всё и проще – там позади кучкуется ещё несколько домов, этакий аппендикс улицы Циолковского, и детский садик рядом, а сносить детский садик – даже в наше время хлопот не оберёшься. Впрочем, сейчас всего можно ожидать…

Вход во двор забран чудом держащейся на хлипкой сетке-рабице и на не менее хлипкой рамке из ржавых труб здоровенной калиткой. Но и это ещё не всё. Пройдя в калитку (если получится, так как она частенько запирается изнутри моими весёлыми соседями-алкоголиками), вы огибаете этот пряничный домик, и – оп-ля! – моё крыльцо. Новенькое. Это всё, что там есть новенького. Мы просто больше ничего не успели…

И с совсем другого крыльца моего любимого забирали из морга в последний путь. Собрался народ, друзья, родственники. Я смотрела на родное лицо и понимала, что это не он, что это восковая кукла, что это неправда, а я продолжаю видеть и слышать, но это тоже неправда. Я на дне, под толщей воды, и выплыть не получается, но мне всё равно…

Ночь потихоньку пропитывает меня, точно я шаг за шагом опускаюсь вниз и вниз. Как там у Ницше?.. «Если долго всматриваться в бездну, бездна начнёт всматриваться в тебя». Осознание того, что нынче я не только смотрю в ночь, но и встречаю её ответный взгляд, наполняет меня мрачной удовлетворённостью. Забавно. А ведь днём я могу быть довольно беспечной, даже жизнерадостной…

Я заставляю себя быть живой… И не могу. Вернее, могу. Но очень больно.

Нет битвы более жестокой, чем битва с собственными воспоминаниями. Разумеется, когда они горьки; и даже когда пытаешься вызвать из минувшего… прошедшего… канувшего… что-нибудь светлое и радужное, оно, в конце концов, заплывает болью. До сих пор мне казалось, что в этой битве мы с противником на равных. Видимо, я просто  тщательно скрывала от себя, что сдаю позиции. Вплоть до сегодняшнего дня.

Воображение нарисовало мне моё новое крыльцо. Мое жёлтое, пахнущее свежим лаком, а давеча смолой, крыльцо. Мне хотелось завыть на луну.

Читала когда-то роман – «Тот, кого я всегда жду». Героиня долго ждала. И я – долго. И к ней пришел – тот, долгожданный, половинка. И ко мне пришла – моя…

Это было в театре Музыки и Комедии, куда я забежала заказать в столярке точёную деревянную тарелку. В то время – это было чуть больше трёх лет назад – я увлекалась расписыванием деревянных тарелок и дарила их своим друзьям на дни рождения. Выбирала какой-нибудь спокойный пейзаж, лучше с церквушкой – либо живопись, либо фото из журнала – и копировала. Покрывала гуашь лаком. И ничего так, можно на стену вешать. А тут мой знакомый токарь, что в епархиальном управлении работал, уволился в неизвестном направлении. Куда мне было податься? В театр, конечно, в столярку. С их зарплатой халтуркам всегда рады. Даже таким мизерным. Я же и сама не из богатых, что я там заплатить смогу…

В этот театр я когда-то пришла самоуверенной семнадцатилетней дурындой, с образованием в одиннадцать классов, наглой как танк и не без актёрских способностей. Провалилась в Москве, в ГИТИСе, на втором туре, а вот родному твердовскому режиссеру глянулась. И он заключил со мной, с необразованной травестюшкой, договор на год, начал вводить на какие-то третьестепенные рольки… А потом договор не продлил. Мы с ним не сошлись характерами. Точнее, я не смогла оказаться настолько сговорчивой, как того хотелось ему, режиссеру, который, как я это сразу поняла, не пропускал вообще ни одной смазливой юбки. Ха! Старый сатир. Впрочем, ещё не из худших. Такой обаятельный самодур. Покрутившись еще с полгода костюмершей, я окончательно поняла, что профессиональный театр мне не нравится, и даже не в режиссере там дело. Просто я максималист, а в театре, скажу по секрету, может выжить очень редкий максималист… Вернее, выжить-то – да, а вот спокойно работать…

Училась в художке. Поигрывала в любительской театральной студии «Юхан». Ну, а по знакомству иногда забегала в музкомедию – поболтать или по делу. Как вот сейчас, насчёт тарелок…

Он строгал рубанком доску, и русая прядь, выбившись из-за кожаного хайратника, падала на его глаза. И я почему-то остановилась на пороге, словно прилипла к полу. И язык к гортани у меня мгновенно прилип. Хотя я обычно за словом в карман не лезу… не лезла.

Я его никогда в театре не видела. Он был слишком хорош… Не в плане того, что красив, нет – он был просто настоящим. Как из сказки. Парадокс? Нисколько. Все женщины на свете мечтают о рыцаре на белом коне, и чтобы он был – настоящим. Он был плечистый и бородатый. Данила-мастер. Или Илья Муромец. Он поднял на меня глаза и улыбнулся. Улыбка была добрая. Открытая. А я стою, молчу, и чувствую, что моя жизнь – та, что была до, – отсеклась. Просто сразу стало до и после. А что будет после, это мы узнаем после…

Я уж не помню, какими словами (или жестами?) я объяснила ему то, зачем пришла. А потом он меня разговорил. Беседовали на какие-то темы, и было интересно, потому что наши темы совпадали. И ему нравились скандинавские мифы… А потом он пригласил меня на свою выставку, которая открывалась через неделю в зале музейчика «Творчества и  ремёсел». Резьба по дереву. И дядю Борю он знал, оказывается, вот ведь как бывает. И ещё он спросил, можно ли мне позвонить и напомнить про выставку. Завтра. Ой… А телефона-то у меня и не было. Зато было уже шесть вечера. Совершенно естественно, что он запер свой цех (рабочий-то день кончился!), вручил мне две свежевыточенные тарелки (когда только успели его талантливые руки?), и мы пошли гулять по пешеходной Старосвятской. А потом по набережной Вологи. И это тоже было совершенно естественно. И общего между нами становилось все больше и больше. Вплоть до того, что оба были к тому времени в разводе по три года. Я «забраковалась» в девятнадцать – и он тоже. Правда, его «бракованный» стаж был больше моего, годичного, на пять лет – на столько же и он был старше меня. И у него, и у меня, в браках не было детей… Почему-то, открыв это друг другу, мы одновременно засмущались как школьники. А потом началась самая настоящая Сказка… И она продолжалась ровно два месяца. Пока не стукнуло полседьмого утра.

Итак, роман, читанный мной, кончался по традиции романов на том, что Она обретает долгожданного Его.  А если бы роман начался с того, что тот, кого Она так счастливо обрела, ушёл почти сразу, через два жалких месяца?  Туда, откуда возврата нет. Был бы роман? А о чем, если все кончилось-то, не начавшись?! Каких таких приключений ещё ждать? И хочется ли ждать приключений?

А ведь это было целых три года назад. С этого крыльца  его выносили на носилках, и я придерживала его русую лохматую голову, чтобы она не ударилась о новые жёлтые перила. Или балясину. И всю дорогу до морга придерживала, потому что перевозка тряслась на ухабах. Интересно, зачем же я её все-таки придерживала. Я поймала его самый-самый последний вздох за сорок минут до того как приехала «Скорая». А уж перевозка приехала и вовсе после того как уехала полиция, а полиция уехала после того как уехала «Скорая»… Карусель какая-то. Полседьмого утра, любимое время сердечных приступов. У него был порок сердца, я потом только узнала. А врачи сказали, что палёная водка. Врррррачи… Я очень боялась оставить его одного, в молчании, а надо было бегать к телефону-автомату, и…

И я не собираюсь больше думать об этом, потому что, видимо, так больше нельзя. А вот эти мои долгие монологи ещё с детства. Я люблю поговорить с умным человеком, то есть сама с собой. Просто привычка. В театре, кто не знает, это называется «внутренний монолог». Как они, в конце концов, достали, эти внутренние монологи каждый день.

А мне сейчас даже не плохо. Мне – никак. Точно меня просто кто-то выдумал, причем довольно неискусно. Даже обидно. А вдруг и правда я чья-нибудь досужая выдумка, а? Живу в параллельном мире чьей-нибудь инфантильной головы…

Я буквально уперлась носом в это заведение, «Лачуга должника». Название – да уж, Шефнера я читала. Но какой чудик так кабак назвал?.. Я бы назвала, скажем, «Берлога». Но у нас уже не будет своей кафешки, хотя мы об этом порой думали вслух. Кафешка такая в русском стиле, с домашней кухней. Он бы усмехался за стойкой в русую бороду, на полках стояли бы резные братины, солонки, кружки, зверушки, а я бы ходила среди посетителей в сарафане и с подносом, разносила блины с икрой и запотевшие графинчики… У нас бы получилось, у нас всё получилось бы… Ненавижу сослагательное наклонение.

Четвёртый час ночи, а «Лачуга» работает – открыта входная дверь, свет горит. Я не знаю, что там была за публика (никогда не приходила в голову идея там побывать), но шума я не слышала. Или нет никого или ведут себя прилично. За тяжёлой деревянной дверью была небольшая площадка, а налево и вниз вели ступеньки, пять штук. За ними – ещё одна дверь. На площадке висело зеркало в полный рост и меню в рамке под стеклом. Хм, умно. Тот, кто прочитает цены и ужаснётся в характерных для него выражениях, может и не спускаться по ступенькам, а ретироваться тут же, не опозорившись под презрительным взглядом секьюрити или кто у них там. Очень, очень благородно.

Цены я восприняла равнодушно. Обычные ресторанные. Мне было всё равно, я и есть-то не хотела. Я вообще не знала, зачем я сюда вошла. Всё, что угодно, только бы не думать. И, главное, не возвращаться к реальности. Я же ещё не дошла домой, где меня ждал новый роман супругов Пилипенко «Законы Дракона». В их романы можно нырять с головой и в кайф плавать, напрочь забывая о действительности.

От меню я вяло перешла к зеркалу. Я как я, ничего особенного, только глаза от усталости красные, как у кролика. Подросток-переросток. Маленькая собачка – век щенок, и всё такое. Двадцать пять лет от роду. В душе – лет двенадцать, прямо по Крапивину. И ещё жить бы да жить. С верой в сказки и вечную любовь… Фрейд по мне плачет. Вот бы меня сейчас кто-то невидимый обнял за плечи, подумала я и криво улыбнулась. Остынь.

И меня обняли за плечи.

В зеркале никого не было. Кроме меня.

 

ЭХО

 

«Он назвал меня Солнышком, а я его Тучичкой».

«В квадрате 25-88 с 14.00 до 16.00 отрабатывались вражеские окопные позиции огнём 120 миномётов».

«Была на свете одна тётя. И у неё не было детей, и счастья вообще тоже не было. И вот она сперва много плакала, а потом стала злая…»

 

АНАСТАСИЯ

3

…Думаете, я вздрогнула? Наверное, это было бы правильнее всего… Но я почему-то закрыла глаза, ощущая на плечах незримые ладони. Тёплые. Только в зеркале никого не было.

– Не оборачивайся, – раздался чей-то тихий, обволакивающий голос, облачком повисший вокруг. – Это не страшно, просто тоже никого не увидишь.

Я и не собиралась оборачиваться. У меня не было и тени сомнения, что я наконец-то сошла с ума. Действительно – наконец-то. Хватит разговаривать сама с собой. Теперь буду разговаривать с…

– Кто здесь? – почему-то севшим голосом спросила я, открывая глаза, и увидев всё то же своё отражение. Только ещё более бледное, чем обычно. – Кто?

– Хороший вопрос. «Я на зов явился».

– Пушкин, «Каменный гость». Но я никого не звала…

– Неужели?..

Вопрос завис, как компьютерная программа. Точнее, он продлился в молчании. Да, действительно, хороший вопрос. Хороший такой дзенский вопрос…

А ведь я звала. Звала всё время. Всеми клеточками. Понимание этого мягко обрушилось на меня только сейчас. Не зная, кого, звала. Того, кто не может вернуться, звать бесполезно и грешно – звала не его.

Ну, если рассуждать здраво, жизнь продолжается, несмотря ни на что. И все мы с вами это отлично понимаем. И все справляются как-то, штопают, затягивают почерневшие края обугленных дыр в душе, куда канули любимые. Действительно, впечатление такое, будто в тебе выжглось что-то. И даже нет вопроса: «Почему именно со мной». Почему? По голове… Не только ведь со мной. Была Отечественная. Был Афган. Были Чечня и Карабах. Украина. Господи, страшно как. Бывают теракты. А бывает и просто остановка сердца. И я честно, старательно пыталась затягивать чёрную обугленную дыру, появившуюся где-то в районе солнечного сплетения. И была эта изнуряющая битва с самым страшным из противников – памятью… Когда радужное заплывает болью. И была работа. Всевозможные работы. Болтовня с подругами. Какие-то флирты и интрижки, которые ни к чему не обязывают. Отчего бы им не быть-то. Но все как-то падало и падало в бездонную яму пустоты. Обидно даже. Вот так стараешься, стараешься… Точнее, я чувствовала, что кто-то старается за меня, а я вцепилась, и безвольно, по инерции волочусь по жизни.

И изнутри стал потихонечку стучаться зов. Как волчий вой. Волк ведь не знает, почему  воет. Просто – тоска… И я звала. Хоть кого-нибудь. Ангела-хранителя, князя Тьмы, Парня-с-косой, Свет – у него много имен. У него нет имени. Потому что свет и тьма в далеком далеке перестанут быть враждующими началами. Когда-нибудь всё пребудет в мире. Так должно быть. Кто-то же должен так сделать…

И этот кто-то явился. «Забери меня из этого мира. Забери меня куда угодно – в ад, в бездну безумия, только бы не быть здесь, в унынии и серости…»

Когда желаешь чего-нибудь, будь осторожен – может исполниться… И я не хочу воспринимать это умом, который, видимо, просто не выдержал. Это же просто моё подсознание, которое теперь может говорить. «Я психолОг. О, вот наука…».

Я чувствовала на плечах чьи-то руки. Но в зеркале… В зеркале никого не было, кроме меня. Может быть, я уже сплю, и это всё – сон?

Но это был не сон.

 

СТАНИСЛАВА

 

5

… Над столом дизайнера Вовки висел жизнерадостный стишок:

 

«Мысли свои собери в узду,

Не охай, не ахай!

Закончил вёрстку – посылай всех в…

Не закончил – сам иди на…»

 

Этот чернушный юморок как-то примирял Стаську с действительностью. А потом скучать стало некогда. Ворвалась Маха, потрясая рукописью:

– Вот тебе моя муть. Долбаная деревня! Долбаные комары! Но зато есть шикарные фотки, так что на полосу будет. Ваяй!

И Стаська заваяла. Её пальцы бездумно порхали над клавиатурой, а глаза не отрывались от текста, который висел у неё слева вровень с монитором. Если б она в свое время спешно не выучилась «слепому» методу, у неё и такой-то профессии бы не было… Так что пока Маха красилась, Стаська успела сбацать все 270 строк.

– А название где? А подзаги? А врезка? – спросила она. – Давай прямо сейчас, а то Гусь орать будет, ты его знаешь.

– А? – Маха заполошно оторвалась от зеркальца. – Ну, блин… Ну… щас! Погоди, у меня сейчас глаз окривеет…

Маха была хороша. Но на любителя. Большая, шумная, она сразу заполняла собой пространство. Но зато какие глаза! Какой шёлк темных длинных волос! Какой изящный носик с чуть вздернутым кончиком! Родинка над верхней губой! А сами губы – это нечто. Мужики обращали на них внимание и без всякой помады. Маха всем своим обликом напоминала какую-то тёмную магиню из фэнтези, – особенно, когда молчала. Вообще, мужики залипали на Маху сразу и вечно жужжали вокруг неё, как осы вокруг розетки с мёдом. Но всегда это были разные мужики. Никто её шумной деятельной натуры долго не выдерживал, увы, и Маха со временем привыкла смотреть на них и видеть нечто жужжащее – не более того. И периодически к ней приклеивался на два-три месяца то один, то другой совсем молоденький мальчик, который потом исчезал без следа, будто Маха ими питалась…

– Слушай, а статья какая красивая… Сразу захотелось в Савватьево. Как здорово, что церковь отстроили, наконец. Слушай, а давай назовем «Малиновый звон»!

– Да хоть «Фиолетовый член», – пробурчала Маха, отрываясь, наконец, от своих косметических прибамбасов и с грохотом ссыпая их в свою необъятную, но непостижимым образом элегантную сумку. – Дай-ка распечатку, сейчас подзаги тебе будут… А, блин, врезка же… Ну, тоже щас… Гусь тут?

– Только мы с тобой тут.

– Да ты чо?! Слушай, я окно открою, духотища тут, как ты сидишь только?! А чего бледная такая, и круги под глазами?

Если грубоватая, циничная и прямолинейная, как шпала, Маха интересовалась чьим-то состоянием, это были не просто слова. Она была карманным психотерапевтом, и многие приходили к ней плакаться в жилетку. Не то чтобы она всегда давала какие-то дельные советы. Просто её кипучая, жизнеобильная реакция на чужие беды всех встряхивала, взбадривала и как-то становилось легче. Да и вообще – все мы по жизни друг другу психотерапевты, если вдуматься…

Стаська молча смотрела на свою руку и видела, как на ней вспухают пупырышки и встают дыбом тонкие прозрачные волоски. Проклятый сон.

– Ну, колись давай, – не отставала Маха.

– Да это всё мои тараканы в голове… В общем, я видела кошмар. И вот до сих пор отойти не могу.

– А ты знаешь, что страшные сны лучше всего в себе не держать, а рассказать? Бабкин рецепт! Так чего там?

– Ну… моего старшего сына… убил дракон. Точнее, не дракон, а такая дрянь…

Как ни пыталась Стаська сделать своё повествование наиболее лаконичным, слёзы тут же подступили к уголкам глаз и распёрли нос. У неё всегда вспухал и краснел нос, – и когда она плакала, и когда только готовилась. Кроме того, она не знала, как ей это рассказывать. Слишком большая разница между ночным и дневным восприятием. Ей даже самой уже начало казаться, что это был просто кошмар… В хорошее больше хочется верить, чем в плохое. Поэтому ей и легче было думать, что действительность именно здесь, за компьютером, с бурчащей рядом Махой, а Лёшка и Яська идут в школу.

– Ну да, это… да, – протянула Маха через паузу, глядя на её нос. – Пойдем-ка, покурим-ка…

Стаська не курила. Это было каким-то особенным свойством её организма – он просто не принимал никотин. Бабушка в детстве стращала её, и все подружки подтверждали – начнешь курить, не остановишься. Один раз она честно попыталась втянуться, и старательно, с отвращением, отравлялась в течение недели, а потом с облегчением бросила. Потому что это было абсолютно не её. Хотя она всегда чувствовала себя белой вороной в любом коллективе – все бегут на перекур и треплются там, и ржут, а она как отщепенец… Однако поделать ничего не могла. Но иногда, когда было особенно хреново, Стася все же бралась за сигарету и неумело пыхала. Это её слегка успокаивало. Вот как сейчас.

В курилке было тихо, только где-то рядом в коридоре лязгал лифт.

– Знаешь, Маха, – скосив глаза на огонёк своей сигареты, сказала Стаська. – Мне вообще сейчас как-то… Наверное, просто чёрная полоса. Правда, подзатянулась она слишком. Раньше как-то легче всё переживалось, а сейчас нервы через край. Вот, к примеру, этот кошмар… Мне ведь кажется, что это был… не совсем сон. Я проснулась, как будто меня выпулили в наш мир из какого-то другого. Слишком всё было достоверно, и поэтому до жути страшно. Ты права, надо было выговориться. Просто когда ты видишь, что твоего ребёнка… и ты в это веришь…

Голос, несмотря на успокоительную сигарету, всё равно задрожал, и Стаська замолчала.

– Да я тебя понимаю прекрасно, – отозвалась Маха, прикуривая вторую. – Я б сама была как накеросиненная, если бы мне просто приснилось, что с моей Ксюшкой что-то… Вообще-то дракон снится к хорошему!

– Вообще-то это был не совсем дракон. Это было жуткое чудовище, которое приобрел мой бывший, чтобы дом охранять. Я потом занялась тут психоанализом, и поняла, откуда ветер дует.

И Станислава рассказала Махе ту давнюю историю про пса.

– Слушай, ну твой муж сука был! – отреагировала Маха, которая год от года всё более делалась феминисткой. – Одни посылочки чего стоят…

Это было да. Над его посылками ржала вся редакция, потому что перед работой Станислава заходила на почтамт, получив извещение, и прямо с ящиком шла на работу. Приходили они раз в год, обычно перед новогодними праздниками. На «вскрытие» торжественно собиралась вся контора, потому что это действительно было зрелище. В небольшом фанерном ящичке всегда лежала пачка длинных макарон, упаковка бульонных кубиков, с десяток пакетных супов, полкило грецких орехов в бумажке и пара целлофановых пакетов (в несколько слоев) какого-нибудь подбродившего варенья.  Разумеется, все заходились от хохота. А Стаська не знала, смеяться ли ей вместе со всеми или, покраснев, бежать плакать от стыда в редакционный туалет. «Гуманитарная помощь голодающим Поволжья… Юморист он у тебя», – крутила головой красотка Лена. «Отстреливать таких пора», – выносила вердикт Маха. «Деточка, а он не болен?..» – осторожно осведомлялся Ломановский. А Гусь, кряхтя, выписывал Стаське материальную помощь. Десять процентов от месячного оклада. И то спасибо. Но, Господибожемой, сколько ещё можно позориться…

– А как у тебя с жильем сейчас? – продолжала Маха допрос с пристрастием.

– Да как, как, – Стаська раздавила окурок. – Никак. И, боюсь, будет только хуже. Хозяйка тут намекала, что её драгоценный Вадик откинулся. Ну, то есть из тюрьмы вернулся.

– Гос-споди, ужас какой… За что он сидел-то?! Кто он – убийца, насильник, вор в законе?.. – Вдруг в её глазах зажглась безумная надежда. – Или он… маньяк?!

Кажется, в Махиной голове уже завертелась идея нового материала. Стаська усмехнулась:

– Да какой маньяк… Бездельник, каких полно. Соседи рассказывали, он вообще нигде не работает, пропивает маманькину пенсию, а сел просто по пьяной махаловке у ларька. Да он бы ещё и не сел, если бы у него до кучи в кармане травку не нашли… Вот. Дали ему год. Год кончился, и теперь «по объявленьи приговора мы вылетаем в три окна».

– Бардак… Ну, а как у тебя с властями? Ты ж была в администрации?!

– Ну да, была, спасибо тебе за статью с фотографией. Если б не ты, они бы и не пришли с этой комиссией… Ну, а что администрация?! Тетки там хорошие, душевные, понимающие – это среди чиновников ба-альшая редкость – но они ничего не могут, понимаешь, ничего! Ну, поставили в очередь на квартиру. Я вон посмотрела в списке, кто у них в первых рядах. Те, кто встали на очередь в семидесятых! Это же… слов нет! То есть, если я доживу, то квартиру получат мои внуки. Это тоже замечательно, но, во-первых, надо дожить, а во-вторых, они её уже получат не бесплатно, а выплатив какие-то проценты её рыночной стоимости – как тебе такой расклад?! Это я давно в какой-то газете – не в нашей – вычитала… А, скорее всего, то ли ещё будет в нашей-то весёлой стране. Вероятно, дадут комнату в коммуналке или общаге. Ну, а с общагой тоже швах. Там какие-то свои расклады и расчёты. А для таких, как я, «местов нет». Единственное, что утешает, –  давным-давно мы с пацанами получили прописку без права проживания. Так что хоть по документам не совсем бомжи…

Маха молчала. Здесь она, разумеется, была бессильна.

– Знаешь, – через силу сказала она. – Не сочти меня циником… Бог поможет. Он всегда помогает, когда крайняк.

– Да какой ты циник. Да. Именно, помогает. Помнишь, например, когда я готовилась на голом полу спать, кто мне за копейки двухъярусную кровать и раскладное кресло продал? Ты же и продала. Как манна небесная, честное слово. Но… У меня почти не осталось сил бороться с крайняком. Вот ненавижу ныть. Ты знаешь. Но иногда так развезёт – не ныть, а выть хочется.

– А дети?

– А что дети? С ними тоже непросто. У Яськи такой переходный возраст полез, что впору его к психоаналитику вести, а на какие шиши? В школе у них психолог – круглая дура. Во всех смыслах. И задница круглая, и фейс – что задница, а уж прическа… Я с ней недавно пообщалась. С психологом этим, как с её прической… Она их горазда колонией только пугать, и больше ничего. И ещё мне пыталась какие-то добавки к пище всучить, – капли, дескать, для лучшей мозговой деятельности подростка. Тютюлечный пузырек за бешеные деньги – она ж сама с этого имеет…

Маха замысловато выругалась. Так она выражала свою солидарность, когда была не в силах помочь.

– Мужика бы тебе настоящего, – изрекла она наконец.

Стаська подняла на неё круглые глаза:

– И это говоришь мне ты?! Ты, которая ни в грош мужиков не ставит?!

– У меня квартира есть, по крайней мере!

– Да ну тебя. Не с квартирой же жить… Да и не вижу я вокруг никого, кто бы… Да и ты тоже.

– Неужели ты всё ещё по тому каратисту сохнешь?

Стаська вздрогнула. В некоторые области души такие вторжения, даже с лучшими намерениями, были очень болезненными. А Маха этого просто не понимала, и поэтому на неё было бесполезно обижаться.

Стаська честно подумала, сохнет ли она ещё «по каратисту». Хотя он был никакой не каратист…

– Наверное, не сохну. Чему тут сохнуть, если всё высохло давно и осыпалось пылью. Даже пыльцой с крыльев бабочки. Дарил он мне сборник хокку «Бабочки полёт»…

– Если ты это говоришь, ничего не осыпалось, – безапелляционно заявила Маха, закуривая третью.

– Не знаю. Вряд ли. Вспоминать больно, но… там ничего не осталось, кроме боли и чёрной дыры. В нее всё давно улетело.

– Хм. Ну, а если он появится на пороге и попросит начать всё сначала?! Все-таки три года вместе – не шутки…

Стаська криво улыбнулась. Какая красивая иллюзия. Как в кино… А жизнь – это не кино. В жизни все бывает по-другому.

Наивная Маха. «Если он появится на пороге…»

Два месяца назад он появился на пороге. После полутора лет  молчания. Неизвестно, как разыскал – она тогда снимала очередной частный угол в совершенно другом районе. Сердце по привычке совершило немыслимый кувырок. Но это была рефлексия, ничего более. Не к чему ворошить угли прошлого, если они уже подёрнулись пеплом.

После того как он уснул, она долго сидела на подоконнике и смотрела то на луну, то на него, не узнавая. Имя твое – стёршийся иероглиф… Они так любили слушать вдвоём «Пикник». И дети тоже эту группу полюбили. И чайные церемонии. И всё остальное. В те времена они ещё хотели быть, «как он»… Ничего он не попросил. И исчез так же безмолвно, как и появился.

– Это всё рефлексия и инерция. А склеенную чашку не сделать целой, – наконец решительно сказала Станислава. – Слушай, пойду я. А то как в анекдоте: «Гоги, это ты пукаль? – Нэт, Вано, я не пукаль! А, можэт, это ти пукаль? – Нэт, Гоги, я тожэ не пукаль! – Э, а уходишь пачиму?! – Глаза рэжет, да?!».

Маха заржала и затушила третью сигарету.

– Да уж, накурила я тут, дай Бог… В общем, так. Из всего надо извлекать плюсы. Даже когда хреново. Во-первых, Лёшка твой жив и здоров вопреки сну – это главное. А если уж тебя так беспокоит мистическая сторона вопроса, то считай этот сон предупреждением. Допустим, попробуй просчитать, с какой стороны ты можешь ожидать гадости, и по возможности подстели соломки. И не бойся ничего. Любой проигрыш – это и выигрыш, потому что шанс на что-то новенькое… Во-вторых, пусть это тебя согреет – есть, в чём тебе позавидовать! Да-да, не делай круглых глаз. Ты чертовски вынослива. Я не знаю, вот честно, ни одной из знакомых баб – про мужиков уж молчу! – кто бы выдержал жизнь такую, как у тебя, и не сломался бы. И при этом ты выглядишь на добрый десяток лет моложе. Ни морщиночки! Седина – фиг с ней, седину закрасить можно. А ты – как резиновый мячик. Гладкая и подпрыгиваешь.

– Образно, – невольно улыбаясь, признала Стаська.

– Никто не умер, значит, жизнь продолжается! И ещё, знаешь… просто отвлеки свою голову на что-то беспроблемное. Ну, как ты умеешь – вопреки. Потому что если много думать, можно додуматься до сумасшедшего дома. А оно тебе надо? Ладно, пошли, подзаги тебе напишу.

Да, жизнь продолжалась… И в редакции она уже кипела ключом. Бодро клацали клавиши компьютеров под пальцами Жени и Нины, набиравших «левые» полосы, рядом скромно притулился сочинитель спортивных новостей Великатов, Гусь на секунду высунулся из кабинета, неодобрительно посмотрел на прокуренных Маху и Стаську, что-то буркнул и утянулся обратно.

– К нему какой-то хрен пришёл из строительной фирмы, – оглянувшись на закрывшуюся дверь, сказала вездесущая выпускающая Ленка. – Статью рекламную заказывать. А так как этот хрен ещё и в депутаты баллотировался на прошлых выборах, пахнет спецвыпуском, чтоб не забывали. Может быть, завтра. И – как обычно. Сидим до девяти в мыле, Гусю – бабки, нам – гуля с маслом.

Сотрудники издали подневольный бурлацкий стон, а Маха скривилась и выразительно посмотрела на Стасю. Вся редакция знала, что в свободное от жены время Гусь спит с Ленкой, а Ленка в свободное от мужа время спит с Гусём, так что со спецвыпусков ей перепадали куски посолиднее, чем гуля с маслом.

В дверь боком вполз скособоченный Ломановский и неловко ткнул Стаське текст. Свои тексты он давал набирать почему-то исключительно Стаське. Склонился к уху, зашептал:

– Ты, Стасенька, пожалуйста, не пропускай куски, как Женя, ладно? И если что не так, говори сразу, ладно?!

Ломановский всегда говорил шёпотом и всегда ходил скрюченный. Это у него был такой зажим. Пожалуй, все пятьдесят лет его жизни. И Стаська сразу и увидела, что «не так»: «Сергей, так звали теперь её мужа…»

– А его что, раньше по-другому звали? Или у неё было несколько мужей?

– Ой, ой, да, спасибо, конечно, нет, это я… я поправлю! – запричитал Ломановский.

Ломановского правили все. От корректоров до журналистов, от наборщиц до главного редактора. Но всё было бесполезно. В следующий раз он приносил перлы ещё хлеще. «На придорожном мангале вольготно расположился дивный шашлык». «Куда ни посмотреть, везде возникали картины разрушения с примесью ностальгии». И многое, многое другое (если не считать грамматических ошибок) на радость людям. Он так старался. Каждый текст Ломановского – это была его «лебединная пестня»… Зато он выдавал мощную фактуру, с этим было не поспорить. И его материалы, правленые-переправленые, частенько были «гвоздями» выпуска.

Стаська набирала очередной «гвоздь» Ломановского, но мысли её были далеко, и только пальцы быстро и невесомо порхали по клавиатуре…

 

6

Ещё не так давно Стаська гордо называла себя «Человек-велосипед». Она научилась ездить в таком зрелом возрасте, что говорить об этом было просто стыдно, и водилой была, что называется,  липовой. Да и велик-то честно говоря, был фиговенький… Тем не менее, это была её любимая старенькая «Десна», с которой она не расставалась. Даже покрасила её в лимонный цвет с черненькими полосочками и называла Осой. Она купила её у соседа за бутылку, и у него же, – за другую бутылку, – купила своим пацанам большой дорожный велосипед – один на двоих. Они курочили его, как хотели, а свою Осу Стася запирала на замок в сараюшку (в тот год она снимала очередной уголок в частном доме, в Затьмачье, и у них было даже газовое отопление!), и не давала никому.

Так вот, хоть Стаська и не слезала со своего велика и каталась везде – и на свои многочисленные работы, и по гостям, и по магазинам, – ездила она очень и очень плохо. Как сова днём, она могла впечататься хоть лбом в столб, и порой ходила в синяках и ссадинах. Но упорство, а ещё верней, упрямство, было сильнее её, и она опять взбиралась в седло.

Вот так они и познакомились. В один прекрасный день Стасе нужно было зайти в центральную детскую библиотеку, что на набережной Афанасия Никитина,  и взять Лёшке «Тома Сойера». Она вырулила от булочной на Коноплянниковой, и готовилась нырнуть в арку, ведущую во двор художественного училища (там есть проём между училищем и следующим домом, и через этот проём можно выехать практически к библиотеке). На руле Осы болталась авоська с килограммом сахара и батоном. Но тут переднее колесо попало на камень, а что того хуже, за ним оказалась рытвина, а что совсем плохо, по асфальту размазалась грязь от недавнего дождя, рядом визгнули шины… и Стаська на секунду отключилась, потому что, столкнувшись с кем-то или чем-то, она вылетела и из седла, и из реальности.

Потом она поняла, что сидит на обочине, а над ней склонился совершенно неправдоподобный для Твери человек. У него было лицо азиата. Причем, это был стопроцентно не вьетнамец из тех, что торгуют всякой всячиной на Центральном рынке. И не монголоид из каких-нибудь необъятных степей. Более всего он напоминал героя из фильма наподобие «Крадущийся тигр, притаившийся дракон», «Бишунмо – летящий воин», или что-то вроде того. Если бы некоему художнику дали задание нарисовать идеалистическое представление об утонченной красоте мужчины-китайца – это было бы то самое лицо. Кроме того, его макушку венчала довольно длинная коса. Станислава даже подумала, что это какое-то видение. Тем более, у неё кружилась голова, и щебечущие вокруг голоса сливались в низкий гул.

– Жива? – спросило видение.

– Угу… – несколько с сомнением протянула Стаська, ощупывая ноги и руки. На локте и колене были длинные жутковатые ссадины. Рядом валялся продранный пакет, и сахарный песок щедро осыпал грязный асфальт. Переднее колесо Осы было превращено в восьмерку…

– Головой потряси.

Стаська рискнула, и, противу ожидания, голова больше не кружилась. И слух потихоньку начал возвращаться.

– Сотрясения нет, кажется. Встань, – скомандовало видение. – Можешь идти?

– Попробую, – сказала Стаська.

Она и в самом деле встала и довольно, как ей показалось, бодро отмерила несколько шагов, как вдруг ногу её пронзила неожиданная острая боль. Стаська вскрикнула.

– Нога… от колена как чужая! – испуганно сказала она. – Как… подставка! И больно…

Видение без слов подхватило её на руки и отволокло на остановку, где, слава Богу, была лавка. Туда же была переправлена ставшая инвалидом Оса и драная авоська, из которой весёлым сладким ручейком продолжал сыпаться сахар. Вокруг ахали какие-то старушки и толпились не очень многочисленные зеваки.

– Что произошло-то? – спохватилась Стаська. – В кого я врезалась? В какую-то машину?

– Вообще-то, в меня, – сказал обладатель косы на макушке, осторожно ощупывая её колено. – Машина тут ни при чем, она просто резко затормозила… Как тебя зовут?

– Стася… Ай!

– Тихо-тихо… Анастасия?

– Нет, Станислава…

Незнакомец хмыкнул:

– Красиво… Жди здесь, Станислава. Я быстро.

Только тут она заметила, что этот странный китаец тоже на велике, на каком-то очень крутом, из дорогих. И непохоже, чтобы и велик, и его обладатель хоть в чем-то пострадали от столкновения. Вот это поистине был «человек-велосипед»… Глядя в его удаляющуюся спину, Стаська вспомнила, что не спросила его имени. Впрочем, он ведь сказал: «Жди»…

Времени прошло не слишком много. Но Стаська успела убедиться в том, что ходить она действительно не может, так что это был, увы, не просто ушиб. Нога стала совершенно чужой подпоркой, состоящей из двух половин, одна из которых – от колена и вниз – казалось, жила собственной жизнью. И при каждом неловком повороте колено взрывалась дикой болью и на глазах опухало. И всё же Стаська, сцепив зубы, пыталась потихоньку поползывать вдоль серых сидений крытой трамвайной остановки под сочувственными взглядами поредевших зевак. Это мучительное занятие отвлекло её от окружающего мира настолько, что затарахтевший рядом мотор она восприняла только после того, как он заглох.

Стася подняла глаза и увидела чудовищную громаду мотоцикла с коляской. Это было нечто! Сначала она подумала, что он черный в белую крапинку. Но при ближайшем рассмотрении он оказался испещренным «Весёлыми Роджерами» – проще говоря, ухмыляющимися черепушками. От передней фары до заднего крыла. С сиденья лыбился лохматый толстяк, заросший до носа кудрявой тёмной бородой. И мотоцикл, и его хозяин, и косуха хозяина источали мощный бензиновый дух…

Китайца не было. Неужели и впрямь видение?..

– Эй, это ты увечная Стася? Которая не Анастасия, а Станислава? – жизнерадостно поинтересовался толстяк. – А я – Кот! Велено тебя катить в травмпункт первой горбольницы… Эй, не падай! Ты сахар-то рассыпала? Это к сладкой жизни!

Не переставая весело болтать, Кот сгреб её в охапку и ловко всунул в коляску своего чуда-юда. Туда же он умудрился приладить искалеченную Осу и кинуть авоську с уцелевшим батоном. Сахар безвозвратно погиб… Все происходило настолько бодро и стремительно, что Стаська не успела рта раскрыть. И только когда Кот мощно долбанул ногой по кикстартеру и завел свою жуткую таратайку, рискнула робко спросить:

– А где… Ну… где?!

– Где Тай-то? – хмыкнул Кот, седлая монстра. – Да попозже, сказал, прикатит, у него… дела ещё.

– Как-как его зовут? – не расслышала, а точнее, не поверила Стася.

– Тай Чжоу! Все, покатили.

«Тай… – повторила про себя Стася. – Точно крик птицы, исчезающей в рассветном небе…»

Кот, не переставая, болтал всю дорогу, как радио – весело и не напряжно. Вся речь его была подчинена глаголу «катить», и образованными от него неологизмами: «Не покатит», «Откат», «Закатимся», «Покатуха», и т. д. Видимо, это  оттого, что жизнь Кота была преимущественно на колёсах. Он был настоящий, всамделишный байкер, который жил только тогда, когда копался в моторе или со свистом «катил» куда-то к линии горизонта на самолично собранном своем железном коне…

У Станиславы оказался перекрестный надрыв связок, который в народе ошибочно называют растяжением. Для полного счастья, ещё и мениск выбит. Это после падения с велика-то… Хотя, говорят, можно и с табуретки упасть с летальным исходом. Так что Стаське как бы ещё и повезло.

На предложение костоправов загипсовать колено она ответила решительным отказом. На пожелание меньше двигаться мысленно послала их, куда подальше. Ей велено было зайти через три дня.

…Тай действительно приехал примерно спустя час, когда Стася уже выхрамывала из дверей кабинета. Он привез ей какую-то удивительную палку с набалдашником в виде невиданной круглолобой хищной рыбины. И когда Стася увидела его, входящего в травмпункт, она поняла, что до тех пор ей почему-то было трудно дышать…

Домой Стасю, разумеется, покатили на «Весёлом Роджере» – именно так и звали мотоцикл Кота. По дороге до Затверечья, до улицы Туполева, Стаська незаметно косила глазом – Тай мчался за ними следом, не отставая, хотя было невозможным представить, что и велик, и мотоцикл могут развивать одинаковую скорость.

– Мама! – хором заорали Лёшка и Ясь. – Это кто? Ты чего хромаешь?! Во! Посох как у Гэндальфа! Что случилось-то?! Ух, какой клёвый мотик!

– Это твои дети? – поднял брови Тай. – Сколько же тебе лет?

– Тридцатник, – с некоей даже гордостью сказала Стаська, никогда не кокетничавшая своим возрастом.

– Ва-ау! Катит! – восторженно отозвался Кот. – Я думал, двадцать! Ну, двадцать один… Стопудово! Я думал, что я старше-то!

Она не могла даже предположить, сколько лет Таю. Его невозмутимое лицо чуть светлее слоновой кости было вечным…

Дети долго ползали по мотоциклу Кота, а он, захлёбываясь, объяснял им разные назначения всяких фигулек в устройстве своей железяки. А странный парень по имени Тай Чжоу, оказывается, умел удивительно заваривать зелёный чай – он привёз его с собой в плоской жестяной коробке…

Через неделю Стаська уже довольно бодро ковыляла с посохом Тая. Правильно она тогда отказалась от гипса – оказывается, в коленной сумке скопилась какая-то мерзкая жидкость, и на вторичном посещении травмпункта её откачивали здоровенным шприцем. Стася утвердилась в своем решении ходить, ходить и ходить, хотя нога и не желала сгибаться.

Каждый день приезжал громогласный Кот, Костик, (успешно починивший несчастную Осу), и Стаська поила его зелёным чаем, который её научил заваривать Тай. Пока дети в который раз вожделенно обнюхивали «Весёлого Роджера» со всех сторон, Стаська, как ей казалось, незаметно расспрашивала о Тае. Кот усмехался в лохматую бороду (она делала его на добрый десяток лет старше, а ему было всего двадцать четыре!), и отшучивался. Но ей удалось узнать, что Тай ведёт в одной из школ секцию «сян да», и в каком-то закрытом клубе – «у шу» для дам почтенного возраста. Была ей также рассказана устрашающая байка о том, как на Тая напали четверо – не в Твери, в Москве! – и одному он вышиб глаз своей боевой косой (в самый её кончик были вплетены свинцовые бляшки). Потом они даже пытались подать на него в суд (!), но дело замялось. Стаське хотелось слушать ещё и ещё…

Гораздо реже её навещал Тай – бесшумно, как тень, появляясь в окне, – и Стаська уходила  с ним гулять, опираясь на трость, которая, как оказалась, когда-то  принадлежала деду Тая…

Тай Чжоу был действительно китайцем в третьем поколении. Его дед, Дин Чжоу, в послевоенное добровольно-принудительное переселение из Манчжурии оказался в Узбекистане, а потом, чудом, – в Москве, и женился там на русской девушке Люсе. У них появился маленький Фу Чжоу. Который, в свою очередь, женился на русской девушке Кате. И появились Елизавета, Тай и Нина Чжоу… И это тоже рассказал Стасе Костик, а не Тай.

Почему-то Тай не прижился в Москве. Хотя успел уже пройти два посвящения «рейки», и ему прочили там какое-то будущее. Этому будущему Тай предпочел Тверь, в которую влюбился, приехав в неё с семинаром. И вот уж два года жил здесь и не мог «надышаться».

Он показывал Стасе её почти родной город (а она в нем жила уже больше десяти лет!) с совсем неведомой стороны, и водил её по улочкам и закоулкам, о существовании которых она даже не подозревала. К примеру, на задворках Первой горбольницы, – если спуститься к Тьмаке позади того самого злополучного травмпункта! – оказывается, так здорово слушать соловьёв. Был как раз самый что ни на есть соловьиный месяц май…

Про каждую церквушку, про каждый дворик он знал кучу удивительных историй. Некоторые места ему даже снились до того, как он увидел их – например, храм в честь иконы «Всех Скорбящих радосте» на улице Володарского. Он говорил, что это похоже на «подселённую память» – почему бы и нет… В устах Тая даже такой бред выглядел привлекательно. А может, это был вовсе даже не бред. Кто знает. Стаська потом специально пошла туда, и долго, медленно бродила у тихого, зелёного начала улицы Володарского и пыталась глазами Тая всматриваться в высокие ступени храма, в огромные тополя за оградой напротив. И ей начинало казаться, что когда-то – может быть, в прошлых жизнях! – именно в этом месте с ней тоже происходили какие-то невероятные события…

Стаська вообще уже не знала, слушает ли она рассказы Тая или просто его голос. Это было то, чему она не могла противиться.

У неё, конечно, были мужчины после того, как она рассталась с мужем, но сейчас, пожалуй, она не смогла бы вспомнить ни одного из них. То есть, могла бы, разумеется, вспомнить лицо и имя, но вот это ощущение блаженного и бездумного падения в небо, которое она чувствовала рядом с Таем… Именно оно и было наркотиком, заставляющим её вздрагивать от любой тени, мелькнувшей в окне.

– Ты в него влюбилась, – как-то раз мрачно констатировал Кот.

Стасю вдруг возмутило вмешательство в её личную жизнь со стороны какого-то мальчишки. Именно это было немедленно высказано Коту.

– Ну, спасибо, – невесело отозвался он. – Я вполне самостоятельный пацан, между прочим… И Тай всего на год старше меня, чтоб ты знала. В общем… зря ты это всё. Это иллюзия.

– Да откуда тебе-то знать?! – закричала Стася.

– Знаю, – упрямо сказал Кот. – Он бродяга, перекати-поле хлеще, чем я. Я катаюсь по дорогам, а он – по Вселенной! Он не может стать никому опорой, даже…

Он умолк, махнув рукой, и отвернулся.

– Не кричи на Кота! – сердито потребовал появившийся в кухне Яська, пока она не успела  наговорить более неприятных и несправедливых слов. – Кот, а Кот, покатай, а?..

– Если мама разрешит, – с непонятным выражением на лице произнес Кот, глядя на Станиславу.

Она пожала плечами. Яська победно взревел и повис на Коте. Лёша уже сидел в коляске и радостно махал ей в окно кухни…

Через пять минут после их отъезда появился Тай.

– Что-то случилось? – спросила Станислава, глядя на его сдвинутые брови.

– Всегда что-то случается, – неопределенно высказался Тай. – Нога как?

– С каждым днём лучше, – похвасталась она, и не солгала.

– А молоток у тебя есть?

– В смысле?

– В смысле, что полка у тебя рухнет не сегодня-завтра.

Стася оглянулась. Действительно. Как это никто не заметил – кухонная полка держалась на честном слове… Через пять минут всё стало как надо, и они сели пить зелёный чай с мёдом, изюмом и орехами, принесёнными Таем. Стася поймала на себе какой-то особенный его взгляд и почувствовала, что неудержимо краснеет. И она не собиралась этого скрывать, хотя в тридцать лет краснеют только полные дуры…

– А где Лёшка с Яськой? – спросил Тай.

– Кот их опять кататься повез… Они его, по-моему, замучили уже.

Тай поднял брови, но опустил глаза:

– Кот здесь часто бывает?

И Станислава подумала, что хоть они приятели… может быть, даже, друзья…  но почему-то свои частые приходы сюда Кот не афиширует.

Тай побарабанил по столу тонкими пальцами.

– Тебе Кот сказал, что уедет скоро?

– Нет, а куда? Надолго?

– То есть, ты вообще ничего не знаешь… Кот вообще-то не тверской. Он из Орла. Был в Мало-Ярославце на мото-слёте, потом завернул сюда, и вот, живет пока у байкера одного, Лиса – их там коммуна целая. На этот раз что-то надолго он сюда… Он тебе ничего не говорил, что ли?

С запоздалым раскаянием Стаська сообразила, что за эти две недели, покуда Костик ежедневно её навещал, она не удосужилась ничего не спросить о нём самом, и даже не поинтересовалась его персоной. Её интересовал только Тай…

– А откуда вы друг друга тогда знаете? – спросила Стася.

– Ну… Я тоже два года как езжу в Мало-Ярославец. Забавно там, шебутно… Вот, год назад и познакомились. Я ему плечо вправил там, когда он с фигурки упал. Ну, а с твоим коленом, прости, мне было не справиться.

Неожиданно его рука нежно коснулась Стасиной щеки и поправила каштановый завиток.

– Пошли на Рыбацкую? – улыбнулся Тай. – Гребенщиков сегодня. У меня пригласительные есть.

Это было, как во сне… Уже один Гребенщиков чего стоил, на песнях которого Стаська буквально воспитывалась, и которые впитались в неё навсегда. А пойти туда вместе с Таем…

Удивительно. Груз прожитых лет, о котором постоянно ей в своё время талдычила Бама и которым пугала её всё время, совершенно на Стаську не давил. По крайней мере, внешне. Она проходила мимо зеркал, заглядывая в них мимоходом, потому что там всегда всё было в порядке. Одевала себя по сэкондам, на большее просто не хватало. Но все эти немыслимые наряды – кофточки-обдергайки со шнуровочками, балахоны, рюкзачки, безумные штанцы – шли ей и смотрелись стильно и на тусовках, и на концертах, и на работе…

Все эти бесконечные переезды, от которых впору было свихнуться любому здравомыслящему человеку, конечно, напрягали. Тем более что со снятием жилья катастрофически, мистически не везло. Казалось бы, нашла подходящий вариант и живи себе, в ус не дуй. Но вот стоило найти дешёвый занюханный угол, который хозяева не посещали годами, как через несколько месяцев он вдруг позарез становился этим хозяевам нужен. Это медленно, но верно сводило с ума. Поэтому однажды Стаська придумала, что их семья – кочующее племя, это превратилось в игру… Может быть,  потому, что Стаська никогда и не была особо здравомыслящим человеком? Во всяком случае, на сочувственные вздохи знакомых: «И как ты ещё не повесилась с такой жизнью?», она безмятежно отвечала: «Не дождётесь». Может быть, поэтому она везде таскала с собой маленький томик «Сто одна история дзен». И, может быть, поэтому её так неудержимо тянуло к человеку, чьё имя звучало криком птицы, исчезающей в рассветном небе…

… После концерта они гуляли до самой темноты. Стаська особенно не смотрела по сторонам, и поэтому даже не знала, куда именно их занесло. Потом она узнала, что то была улица Салтыкова-Щедрина, милый деревенский оазис в дебрях урбанизации.

– Пойдем в гости? – предложил Тай. – Что-то ты совсем хромаешь… Это не дело.

– Пойдем, а куда?

– А мы уже пришли.

Полуподвальные окна были темны. И Стася поняла, что Тай привел её к себе…

…И была музыка. Стаська никогда не предполагала, что она может стать – музыкой. Но Тай был отменным музыкантом. Он был эстет во всем… Пожалуй, впервые Стася обмирала в мужских руках. Хорошо – было. Так – никогда…

В этих чутких, нежных и властных руках была сила, отнимающая разум и дарящая безмятежность парения. Губы перестали быть губами. Тело перестало быть телом. Оно стало музыкой…

Шёлковые волны. Флейта из старинной кости. Газовый шлейф тумана на ветвях уснувших деревьев. Шёпот теней. Шуршание волн по жемчугу. Дразнящие уколы звёзд. Пульсация горячечных протуберанцев. И мучительный всплеск наслаждения – точно взрыв сверхновой, раскрылся цветок, клубящийся огненным золотом… «Умереть бы – так…» – подумала Стаська.

– Тай, что это было?..

– Наверное, просто – ты и я…

 

7

Они любили слушать группу «Пикник», и все песни были про них. И оранжевые демоны страсти, и сердце, которое помогло бы вернуть весну… А ему всего-то и надо было, оказывается, – вернуть весну.

«Ничегошеньки нет в моём доме – только прохлада и душевный покой», – сказал Тай словами кого-то из восточных классиков. Так оно и было. Три комнатки. Циновки на полу. Гамак, подвешенный прямо поперёк одной из комнат. Стеллаж с книгами. Музыкальный центр. И ещё удивительной красоты батики на стенах и акварель. Акварелями занимался Тай, батиками – «один человек», как он сказал.

Стаська видела «этого человека». Даже слишком часто. И на фотографиях. И возле их дома (Тай забрал их с пацанами к себе буквально через неделю после памятного концерта Гребенщикова, и аскетичность его жилища волей-неволей сошла на нет). И на прочих концертах и тусовках, куда они любили заваливаться с Таем. И на занятиях «у шу» для дам почтенного возраста…

«Человек» никак не подходил под эту возрастную группу. Ей было неполных девятнадцать, и звали её Линой. А себя она называла Листопадой… Талия, которую можно было охватить двумя пальцами, облако пушистых белокурых волос вокруг точёной головки, стрекозиные очки. Она училась в художественном училище. Когда Станислава волею судеб врезалась в Тая практически рядом с художкой, Лина заканчивала первый курс, и они поссорились… «Листопада – это навсегда, а эта, с детьми – так, временное развлечение», – услышала однажды случайно Стаська на какой-то из тусовок. А ещё она узнала, кому предназначался тот пригласительный на концерт Гребенщикова…

«Временное развлечение» длилось почти три года. Три года сердцебиения по ночам, когда он не приходил домой, и по утрам, когда Стася, проснувшись, не обнаруживала его рядом. Три года поездок бок о бок на великах. Слёз в подушку. Совместных занятий медитацией, к которым пристрастились и пацаны. Чайные церемонии. Чтение наперегонки стихов Ли Бо наизусть – ты начинаешь, я подхватываю… Три года попыток быть к нему ближе. Он был рядом – но словно в неизмеримом далеке, и глаза его не были зеркалом души. Душа Тая была для Стаськи закрыта. На дне его глаз была бездна, из которой ничего нельзя было вычерпать, и которую нельзя было заполнить…

Три года ворчания Яськи: «Почему ты не вышла замуж за Кота?!». И три года падения в небо.

Тай научил её относиться к жизни без суеты. «Каждое мгновение – и есть жизнь. А то, что мы, люди,  вкладываем в это понятие, вообще не имеет смысла. Иллюзорность жизни – вот, что придает ей хоть какую-то значимость».

Облако, что секунду назад имело форму рыбы, стало ветром. «Вот лист пролетел мимо лица…». Это так совпадало с тем, что хотела и не могла поймать Стаськина душа… Но так же, как нельзя вкусить полёт бабочки, зажав её в кулаке, это нельзя было поймать. Можно только – вкусить. И растянуть мгновение на века. И – упасть в небо. «Это не любовь, – говорила Маха. – Это мазохизм…»

Стаська никогда не выясняла отношений. А Тай никогда ничего не рассказывал. Она так и не узнала, что там у них произошло (и вообще, происходило!) с Листопадой. Просто на излёте этих трёх лет она увидела из окна их полуподвальной трёхкомнатной квартирки, как он несет её на руках. Прямо к ним домой. Дети уже спали. «Прости», – сказал Тай, проходя мимо Стаськи и скрываясь в дальней комнате…

«Взглянув в окно, концом иголки я укололась… Горький рок!»

И всё оборвалось. Нелепо и несправедливо, как внезапная смерть.

Слова были не нужны и Стаська без них обошлась. Потом она услышала от их общих знакомых, что Листопада, получив диплом, чуть не уехала навсегда в Финляндию. Тай, конечно, не мог этого допустить. Он всегда брал от жизни то, что хотел… Что ж, хорошее качество уверенного в себе человека.

Тогда Стаська узнала, что такое помощь Оттуда, – когда совсем «крайняк». На другой же день (рано утром Тай и Листопада тихо испарились из квартиры, даже всю ночь не сомкнувшая глаз Стаська не слышала) она наудачу позвонила Маринке-парикмахерше, в чьем салоне подрабатывала уборщицей. И спросила, не знает ли та случайно, кто сдаёт комнату. «Я сдаю, – очень удивилась Маринка. – Только временно, на три месяца, я уже покупателя на неё нашла… Ладно, не буду с тебя сильно драть». Вот так всё мило и устроилось.

Неимоверными усилиями Стаська отпросилась со всех своих многочисленных работ (тут – набор, там – набор, тут – уборка, там – уроки по изготовлению цветов и украшений из кожи и бисера) и нашла машину. Вихрем выгребла и посбрасывала в коробки и узлы свой немудрящий скарб и кухонную утварь. Потом несколько минут заторможено смотрела на сервант, комод, кухонную полку, коробки с книгами, прихожую, две тумбочки и диван, стоящие на улице. Их только что вынесли водитель и два грузчика. Все эти обшарпанные, побитые жизнью вещи она когда-то перетащила к Таю (а что делать!) со своего старого жилья. Они стояли на улице, и ждали, когда их погрузят в «Газель».

– «Ничегошеньки нет в моем доме»… – пробормотала Стаська и неожиданно расхохоталась. – А на кой же чёрт мне-то эта рухлядь?! И как мы вообще могли с этим всем жить-то?!. Вот дураки. Ребята, берем только книги, и поехали! И узлы с тряпьем и кастрюлями…

Грузчики покрутили пальцем у виска, но все же выполнили распоряжение чокнутой хозяйки. Стаська смотрела из окна отъезжающей машины, как сиротливо стоят возле дома на улице Салтыкова-Щедрина эти бывшие когда-то нужными вещи, эти честные трудяги, так нелепо и дико смотревшиеся под открытым небом, и еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться снова. Иначе непременно сорвалась бы в истерику. Каждая из этих вещей была красноречивым слепком с неё, Стаськи…

Она так и не поинтересовалась, что сделали Тай с Листопадой с этими «сиротинушками».

Потом она перехватила Яську из одной школы, а Лёшку из другой, математической, и сказала: «Мы теперь живем в другом месте. Кстати, почти совсем рядом, на Шмидта. Идти минут пятнадцать всего, что одному, что другому…».

И тут неожиданно сорвался в истерику Ясь. Прямо у школьного крыльца…

– Мы бомжи! И всё из-за этого урода! И все у тебя уроды! – кричал Яська, и на них, казалось Стаське, смотрела вся школа. – Я ненавижу этого козла! И всегда ненавидел! И папочку своего долбаного! И всех, всех ненавижу!!

Они с Лёшкой еле увели его, вздрагивающего от рыданий, домой. Дома, когда он увидел, что ничего у них из вещей не осталось, только книги и одежда, он зашёлся вторично. Лёшка даже хотел его поколотить, Стаська не дала, и пыталась сама успокоить, сгрести в охапку, но он больно стукнул её кулачком в плечо и убежал. Потом они с Лёшей до темноты разыскивали его по дворам, и нашли, наконец, на чердаке их нового пристанища. Точнее, у запертой чердачной двери.

– Ты о маме подумай, – тихо сказал четырнадцатилетний Лёшка, точно вдруг повзрослел на десяток лет за эти несколько часов.

– А она! Она сама только о себе думает! – вскинулся Яська, давясь злыми кипучими слезами. – И Кот уехал… А мы вообще никому не нужны!

Стаське стало страшно.

Ясь решительно отвергал любые попытки к сближению. «Переходный возраст», – утешали её. Шли месяцы, грозящие затянуться в годы… А Ясь напропалую прогуливал школу, с упоением получал двойки и «неаттестаты», с переменным успехом и домашними скандалами получал несколько троек и четверок по контрольным, и его со скрипом переводили в шестой и седьмой классы. Стаська разрывалась между службами и школьными собраниями, где её чихвостили и позорили на все лады, будто это она получала все эти двойки, и… Вот так весело шло время.

 

8

Стаська давно уже набрала и Ломановского, и распечатала кучу пресс-релизов, и обработала четыре канала телевидения, и отзвонилась по афише, но мысли её витали по-прежнему далеко.

– Ста-ась, – закричала их выпускающая, Ленка, которую сам Бог создал быть фотомоделью. – К телефону подойди!

– Станислава Борисовна, – официально раздалось в трубке, возвращая её к реальности. – Из школы вас беспокоят. Это говорит классная руководительница вашего сына Ярослава, Валентина Сергеевна. Вы знаете, что ваш сын уже три недели не посещает занятий?!

Стаська окаменела у телефона. Как же так?.. Ведь совсем недавно с таким трудом они разгреблись с этими хвостами, и Яська даже начал чуть-чуть разбираться в изрядно запущенной математике… То есть, он смотрел ей в глаза и врал, что уходит в школу, а сам уходил… в никуда? Как же так…

– Алло, вы меня слышите, Станислава Борисовна? – надрывалась трубка. – Он грубил учителям, курил в туалете, во время уроков ходил по классу… После весенних каникул он походил недельку, потом опять гулял, потом опять ходил… То на один урок придёт, то опоздает на три урока… А теперь вот что – почти месяц его нет! У него снова неаттестация по всем предметам! Кроме двоек – никаких оценок за последнюю четверть! Ни одной контрольной! Конец года!! Вы понимаете, что его не переведут в восьмой класс?! Вам нужно немедленно зайти в школу… Завтра с утра! К восьми! Будет педсовет, на котором планируется обсудить некоторых учеников, которые не желают выполнять учебный план! Будет ставиться вопрос – либо на второй год, либо перевод в спецшколу… Вы меня слышите?

– Да, – мертво сказала Стаська. Но она уже ничего не слышала.

Она с трудом добралась до своего места за компьютером. У неё была передышка, во время которой она намеревалась понабирать «левак» – повестушку и рассказы одного пенсионера, у которого нашлись почитатели-спонсоры. Пенсионер, может, человек-то был и хороший сам по себе, но графоман отчаянный, – иногда перебивал своими перлами и Ломановского. Грешно и смешно. Но теперь Стаське не хихикалось над его словесными выкрутасами. Она даже текст видела с трудом, – монитор почему-то плавал перед ней как в тумане. Она беспорядочно тыкалась в клавиши, ошибалась, набирала снова – потому что это было надо, потому что это были деньги…

– Ста-ась! – снова воззвала Ленка. – Трубку возьми! Ты сегодня нарасхват прямо… Только почему-то у баб!

– Станислава, ты, что ль? – задребезжал телефон. – Ты вот чего… я тебе давеча говорила-то, что Вадик мой с колонии-то возвернулся?

Квартирная хозяйка… Как вовремя.

– Да… – шепотом сказала Стаська.

– Ну тык… Освободить бы надо комнатки-то!

– Клавдь Иванна! – Стаська даже не узнала свой окрепший, довольно бодрый голос. Казалось, кто-то говорит за неё, покуда она побелевшими пальцами цепляется за край стола. В ушах плыл какой-то гул. – Клавдь Иванна, повремени совсем немножко, а? Я больше заплачу! За два месяца сразу!

В трубке неуверенно жевали губами.

– Ну тык… У меня тут еще клиенты подходют, просют… За полгода обещаются сразу дать! Так ты бы за полгодика-то сразу бы и… А и живи себе, пожалуй! Мы-то чего-нибудь с Вадиком-то и придумали бы… Просются!

За полгода? Нереально… За два месяца – и то придется изворачиваться и занимать… Нет, это нереально…

– Хорошо, – сказал за Стаську кто-то чужой и бодрый. – Я зайду вечером, мы поговорим, Клавдь Иванна, хорошо?!

– Ну тык чего… не знаю, чего… – заворчала недовольная Клавдия Ивановна и отключилась.

За полгода. Зайти вечером… И прачечная. И позвонить Маринке, что задержится. Или совсем сегодня не приходить? Нет, нельзя, это совсем нельзя… За полгода… Завтра утром к Яське на педсовет. Спецшкола?.. Немыслимо. И пенсионер-графоман. И этот сон, всё  этот сон…

Это всё сон. Как хочется проснуться, Господи, и чтобы ничего этого не было… «И очнуться там, где лежит пустая посмертная маска её сына?!».

Её руки тряслись, когда она умывалась в их крошечном редакционном туалете, проход к которому был почти завален старыми кипами газет и какими-то коробками. Гул в ушах не проходил, точно голову заполнили злые осы. Она смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Это было чьё-то чужое белое лицо, чёрное длинное каре и зелёные, как недозрелый крыжовник, глаза с расширенными зрачками. Удивительно, что она ещё не сошла с ума…

 

АНАСТАСИЯ

 

4

Две тёплые ладони на моих плечах. В зеркале – только я… Я сошла с ума.

– Ты не сошла с ума. Я слышу тебя. Я чувствую о тебе всё, –  шёпот был не вкрадчивый, он успокаивал, но проникал в кровь, в разум и в воздух, которым я хотела дышать, но дышать было всё труднее. – Я знаю о пепельно-голубых губах. О равнодушии врачей на «Скорой». О том, что это был инфаркт, а не дурная водка, как они безапелляционно заявили. О сказках, которые живут внутри тебя. О мире, который должен пребыть когда-нибудь. О борьбе. О боли. О пустом колоколе. О пустоте. И о любви…

У меня начала кружиться голова. Мною овладело странное ощущение – стало хорошо. То есть телу-то плохо – душе хорошо. Нет, скорее, блаженно… Как тающей. Как засыпающей в метель… Ещё немного, и меня, наверное, не станет. Скорее бы. Как звенит в ушах.

Обеими руками я взялась за рамку зеркала. Ноги не держали. За спиной по-прежнему не было никого. Тёплые руки по-прежнему лежали на моих плечах. Нет. Это, кажется, уже не… Подсознание же так не может? То есть, происходит то непонятное, чего я смутно просила у кого-то?.. А я – боюсь?..

– Ты смотришь в зеркало… – шелестел голос. Тёплый голос. – Ты видишь иллюзию. Стоит закрыть глаза, и в зеркале уже не будет ничего. Ты сама соткала отражение. Люди хорошо умеют ткать иллюзии… Но только единицы могут давать им жизнь…

– Ты… иллюзия?..

– Не бойся. Я – не зло…

– Но мне… плохо…

– Я знаю. И если я буду рядом дольше, будет хуже. А потом будет хорошо. Но я могу уйти. Я – не зло… И твоя жизнь останется твоей жизнью…

– Не уходи.

– Хочешь, я заберу тебя отсюда?..

В ад, бездну безумия? Только бы не быть здесь, в унынии и серости…

Я никогда не хотела выбирать смерть. Я люблю жизнь. Я очень люблю жизнь. Вы не представляете, насколько я её люблю. Так что не стоит меня подозревать в мыслях о суициде…  это никогда не приходило мне в голову.

– Не уходи…

У меня иногда бывают приступы гипогликемии. Это очень противно и, главное, внезапно. Покрываешься липким потом, дрожь, ноги не держат, пересыхает во рту, кидает то в жар, то в холод, голова кружится. И совершенно детская обида – как же так? Я сижу внутри этой коробочки, которая так подвела меня! Сейчас было похоже, но только… Хотелось качнуться не в привычное, а туда, где, может быть, будет что-то другое. Не назад. А – вперёд. Только вперёд… Я уже не чувствую рук. С каким-то внутренним жужжанием они немеют. И странно холодеют ноги. Всё ещё держась за рамку зеркала, я ползу вниз, соприкасаясь лбом с прохладой стекла. В нём уже и меня-то нет… Комариный звон в ушах становится гуще. Нет, это шмели, много шмелей… Истребители откуда-то… Ммама…

– Плохо… плохо… пожалуйста, скорее… забери меня…

Я ещё понимаю, что мои губы шепчут это. Меня мягко, но настойчиво разворачивают. Я теряю ориентацию в пространстве. Я не жертва! Мои открытые глаза видят только туман. Все с ног на голову, точно меня раскручивают в праще. И в этой круговерти к моим губам приникают чьи-то губы. Тёплые. Но это не поцелуй. Меня высасывают, точно спелый плод… Это так больно! Я не жертва!! Разве я так хотела?? Почему, почему никто не выходит из этого чёртового кабака??? Последний, наверное, совсем последний всплеск инстинкта  самосохранения сотрясает меня… И тут меня не стало.

Сущность, которую звали Анастасией, которая когда-то была мною, расплёскивало по созвездиям мириадами искр, её кружило и трясло в турбулентности космических вихрей, с огромной скоростью она проскакивала сквозь бесчисленные миры, и все они были мои, и все они были мною, и состояли из меня, хотя я была лишь неизмеримо малой их частью, и как таковой меня уже и не было, и это была просто пыль мироздания, и было больно очень больно

 

5

В голове тихонько шумело, точно я сидела возле водопада. Тело было лёгким и невесомым. Я начинала чувствовать его по частям. Правой руке было тепло… Почему-то теплее, чем левой. Моя рука лежала в чьих-то ладонях!

Я распахнула глаза и смутно увидела человека, сидящего на том, на чём лежала я. Я лежала? Что со мной, я же шла с работы… Это больница?.. Скосив глаза на сгибы локтей, я не увидела капельниц. Всё это пронеслось в голове за доли секунды.

Вокруг – что-то бело-голубое, молоко рассвета вползает в комнату через окно с полукруглым верхом. Подвешенные на ниточках на разной высоте, покачиваются вырезанные из белой бумаги ангелы. И ещё почему-то аптечные пузырьки вековой давности. Это очень красиво. И успокаивает.

– Добро пожаловать в мир иллюзий, – улыбнулся человек, сидящий рядом. У него была такая симпатичная знакомая улыбка. Тёмные, слегка волнистые волосы. Тонкий нос с аристократической горбинкой. Чуть удлиненные к вискам глаза. И я поняла… что знаю его.

– Это что… такой розыгрыш? – слабо прошептала я.

– Конечно, – он смотрел на меня странно. Любяще. Это было так дико. – Не всё сразу. Ты научишься и розыгрышам.

Обрывки каких-то фильмов и книг в мягких обложках. Дэнжен Ильи. «Ты научишься». Зачем, почему? Спецназ? ФБР? Ерунда какая. У меня снова закружилась голова.

– Я же тебя знаю, – прикрывая глаза, пробормотала я. – Ты – Саша Бондарев, актер театра драмы. Я видела тебя на сцене много раз. А это всё… зачем?

Я очень не люблю чувствовать какое-либо недомогание, и поэтому, сцепив зубы, заставила себя открыть глаза и попыталась приподняться. Я девушка упорная, и так просто болезни меня не свалить…

– Тш-ш… – обеспокоено сказал он, осторожно удерживая меня. – Пожалуйста, успокойся. Да, ты права. Ты видела Сашу Бондарева много раз.

Я сглотнула. Я ничего не понимала, и это было плохо, очень плохо. По крайней мере, о себе я в третьем лице не говорю…

– Я же сказал, добро пожаловать в мир иллюзий, – повторил он, и я поняла, что он не просто придерживает меня. Он меня держит. Мягко, но крепко. Я сглотнула вторично. – Театр… Это величайшая в мире иллюзия. Она родилась так давно, и жива до сих пор, потому что… живая. Люди всегда любили, и будут любить играть или просто смотреть на тех, кто играет. Вспомни, как ты сама это любила.

Я, не понимая, смотрела на него и молчала. Потом до меня дошел смысл.

– Любила?.. Что значит – ЛЮБИЛА? Я и сейчас…

– Тш-ш… Успокойся. Посмотри вокруг.

Я послушалась. Он не зря меня крепко держал. Любая моя попытка резко шевельнуться вызывала тошноту и головокружение.

Мы были в просторной светлой комнате. Большое окно с полукруглым верхом. Белый нежный тюль занавесок колышется от мягкого ласкового ветерка… Это первая странность. Ветер был пронизывающим, когда я возвращалась с работы. Я что, пролежала  здесь несколько месяцев?.. Овальный стол, два белых стула с мягкими сиденьями голубого шёлка. Немного похоже на декорацию. И даже не для театра, а для кино. Потому что нет бутафории, всё настоящее. Я скользнула взглядом по себе. Голубая ночная сорочка… или старинный шелк или батист… вышивка… бретельки тоненькие. Королевская вещь, очень красиво – себе я такую не смогла бы позволить. Белые простыни, белый балдахин над кроватью… Очень красиво, очень уютно и очень спокойно. Но что всё это значило, я ещё не понимала.

Я взглянула повнимательнее на человека, которого я столько раз видела на сцене, на которого я всегда ходила с удовольствием, который мне очень нравился как актёр. Как мужчина, впрочем, тоже. В этом я не люблю лукавить. Но я не разбиралась, эстетическое это чувство, или более осязаемое. В этом как-то не было смысла. Если же допустить, что у него вдруг возникло ко мне это… осязаемое чувство… Что за чушь. Саше такие розыгрыши просто не по карману. Если, конечно, это все же не декорации где-нибудь в театральном запаснике.

Саша улыбнулся:

– Нет, это не театр. Это комната, просто – комната. Не нравится – придумаем что-нибудь другое. Хоть пещеру ведьмы.

Не успела я удивиться тому, как ловко Саша угадал мои мысли, как вдруг…

Белый тюль вдруг оплыл рябью и уплотнился, прямо на глазах превратившись (вот бред!) в чёрный бархат, словно в компьютерной графике. Окно! Оно изогнуло углы, оскалилось битым стеклом! Снаружи, из черноты, на меня страшно глянула слепая серебряная луна. По стенам побежали трещины, превращаясь в тонкие длинные побеги, поросшие седым лишайником… Что это?! Меня… накачали наркотиками?!

Я вскрикнула, рывком приподнялась с кровати и со стоном рухнула обратно, точно грохнулась о мрамор на миллионы хрустальных осколков… Наверное, я на какое-то время отключилась, потому что со свистом пронеслась чёрным ледяным ветром по бесчисленным созвездиям, и это ощущение было странно знакомым… Когда я открыла глаза, Саша по-прежнему держал меня за руку. И комната снова была рассветной и уютно-спокойной.

– Пожалуйста, поначалу не делай резких движений, хорошо? – сказал он. – Расслабься-ка. Чувствуешь?..

О, да. От его ладоней вдруг побежали токи чудеснейшей энергии. Это даже не с чем сравнить. Наркотики я до сих пор как-то не удосужилась попробовать, но, видимо, походило сие на пресловутый «приход». Краски вокруг стали ярче. Так хорошо, ясно и легко мне не было никогда. Хотя как раз было! Это ощущение полностью совпадало с тем, что я наяву чувствовала, «став вампиром» в словеске Ильи и впервые «откушала кровушки». Я даже рассмеялась. Как же мне мало надо для счастья. Просто поиграть.

– Саша… Извини за… Ты экстрасенс?.. Просто такой силы энергетического заряда я ещё не получала ни от одного человека, – немного смущаясь и чувствуя себя глупо, призналась я.

Его взгляд стал внимательным и улыбка чуть поблекла.

– Ты всё ещё думаешь, что я человек?.. И что меня зовут Саша?..

– Что?..

Неуловимым движением он положил мне ладонь на живот. Сквозь тонкую ткань я чувствовала тепло его руки, и не успела даже смутиться от этого внезапного интимного жеста… как увидела, что под его пальцами набухает и расползается алое пятно. Это моя кровь?! Почему? Почему… не больно?!

Это была не кровь. Необъяснимым образом моя сорочка поменяла цвет на пунцовый. Я вздрогнула.

– Не бойся, – сказал тот, кого я считала Сашей. – То, что ты видишь что-то знакомое, и на что твой человеческий разум торопится быстренько приклеить привычную бирочку, ничего уже не значит. Бирочки отныне будешь сама сочинять и клеить, где ни попадя. А страх твой ушел навсегда, прикован в сыром подвале, завывает, топает босыми лапами, простужен, из носа соплищи…

Я удивленно воззрилась на него. Что за чушь он несёт?! Но после этой чуши страх действительно ушёл. Осталось ощущение дежа-вю. Недавняя игра… Мой проводник в мире теней Герцог Серебра… Мой новый проводник лже-Саша… Что происходит?

– Тогда объясни. Допустим, ты – не Саша. Тогда кто? И что, наконец, со мной?

Такое знакомое лицо актера Саши Бондарева вновь расцвело в улыбке, но в виноватой:

– Дорогая моя Анастасия, – увы. Тебя в самом деле не стало на площадке того ночного бара, «Лачуги должника». И сделал это я, ваш покорный слуга.

Он сделал в воздухе непонятный хватающий жест, и на грудь мне мягко шлёпнулся маленький белый котёнок. Один его глаз был голубым, второй – жёлтым. Да. Психологию лже-Саша знал отменно. Этот милый живой комочек отвлек меня прежде, чем я успела хотя бы вскрикнуть.

– А чего кричать-то? – развел руками тот, кто сидел рядом со мной, и получилось это и грустно, и комически. – Все уже свершилось, вуаля.

Я зажмурилась, ощущая струящуюся нежную ткань сорочки и приятную, почти невесомую, тяжесть котячьих лапок, топчущихся по моему такому знакомому животу. Да, мне было хорошо. Но если мои мысли читают, то… Видимо, это и впрямь произошло. И осознание этого вошло в меня мгновенно и безболезненно. И этот вопрос я не задавала, он вырвался сам собой, он не мог не вырваться:

– Где мой любимый? Как я могу его увидеть?!

Я открыла глаза. Глаза Саши были закрыты. Он снова положил ладонь мне на живот:

– Расслабься и слушай себя…

Я повиновалась.

Сосущая пустота чёрной обугленной дыры. Её больше не было.

Я была солнцем. Не обжигающим – ласковым. Я была ребёнком в утробе, и сквозь лепестково просвечивающие стенки маминого живота видела нежный розовый мир.

Рассвет. Я была ростком, неумолимо и упорно тянущимся к солнцу. Сквозь чёрный пласт асфальта. Круша его с лёгкостью бронированного танка, хотя это и казалось невозможным. Я тянулась. Хочет ли в самом деле растение достичь солнца?.. Вряд ли. Оставим биологические процессы на совесть биологов. Оно тянется вверх в порыве любви – не более и не менее. И получает любовь в ответ. Оно вырастит в себе цветы и семена, оно родится вновь и вновь, трубя победу неиссякающей любви. Бог есть любовь…

Я тоже была любовью. То, что наполняло меня когда-то – чёрные  метастазы зарождающейся ненависти, порождённой разложением умершей надежды – ушло навсегда, омытое чистотой и светом. Где ты? Где ты? Он был здесь. Он был любовью. Мы были – любовью. Мы – были. И мы – есть. Чисто человеческое – потрогать, обнять – вызывало улыбку сродни той, что вызывает младенец, который удивленно таращит глазёнки, трогая свой собственный пальчик на ноге.

Я была мудростью. Я была спокойствием. Мне было хорошо. Может быть, я заснула. А может быть… Может быть, я не была уже человеком. Но я ещё не была своей – здесь… Я спала.

Что-то боролось во мне, барахталось, точно сердитый ребёнок, которого запеленали насильно. Постепенно я словно уплотнялась внутри себя. Так возвращаются из глубокого сна. Я начинала осознавать себя. Я – Анастасия? Но это просто имя. Я – это руки-ноги-голова?.. Но ведь всё это умерло, кажется. Так я же чувствую, думаю, слышу, вижу! Значит, есть что-то ещё… Или я сама – кто-то ещё…

Я проснулась окончательно.

Рядом со мной искрилась чья-то тень.

– Саша?..

И он исчез. Мне показалось, что его утянуло в окно подобно клочку тумана.

Я осталась одна. Одна, с тысячью вопросов, на которые некому дать ответ. Но было ещё что-то главное. То, что угнездилось во мне спокойствием и ясностью.

Я встала с кровати. Мой белый котёнок куда-то исчез. Было бы жалко потерять его…

– Эй, раз-два-три-четыре-пять, – крикнула я. – Я иду тебя искать!

А искать было не надо – он свернулся в изножии кровати, почти неразличимый среди скомканных белых простыней. Значит, эта кроха признала меня хозяйкой… либо признала хозяйкой этой комнаты самою себя. Почему-то я знала, что это – кошачья девица. И что теперь за неё можно не беспокоиться.

Меня неодолимо тянуло куда-то. Порыв был мучительно-приятен, и я, недолго думая, отдалась ему совершенно, как только неискушенная девочка может отдать себя в руки любимого человека. С полным доверием. И я доверилась, и почувствовала, как меня наполняет радость и странная лёгкость, будто я сама стала этой радостью. И я поняла – сейчас я хочу быть Ночью. Черные крыла мои распахнулись, но я не была ужасом, летящим на этих крылах, я была просто – Ночь…

 

6

… И мы полетели. Кто «мы»? Пока не знаю – но то, что поддерживает на плаву всех тех, кто делает что-то впервые, было сейчас со мною. Впервые – родиться, впервые – умереть… И я жадно впитывала удивительный вкус новых открытий.

Когда-то я любила слушать музыку, совершенно в ней растворяясь. Я даже думала: «А хорошо бы стать музыкой, когда я умру…». Сколь малого мне, оказывается, хотелось… Через закрытое окно на улице Феоктистовой я уловила пленительные звуки рока, переливающиеся джазом.

«Сколько тысяч слов – все впустую, или кража огня у слепых богов; мы умеем сгорать, как спирт в распростёртых ладонях…»

Я стала хрипловато-нежным голосом саксофона, его импровизация бросала меня по серебряной спирали с ноты на ноту, иногда перескакивая целую октаву. Ощущение было во сто крат сильнее американских горок – если так понятнее. Нестись в водопаде причудливо переплетающихся звуков, играя в догонялки с основной темой, подхватывая её и вновь теряя, бросаясь от неё стремглав, чтобы на сей раз она нагоняла тебя – восторг, ни с чем не сравнимый, потому что сравнивать это с чем-либо просто смешно…

Девчонка, слушавшая эту композицию в позе лотоса на циновке, которую она недавно купила в Москве, закрыла глаза, и я стала истомой, вошедшей в неё с этими звуками. Из-под век её заструились слезы и еле слышный стон шелестом сорвался с губ. А вам слабо испытать оргазм просто от музыки?.. Не знаю, слабо ли ей это было без моего участия, но почувствовали мы его одновременно, и я, подхваченная ветерком, заструилась дальше.

Я видела прожилки нежных листьев и вилась сквозь их лабиринты, и ощущала, как меняется  цвет ауры, если лист был болен… Я целовала в губы бронзового поэта, стоящего спиной к Вологе, покрывалась мурашками от щекотной дрожи усиков ночной букашки, неслась дальше, растекалась по поверхности воды, мягкой и упругой, и такой упоительно прохладной… Так вот ты какая, река Тьмаха! Вот ты какой, северный олень…

Идёт человек. Это так смешно – идёт человек! В дорогом летнем пальто, пьяненький. Пешком, не на такси. Это его каприз. Решил прогуляться. Банкир… Идет домой из «Антилопы Гну», что в центре, немножечко проиграл в казино. Так, мелочь. Трёхмесячная зарплата какого-нибудь бухгалтера из маленькой конторы. Лечу за ним, ерошу ветром смешной хохолок на макушке, бегу мурашками по его спине…

… Его вдруг затошнило от девицы, которая забралась к нему на колени, от её холёных рук со стразовыми типсами – эти руки всё норовили потихоньку забраться туда, куда не следует. Почему-то сегодня он считал, что «не следует». Странно. Обычно ему это нравилось. Красивые породистые девчонки, – кому бы не понравилось. А сегодня вдруг захотелось домой… «Как мне хреново, как же мне хреново!  Тоска-то какая, Господи…»

Я заглянула ему в лицо, в самые зрачки фисташковых глаз… Красивые глазки… И уже непостижимым образом знала, что через каких-нибудь полчаса он без приключений доберется домой и скажет: «Лен! Лен – спишь?..». «Да», – скажет она, и соврёт, заплаканная и влюблённая медсестра. «Лен, представляешь… Мне сейчас ночь заглянула в лицо». Темнота и крохотный трепет красного ночника. «Ты опять много пил? Нельзя же тебе, глупый… Андрюшка, ну нельзя…» «Давай поженимся», – в который раз захочется сказать ему, и он в который раз этого не скажет. Завтра – опять корпоративная вечеринка в казино, девицы эти… вот сучки… Никто из них не похож на мою Ленку…

Ух ты, какое чёрное свечение. Вот это да… Нет, так неправильно… НЕ БУДЕТ У НЕГО ИНСУЛЬТА-А-А-А!..

И меня снова не стало. Крик застрял во мне, впечатался в глотку намертво, когда я неслась вниз вниз вниз по чёрному скользкому тоннелю, сгорая и корёжась в холодном пламени… А вокруг плясали огненные протуберанцы, и резкий рывок вытянул меня из этого жуткого ледяного вихря…

– ЧТО-О?! Что ты сделала?!

Было очень больно глотать и говорить. Кажется, я сорвала голос. Кажется, я кричала? Ничего не помню. Ну, то есть почти ничего.

– Я сказала… «не будет у него инсульта». А у кого – у него?.. Не помню…

– Тш-ш… Всё. Без меня – ни на шаг. Ты могла погибнуть… Но какая силища… Знаешь, даже завидую… Хотя это ты зря. Это опасно, очень опасно…

Тёплые ласковые ладони тихонько гладят мою шею, моё сорванное в крике горло. И боль уходит. Кажется, я возвращаюсь?.. Только что у меня даже не было глаз, а теперь я могу их тихонько приоткрыть. Я очень быстро восстанавливаюсь. Да я живчик, хо-хо!

– Я действительно очень испугался. Ты ребёнок. А я – хреновый отец.

Лицо Саши бледное и мне его жалко.

– Саш, прости…

– Да не Саша я…

– Ах, да… Ой, какие у тебя руки хорошие. Я здорова уже. Даже прыгать хочется.

– Я тебе прыгну… Допрыгалась почти.

– Са-аша же! – исторгается из меня стон. – Ты хочешь, чтобы я свихнулась?! Нет?! Объясни мне – кто я? Что я? Где я?! Быстро! Я же недавно была голосом саксофона! Я знаю всех жуков наперечёт в нашем горсаду, я сейчас вспомнила!!!

Он облегченно смеётся.

– Значит, я твоя гостья? – не отвязываюсь я. – Ты хозяин этого мира, в который забрал меня? И принял личину актёра Саши, чтобы я сразу не испугалась рогов, копыт, щупалец, или… Или ты вампир?!

– Помолчи-ка, болтушечка. И вообще, больная, вы ведете себя недопустимо. Лежите и слушайте. Ничего себе – «личина»! Я с этим лицом на свет родился, между прочим.

Он мне нравился. Кроме того, мне нравилось всё остальное, чем бы оно ни было. Я просто ощущала себя в надёжных руках. Или ребенком, который находится рядом с любимыми и любящими родителями. Довольно незнакомое, но очень приятное ощущение.

– Ты именно ребенок, – повторяет лже-Саша. – А беспомощный малыш, вытолкнутый в мир, поначалу испытывает жуткий шок. Из тёплого-то укрытия на холод, из спокойной темноты на яркий свет! За что?! И он кричит возмущенно и протестующе. Это ты уже проделала. А потом надо будет учиться смотреть, сидеть, ходить, думать. Летать, наконец.

– Я летала…

– Ну, летала… Представь, ребёночек садится на трехколёсный велик и ра-адостно так вылетает на проезжую часть! Потому что  папаша зазевался… Вообще-то всё так совпало. Я уходил… Потом скажу, куда уходил… Мне нужно было, я ослаб. Да что ж я оправдываюсь, мне оправданий нет!

– Ну пожалуйста… Не казнись, я же даже не знаю, за что ты себя так. Я в полном порядке, и хочу дослушать твою лекцию. Значит, я вылетела на проезжую часть… Подожди, соображу… Ты говорил, мне ещё многому предстоит научиться!

– Да, многому. А вот любить и играть ребёнок умеет изначально. Конечно, попади он на воспитание, скажем, к крокодилам, это тут же умерло бы в нем. Но ты попала не к крокодилам. Да и не хозяин я тут вовсе.

– А кто?

– Если продолжать ассоциацию… Родитель. Глупый, неумелый родитель – мне тоже многому предстоит научиться… Подробнее – потом. Дай покрасоваться-то! И начнём с того, что зовут меня Жиль.

Наверное, мой смех был неприличным, но рассмеялась я с удовольствием. Он кивнул:

– Разумеется, ты вспомнила о дэнжене, там тоже были непривычные русскому слуху имена. Но моя матушка, разрешившаяся от бремени прямо в обеденном зале у камина маленькой гостинички, «Королевский рог», решила назвать меня именно Жилем. К слову сказать, в этом постоялом дворе, кроме названия, королевского не было ничего. Было это, дорогая моя Анастасия – звезда моя! – в приснопамятном тысяча шестьсот десятом году, когда некий фанатичный идиот Равальяк подколол Генриха Бурбона… Лучше тебе историю, право слово, почитать, если будет совсем интересно. Франция, городок Эпиналь, что в провинции Шампань, вокруг царит жуткая антисанитария… Ну, это если сравнивать с сегодняшним днём, конечно. Матери нечем даже было заплатить повитухе – стояла слякотная зима, и представления шли из рук вон плохо… Её звали Жан.

– Твою маму? Ее звали… Жанна?

– Не Жанна – Жан.

– Но Жан – мужское имя…

– Ах, звезда моя, всё дело в произношении. Мужчина – Жён, женщина – Жан, а потом русская этимология сделала из этого имени «Жанну».

– А почему ты всё время говоришь мне «звезда моя»?!

– Шучу я так. Я же француз, а ты – Анастасия, которая наверняка смотрела «Гардемаринов»… Не смотрела?! Так вот, болтливая звезда моя, я не сказал, что мать моя была актрисой из бродячей труппы комедиантов, и представляешь себе, что означал лишний рот в полуголодное время для жалкой горстки лицедеев?! Впрочем, смотри сама.

 

7

Голос Жиля постепенно растворялся, вокруг стала собираться клубящаяся мгла… потом что-то заблестело впереди… треск поленьев в очаге… летят искры, жарко… Раскрасневшаяся толстуха вытирает пот уголком не первой свежести фартука. Хозяйка постоялого двора… Голос её визглив, хотя тётка, кажется, не лишена сострадания:

– Эй, Беттина, шевелись-ка, доставай простыни… да не из верхнего ящика, смотри, а там, где старые… Прости меня, Господи, как бы роженица Богу душу не отдала прямо здесь… Эй, Питу, а ну живо за священником! Воды, воды, поворачивайтесь вы, окаянные!

«Я не умру… Я не умру!»

– Ах, несчастный год! Год, когда убили нашего короля… Так и знала, что не жди ничего хорошего в такой год! Кому сейчас нужны комедианты, чего вы все таскаетесь! – причитала хозяйка, ловко четвертуя ветхую простыню.

«Как больно… Он просто разрывает меня изнутри… Он? Почему «он»? А может, девочка?.. Нет,  ведь не зря мне на ум пришло – «он»… Господи, как жарко!..»

– Утри-ка ей лицо, Беттина… Схватки-то какие сильные, хоть бы головкой пошел… Как мается. Бормочет что-то… Молится или бредит?.. Хоть бы мёртвенький родился, прости Господи.

«Ну уж нет! Пусть лучше –  я… А он пусть родится…»

– Мамочка!!!

Крик младенца. Кухонным острым ножом отсекают пуповину…

Какое блаженство. Это мой сын. Он так похож на отца… Пусть он будет счастливым, Господи…

 

8

– …Господи, а ведь отца-то он никогда не увидит… И Бог с ним… Бог с ним… – шепчут мои губы, и тут я словно просыпаюсь. – Жиль, что со мной? Я только что была не здесь! Я только что была – не я…

Жиль грустно улыбается:

– Прости. Это была одна из немногих возможностей ещё раз на миг увидеть маму… А заодно показать тебе одну из наших многих возможностей.

Мне почему-то становится страшно… Я сжимаю его руку:

– Жиль… Кто мы?..

Легкий шелест занавески. Белые стены. Тишина…

– …Помнишь своё пробуждение? – после паузы спросил Жиль. – Я сказал, что тебя не стало. Но… Это не значит, что в то кафе, «Лачуга должника», приехала «Скорая», констатировала смерть, тебя похоронили… и тело твоё теперь гниёт на каком-нибудь кладбище. Ты просто исчезла. Кубики разобрали, кубики собрали… потом покажу.

Он предостерегающе поднял руку в ответ на мое движение:

– На Земле, к твоему сведению, каждую минуту исчезают три человека. Три. В минуту. Понимаешь? Какую-то часть мы спишем на реальные события – на маньяков, убийства по пьянке, по неосторожности, на сгинувших в болоте, утонувших в море, сорвавшихся со скал… просто желающих скрыться… Очень большую часть. Но оставшиеся…

Он снова помолчал, затем усмехнулся:

– Знаешь, оказывается, тяжело сороконожке объяснить, как она бегает. Скажи, ты жалеешь, что оказалась здесь?

Я подумала. Я честно подумала. Какую потерю мне было оплакивать? Мастерскую? Дэнжены? Смешно…

– Нет.

– Ну вот, хорошо… Я тоже не жалел. Никогда… Как забавно твоё пристрастие к вампирам, звезда моя. Тот, кто в своё время забрал меня, выглядел именно как вампир.

– То есть… как это?

– У-ф-ф… Труппа действительно не могла прокормить лишний голодный рот. Меня оставили в той самой гостиничке, где я родился.

– Мама твоя согласилась?!

– Да как тебе сказать… Она всем была обязана хозяину повозки, мэтру Пико. Он же был и хозяином труппы… Но я… Я был не от него, понимаешь? Мама так и не сказала, кто был моим отцом. Думаю, что просто кто-нибудь побогаче нашей братии. А, может быть, и нет. Но, скорее всего, молодой и красивый. Увидел маму на подмостках, она ему приглянулась, и он ей тоже… Не думаю, что это какая-то из ряда вон выходящая история. В общем, мэтр Пико, – не молодой и не красивый, – так и не простил маму. Я не видел его никогда, но мама рассказывала. Он говорил, что дела побежали под откос, когда у неё  «пузо на нос полезло»  – играть-то она уже не могла! А ведь на ней был практически весь репертуар… Если честно, это было страшное времечко. Ты никогда себе даже представить не сможешь, если и увидишь – вот как сейчас… Я бы туда обратно не хотел. Так вот, мэтр Пико хотел обязать её бросить меня и заняться отработкой того, чего труппа была «по её милости» лишена – заработка. Она была хорошая актриса, и она была красавица. Подозреваю, что частенько платили не столь за сам спектакль, сколь за лицезрение её совершенства. И они ездили со своими представлениями – в любую погоду, ни костюмов приличных, ничего, в животе пусто… А покровителей богатых чем приманивать?! Но ты знаешь, как затягивает театр?.. Даже когда в животе пусто!

– Знаю… Ещё как знаю.

– Ну вот. И когда умудрялись заработать хоть немного сверх минимума, в животах всё равно было пусто – всё тратили на приличные костюмы. Чтобы в них не кидали камнями, как в оборванцев, а принимали как людей, которые могут привнести хоть толику праздника в душу. Так вот, мама моя всё-таки меня не оставила. Кому я был нужен?! Она просто попросилась в этот постоялый двор, «Королевский рог», работать. А ей и рады были,  как всяким рабочим рукам. Хозяйка-то, мамаша Бозе, вдовой оказалась… а мама моя была удивительной женщиной. Она и готовила прекрасно, и убирать успевала, и бельё постельное гладить и чинить, и новое шить… Во время странствий чему хочешь научишься, чтобы выжить. Она всюду порхала, как белочка. И меня из виду не упускала. Она даже научила меня читать. Ты представляешь – что такое уметь читать для пацана трактирной прислуги?! А ещё мама научила меня… думать. Не только о насущном хлебе. Размышлять о людях. О мире. Когда я сказал, что мир устроен неправильно, и это надо бы как-то поправить, она поцеловала меня и сказала, что мне будет трудно, но я выдержу…

Голос Жиля не был скорбным. Он даже улыбался. Не мне, а тем далёким, далёким дням. Маме. И взгляд его навсегда остался там, а значит, и душа тоже. Глаза ведь – зеркало души, как известно…

– И ещё она пела для посетителей. Под лютню. Из-за этого там сколько драк было… Она выглядела младше своих лет, её принимали за мою старшую сестру. Но когда мне стукнуло семнадцать, мамы не стало. Не знали тогда волшебного слова «антибиотик». Ничего тогда не знали. Это сейчас воспаление лёгких легко лечится. Если не запускать.

– Жиль… А ведь ты человек. Ты самый настоящий человек…

– Ну конечно, не крокодил же… Подожди, я до этого доберусь ещё. В общем, мне кажется, что часть маминой души в меня вселилась, когда она умерла. В меня вселилась эта самая любовь к театру – может быть, будь она неладна, но я без неё не могу. Я был по уши нашпигован мамиными рассказами о представлениях. Я страшно завидовал, я горевал, что не трясусь вместе с ней в этой повозке, которая мне снилась, я уговаривал её разыскать труппу, я выучил все её песенки… И свои потом сочинял. И в том же «Королевском роге» их пел… Мы вместе пели.

Это было удивительно. Передо мной сидел совершенно юный, совершенно обаятельный Саша Бондарев, Жиль, – человек, которому было почти четыреста лет… Или не человек?.. Но если ОН – не человек… А ведь и в двадцать пять можно почувствовать себя на тысячу. Он столько пережил. Он столько видел. Это было настолько неправдоподобно и фантастично… Может быть, столь же фантастично, как то, что недавно произошло со мной.

– В общем, я сидел однажды позади нашей гостинички, там есть… был… такой живописный холмик… и играл на флейте. Все так романтично, луна полная. Я думал о маме. В семнадцать лет мама, оказывается, ещё нужнее, чем в пять… И о театре думал. Как хорошо было бы с ней трястись в кибитке под ветхим пологом, – и наплевать, что холодно, и наплевать, что ветер! Можно накрыться одеялом и перебрасываться словами роли, и украдкой перемигиваться с прехорошенькой девчонкой, недавно пришедшей в труппу, и ловить на себе насмешливый взгляд или одобрительную ухмылку мэтра Пико, который всё простил… Мечты, которым не суждено сбыться. Никогда. Потому что завтра с утреца надо опять колоть дрова, резать кур, подавать вино постояльцам, лужи за ними со стола вытирать… И не только со стола, и не только винные. Да и это бы ничего. Только не для кого. Для себя – не хотелось. Ничего не хотелось. Было тоскливо, очень тоскливо. В какой-то момент я даже ощутил себя мёртвым. Хотя умирать совершенно не собирался. Я очень жизнь люблю. Ты не представляешь, как я её люблю… И появился – он.

– Кто? – шепотом спросила я.

– Вампир Александр. Он так представился… В какой-то момент я опустил флейту, смотрю – он сидит поодаль, коленки руками обхватил. «Сыграй ещё», – говорит. Я даже не испугался. Думал, кто-то приезжий. Или местный, ни разу не виденный. И сыграл. Моя флейта и душа плакали в унисон. Он понял. Спросил: «Тоскуешь, парень?» Я не ответил, но ощутил, что щёки мои мокры. И я не стеснялся этого, совсем не стеснялся. Боль выкручивала меня, как мокрую тряпку… Неизвестно как, но он оказался совсем возле меня. А ведь как бы и не двигался… «Надоело здесь?.. Не отвечай. А хочешь посмотреть мир? Не бойся, я не вербовщик и не флибустьер с Сан-Доминго… Хочешь, мир будет другим? Таким, как ты хочешь?». «Да»… «Я знаю, ты потерял мать. Давно, но словно вчера… Тебя держит здесь кто-то ещё?.. Девушка?». Я спал с Виви, славной такой девчушкой, недавно взятой к нам мамашей Бозе… Но они не держали меня. Ни одна, ни другая. «Нет», – сказал я. «А что ты скажешь на то, что не вернешься сюда больше?». Я пожал плечами. Мне ведь только что был обещан весь мир! А в семнадцать лет положить на чаши весов весь мир и постоялый двор… Смешно. Мне хотелось дышать полной грудью, понимаешь?! Ты – понимаешь… «Ты кто, дьявол?» – равнодушно спросил я. Я был молодой гордый дурачок. Хотя, знаешь, не жалею. Правда. Как и тогда не жалел… «Так ты дьявол?». «Нет», – улыбнулся он, и я увидел отблеск луны на его безупречно белых клыках. «Я вампир. Меня зовут Александр. Тебя, я знаю, – Жиль… Ты не шарахаешься, не зовешь на помощь?». «А я не боюсь». «Если это юношеская бравада, не стоит»… «Нет, я так решил! И я не хочу менять решения». И я безропотно подставил ему шею. Сначала было больно. Потом боль стала сладостью. А потом меня швырнуло в тёмный колодец и я помчался сквозь мириады звезд. Но это было только началом. Собственно говоря – вот, сейчас я здесь.

– Но ведь это была именно юношеская бравада… – прошептала я. Меня колотила дрожь. Зубы выбивали дробь, точно кастаньеты. – Ведь, получается, он соблазнил тебя, Жиль… Соблазнил и убил. Высосал и оставил шкурку!

Где же ты, моё восхищение перед «Интервью с вампиром»… Но ведь это и не кино.

Жиль долго молчал, опустив голову.

– Но тогда ведь и я соблазнил тебя, маленький. Соблазнил и убил. Точно таким же способом.

Я вздрогнула, словно только что очнулась от кошмара и попала в родное, привычное тепло. Только один человек называл меня так – «маленький»… Я порывисто обняла Жиля за шею:

– Нет!! Насчет меня – нет… Просто это так грустно, Жиль! Это так грустно…

– Тобою движет сострадание. – Он гладил меня по голове, как ребёнка. – И к таким, как ты, и к таким, как я. И ко всему миру… Кто мы? Сказать правду? Не знаю. Не люди, не ангелы – сущности. Мы с тобой можем чуточку менять мир к лучшему. Нас много, таких. Некоторых ты сможешь потом увидеть, некоторых – никогда. Потому что, к примеру, они не захотят этого или просто будут просто в иных полях, в иных структурах. Слова, слова… Хочешь, назови нас Слугами Добра, если любишь сказки. Нет здесь воинств добра и зла, нет битвы сверкающих ангелов и грязных бесов. Пожалуй, на нынешний день это прозвучит наивно, но мы просто пытаемся спасти крохи тепла, которое даёт жизнь и по эту, и по ту сторону. А ещё мы – мастера иллюзий… Но это не просто иллюзии.

– А про способ ухода… Знаешь, я читала и уверовала в это – уж очень это казалось логичным и справедливым – что с какими мыслями и чувствами ты покидаешь этот мир, то с тем же багажом туда  и прибудешь. Ты помнишь, как я уходила. В глухой тоске. Хотя изо всех сил пыталась шевелиться… Но вот теперь я здесь, то есть… то есть – там… а тоска, кажется, куда-то исчезла! Появилось то, что начало умирать во мне – надежда.

Жиль улыбнулся грустно и нежно:

– Ты почти у цели. Почти… Надежды не бывает только – где?.. Правильно. А самоубийства в чёрной тоске ты не совершала. Так что смертного греха – а с этим шутить нельзя нигде – не было на тебе. А грех отчаяния… Да, был. Поэтому ты здесь. А не – ТАМ, где свет…

Значит, так?.. Значит – так…

– Саша… Жиль… Это не рай и не ад… Чистилище?..

– Пожалуй, это неплохое название для пограничного состояния, – повёл он плечом. – Но это человеческое слово. А здесь законы другие. И всех нас ждёт искупление. Какое? Если б мне знать. За четыреста лет я не узнал этого. Живу. Но этого мало. Что я должен сделать, чтобы… ну, скажем, пойти дальше – не знаю.

– Пойти дальше?! – Я запуталась. – Ты хочешь сказать – что это не смерть? Не конец?

– А, ты так ещё и не поняла, что смерть – это не конец? Это путь. Есть на земле выражение такое – «надо пройти свой путь до конца». Только конца пути не бывает. Путь – вечен. Вопрос – куда? Ты можешь выбирать. Но помни одно – вверх тяжелей, чем вниз. Поэтому даже перестав жить там, ты ещё можешь меняться. Вот так-то… И поэтому будь осторожна. Очень осторожна…

Меня обдало лёгким холодком. Я-то было испытала тень облегчения – вот, мол, и все муки позади, выбор сделан, и теперь сплошной отдых и игры в Чёрный плащ…

– Куда, ты думаешь, я уходил, когда ты практически только что проснулась здесь?

А действительно, куда? Я как-то не подумала…

– Я потерял много энергии, развоплощая и перенося тебя в этот мир.

Вид Жиля был в этот миг немного странен – смущение с ноткой удовлетворённости. Точно человек, насытившийся запретным. Через секунду я узнала всё.

– И мне надо было эту энергию восполнить. Я сделал это самым приятным способом – нашел парочку, которая, ни о чём не подозревая, занималась любовью, и завис над ней.

Ух ты… На секунду я представила МНОГО таких парочек, которые не подозревают, что МОЖЕТ твориться прямо над их головами… точнее, телами.

– Ну и вот, – хмыкнув, продолжал Жиль. – Энергия, которую они излучали, была настолько мощной, что я успокоился дважды. За то, что, питаясь ею, я не лишу этих милых людей ни капли удовольствия, которое они дарили друг другу, и за то, что они были рады делиться этой энергией со всем миром. Но… Тем не менее, это был самый неприкрытый вампиризм с моей стороны, и… мне он нравился.

Странное чувство на миг посетило меня – чувство абсолютного одиночества вкупе с тёмным блаженством. И огни внизу… Почему-то эти огни невыносимо возбуждали, порождая во всем существе какую-то безумную жажду… Или жажду безумия. Это побыло во мне крошечную секунду, точно заглянуло в самую мою сокровенную глубь, куда даже я сама боюсь заглядывать, и исчезло. Но это крошечная секунда выжгла во мне несколько веков…

– Вампиризм с его клыками и кровью – всего лишь грубые символы, так же, как и арфа для рая и сковорода для ада, – продолжал Жиль. Кажется, он ничего не заметил. Или кажется? – Разумеется, никто никому не поджаривает, опять же пардоне муа, задницу. Но, скажем так, изощрённый палач-маньяк своё получит сполна. И будет испытывать реальные физические муки вечность – о, вечность! – несмотря на то, что физического тела у него уже и не будет. Фантомная боль – не только медицинский термин…

Невольно я спрятала лицо у Жиля на груди. Он тихонько гладил мою голову, и было тихо и уютно.

– Хорошо, не будем о грустном. Хотя мы с тобой, несомненно, не святые, маленький…

– Это уж точно. То есть, пользуясь знакомой терминологией, мы всё же в чистилище?

– Пока мы с тобой тратим так много слов – да. Это можно назвать и так… Это даже в христианстве есть – пограничное состояние, ни в аду, ни в раю. Но пока забудь. Люди вообще привыкли называть всё словами. Но не всё можно объяснить словами. Всё так неоднозначно, и вместе с тем, так понятно… Как дыхание. Как умение любить… Лучше послушай ветер.

А ветер пел на языке любви. Весь мир пел на языке любви. И ничего в мире больше не было, кроме любви, потому что все состояло из неё. И мы были – ею. Мы были – миром. Мы – были…

 

9

Мы сидели на самом краю крыши недостроенной гостиницы «Фужер» (еще одного архитектурного монстра, да простит меня Создатель), и под нами простиралась ночная Твердь, и ветер овевал наши разгоряченные лица. Жиль прикрывал меня полой плаща, точно птица крылом, а я продолжала мучить его вопросами. А он рассказывал мне такое, что в прежней жизни я могла воспринять только как фантастику.

– Знаешь, например, как умер Мольер?

Ого!

– Да, если это не легенда – на сцене во время спектакля. Сердечный приступ…

– Это не легенда. Все знают, как он умер, но никто не знает, как он умер. Он был хороший актер. И очень эмоциональный человек. Он пережил, поверь, куда как больше, чем написано в этих ваших книжках, которые, если даже хорошо написаны – не более, чем тень настоящей жизни. И когда у него не осталось ничего, кроме театра… Он выплеснулся. И эгрегор выпил его без остатка. Не со зла. Эгрегору-то все равно. Отдаешься – возьмет. И даст, конечно, многое взамен. Но этому замечательному человеку уже не быть – человеком. Видишь, способ ухода очень многое значит. Ну… к примеру, о природе вдохновения… Вслушайся в само это слово! Да, вот так вот – мы можем напрямую и «вдыхать». Кто-то – сознательно, кто-то – через эгрегор. В котором теперь и Мольер. Да любой творческий человек так или иначе подключен к своему эгрегору. И не только творческий. Разные люди, знаешь ли, бывают. И разные эгрегоры… Я вот когда в спектакле не занят, зачастую все равно бываю в театре. В другом  состоянии. Я ловлю дыхание зала. Подключаюсь к дыханию труппы… Знаешь, мне плевать, кто кого как подставляет в кулуарах, кто кому, пардоне муа, лижет зад и «кто против кого дружит». А театр должен жить всегда.

Голова моя шла кругом, но кое-что я уже понимала. Я начинала привыкать к своему странному, непостижимому существованию. Вот уж правда – женщина ко всему приспособится… И так хотелось узнать сразу всё!

– Скажи, а… Я могу увидеть Александра?

– Увы. Хотя, кто знает. Не здесь, и не сейчас, и не Александра – быть может. Всё может быть…

– Ты сыплешь загадками. Почему? Ты же говорил, что мне надо многому учиться, а сам пытаешься что-то от меня скрыть!

– Да нет, не скрыть. Прости. Я же говорю, что я хреновый родитель, которому ребенок задал вопрос про квантовую физику. Просто… иногда все узнаётся в свое время. Поверь. Александр был очень добр ко мне. Он вообще был очень добр. И его, как и тебя, тоже двигало сострадание ко всему миру. Хотя, может  быть, он был в чем-то излишне сентиментален… Да нет, я, скорее всего, такой же!

– Ко всему миру… – запоздалым эхом повторила я. – Может быть, это инфантилизм, может быть, мне пора сниматься в мультиках, но… Я ведь до сих пор хочу быть чем-то вроде Чёрного плаща.

– Вот-вот. «У него не будет инсульта», – вздохнул Жиль. – Вот с этим как раз  поосторожнее. Ладно, маленький? Ну не выезжай ты на проезжую часть на трёхколесном велике! Потому что может случиться кое-что похуже… смерти… Всё! Пока всё об этом!

– Хорошо, – покорно сказала я, ощущая себя не в своей тарелке.

Да, конечно, оказавшись одна, тогда, в комнате-трансформере, я поняла, что могу многое, и даже, может  быть, больше… Например, белый разноглазый котенок. С исчезновением Жиля он ведь тоже исчез, а я не знала. И своим желанием создала его снова, сама не подозревая. Но котёнок – это еще цветочки. Вот молодого пьющего банкира от грозящего ему инсульта избавила. Вроде бы, замечательное дело. Но меня смущал тот факт, что я могла делать что-то не то. Может быть, нарушила неведомый этикет. А, может, законы Мироздания. А ведь спас-то меня именно Жиль. Я же тогда летела в какую-то чёрную пропасть, ощущая жуткий, неправдоподобно жуткий холод и чёрную безнадёжность, крича от боли и ужаса. И очнулась от ощущения его теплых ласковых ладоней, согревающих мое саднящее горло…

Интересно, что ощутит человек, если ему расскажут, к примеру, что в детстве он радостно изрезал ножницами мамин паспорт и ордер на квартиру на бумажные куколки, чтобы подарить, скажем, папе или подружке по песочнице?.. Или угостит ту же подружку красивыми разноцветными горошинками, найденными в коробочке на дачном чердаке. А сладкие горошинки окажутся мышьяком… Не знаю. Ох, ничего я ещё не знаю…

–  А что, Александр был действительно вампир? – спросила я, чтобы скрыть смущение.

– Нет, глупышка. Вампиров нет. По-крайней мере, тех, о которых придумано столько сказок у людей. Клыки, кровь, осиновые колы, чеснок, серебряные пули… Это же не оперетта. Нет, были люди, которые действительно пили кровь, их достаточно много было, но это были именно люди. Элизабет Батори, например. Уж про Дракулу молчу уже… А Александр правильно всё рассчитал. Весь этот антураж с луной и клыками был для упрощения понимания. Для меня. Красивая жутковатая романтика средневековья. Мне действительно тогда было так понятнее… Что есть вампир? Вечно голодная сущность. Чего он жаждет? Кровушки. А что есть кровь? Пища, жизнь, энергия. Вот. Но не объяснишь же ведь почти сельскому парню семнадцати лет из семнадцатого века, что такое энергоинформационное поле… В радиус моего он, кстати, тогда попал, почуяв мой зов.

– А что такое энергоинформационное поле?

– Н-ну… Знаешь, если я существую, так сказать, в мире ином, то не стоит думать, что все тайны мироздания мне теперь известны. Попробую на пальцах… Вот ты умеешь есть. Потому что человек тоже вечно голодная сущность, он без энергии не может. Хоть в виде спагетти, хоть в виде кислорода. Ты умеешь дышать. А разве ты знаешь всё досконально о физико-химических процессах, которые в тебе в это время происходят?

– Нет, конечно.

– Ты умеешь сострадать. Ты умеешь любить. А ты разве задумывалась о том, что за контактики включаются в тот момент в сердце, когда тобой овладевают эти чувства? Или не в сердце? А в душе?

– Нет… Хотя, я читала, разумеется, популярную литературу. И по эзотерике, и по биоэнергетике. Плотный мир, тонкий мир… Но, мой Бог, одно дело читать, а другое…

– Не божись не по делу. Знаешь, иногда не обязательно «знать» для того, чтобы «уметь». Например, так.

Его рука, его узкая белая ладонь, вдруг оказалась далеко-далеко внизу, словно она удлинилась до невозможности… Но она словно бы и не удлинялась, да и сам Жиль спокойно сидел со мной рядом на краю крыши этой бешеной гостиницы. Тем не менее, он протянул мне небольшой осколок зелёного бутылочного стекла. И на моей ладони внезапно заискрился изумруд прекрасной огранки.

– Прости, это не звезда с неба, – улыбнулся Жиль. – Звезду не могу… Они горячие, да ещё и тяжелые, заразы…

Поневоле я рассмеялась.

– Это иллюзия, да? Это по-прежнему стёклышко?

– Самый настоящий изумруд, звезда моя, хоть сейчас к ювелиру! Говоря детским языком, я разобрал на кубики танк и построил домик.

– Н-не совсем понимаю…

– Хм-м… «Координаты» частиц стеклышка – а людей вашего поколения не надо долго убеждать, что все состоит из мельчайших частиц – были уже заданы, а я их просто изменил. И из одних и тех же частиц получилось то, чем оно не было вначале.

– Ой! Значит, алхимия возможна?!

– Вот алхимия как раз невозможна. И если ты сейчас начнешь тоннами превращать всё в золото… думаю, тебе не стоит подробно объяснять, сколь быстро ты устроишь вселенскую катастрофу. Но даже если ты и захочешь, то тебе не дадут… Вот. Но как я это сделал – этого я объяснить не смогу. Я актер, а не физик.

И тут я увидела, как трудно Жилю. И еще я увидела, что его губы то шевелятся, то нет. И поняла, что некоторые вещи слышу ушами, а некоторые – вижу. Не глазами.

Я увидела вместо изумруда на своей ладони рассыпающееся искрами облачко. И – стёклышко. И – снова изумруд. Попробовала сама. Это просто. Но – объяснить?.. Слова так тяжелы…

– Ты видела свечение, ауры?

– Да. Их излучает всё, и даже камушки…

– Правильно, ведь камушки-то – тоже живые.

– Вообще, знаешь, я это почувствовала… Какая-то странная связь, ниточки, были у меня даже с неживыми на человеческий взгляд вещами. Но сейчас-то я их не вижу! Ауры, а не камушки…

– Я их сейчас тоже не вижу. Я же не был при жизни экстрасенсом! Это потому что мы сейчас… грубо говоря, в сгустке. Мы смотрим привычным людским взглядом. А можем и не так.

– «Ночь заглянула мне в лицо»… – прошептала я. До меня очень медленно начало что-то доходить. Но как-то лениво, словно меня вдруг перестало это интересовать. Как не интересуют меня органы пищеварения, которые работают над вкусным кусочком ветчины, только что проглоченным мною. Извините мой французский.

– Ты хочешь сказать… что мы с тобой… энергетические сгустки?! Которые могут быть и людьми, и… не людьми?!!

– Ну, если так понятнее…

Да. Трудно постичь, что умирает кто-то любимый. Ещё труднее осознать, что умер ты сам, и умер не так, как это происходит с людьми… Что тебя просто распылили на атомы и элементарные частицы, а потом собрали несколько в ином качестве. Этакое космическое «Лего». Но человеческое сознание очень гибко – а как ни крути, мы с Жилем всё-таки люди – и, видимо, скоро это будет казаться обычным, и, более того, единственно возможным… Уж это Жиль мог мне и не объяснять.

А объяснение было действительно проще – на одном уровне, и сложнее – на другом. Да, не обязательно знать, чтобы уметь. К примеру, то, что тысячелетие назад впервые назвали «чакрой», теперь носит гордое научное имя «торсионное поле». И эти поля, эти чакры, а их у человека семь (мама миа!), образуют ту самую энергоинформационную структуру, из которой состоит и каждый человек в отдельности, и вся Вселенная в целом. Что, в сущности, одно и то же, – ибо человек отражает и повторяет в себе всю Вселенную! И, оказывается, любое «тело» – и камень, и человек, и улитка! – помнит расположение собственных частиц еще до рождения! И умеет держать необходимую связь между этими частицами. То есть любое семечко знает, каким цветком оно будет! Любой ребеночек знает, в какой семье, и когда, и кем он родится! То есть, он, в общем-то, и не ребеночек, а ИДЕЯ, творческая идея, пришедшая – свыше… (Неясная мысль завибрировала на самом краешке сознания – «и-де-я»… А ведь идея-то может быть практически любая…Мысль мелькнула и исчезла. Я вернусь к ней позже…). И все мы – и в этом, и в том, и во всех многочисленных мирах – являемся энергетической информацией, истекающей из этого свыше, из единого Сознания, которое является одновременно и Абсолютным Ничто…

Понять это разумом практически невозможно. Да и не к чему. Я, например, просто запуталась во всех этих терминах. У меня не столь аналитический склад ума. «Любимая! Колебание моих вибраций к тебе достигло необыкновенной частоты, и это значит…» Не хотела бы я получить подобное объяснение в любви ни в одном им миров. Все, что когда-либо происходило со мной, я привыкла осязать сердцем, да простит меня Создатель за напыщенность. Именно в сердце живет и вера, и надежда, и любовь…

– Это что же… Как океан сознания в «Солярисе»?

– Опять же, если тебе это близко… Называй как хочешь. Океан Творчества, например. А наибольшее почтение вложено людьми в понятие – Бог.

– А… Он… ОН – правда?!.

– Конечно. И здесь, и сейчас, и всегда – всюду… Он – любовь. Он – свет. Он – всё… И никому не постичь, ЧТО такое – ОН…

У меня закружилась голова. Это если применительно к человеческому телу… Но состояние тёплого блаженства вновь затопило меня. Блаженства, спокойствия, и силы. Точно я была и матерью, и одновременно нежилась в её утробе. Теперь всё будет хорошо… Да?.. Я всего лишь ребенок, который знакомится с новым миром, но всё будет хорошо. Пока что меня опекает Жиль. Потому что, как ни крути, а я некоторым образом – его творение. И теперь он за меня в ответе…

– Как и каждый в ответе за то, что сотворил. Любовь – это вечный свет, но, чтобы он не ослепил, надо самому стать светом. А это трудно, очень трудно…

Все, что «сотворено» – придумано, написано, нарисовано – существует. Все эти разнообразные миры. И миры имеют обыкновение иногда переплетаться и проникать друг в друга, и воздействовать друг на друга. Кто кому снится? Ты – мне? Я – тебе? Мы – кому-то? А китайский император был всего лишь сном бабочки…

 

ЭХО

 

Вы бездумно срываете лист – и где-то предсмертным криком истекает Вселенная. Кто-то неведомый в несоизмеримо странном далеке разбивает в гневе и тоске то, что мы назвали бы чашкой – и ты теряешь любимого человека. Трясущаяся от излишней ответственности мать воображает всякие ужасы о сыне, вышедшем в булочную, и именно поэтому он попадает под машину. Двое-Над-Пропастью играют в шахматы, думая вечность над каждым ходом – и у нас начинается война, да и где это «у нас», да и эти-то двое – сами фигурки в чьей-то игре… Великая мастерская иллюзий. Гениальная небрежность, творящая множественность миров и одновременность мироздания…

 

СТАНИСЛАВА

 

9

«Люди, вы – звери…» – почему-то пришло на память.

На какой-то крошечный миг показалось, что давешний Зверь из сна клацает зубами у самого горла – даже подобие холодного ветерка пронеслось возле лица. Тело моментально покрылось гусиной кожей.

Жизнь – это сволочная игра по чужим правилам. Ладно, не мы эти правила придумываем, не нам и критиковать… И всё же. Внезапно пришло странное ощущение, что кто-то извне запускает руки в настоящую реальность и месит тесто нашего бытия. В принципе, что тут странного, это так и есть… Но именно сейчас это ощущение было неприятным и вызывало протест. Еще бы не протест! А вот каково вам, глядя в зеркало, встретить там чужой взгляд?! Да это уже шизофрения, дорогие соотечественники! Пора в Бураньку… Чушь какая. Ну уж нет.

Стаська скрипнула зубами, продолжая пялиться в своё странное отражение в зеркале редакционного туалета. Потихоньку её наполняла неведомо откуда взявшаяся чёрная ярость, от которой, кажется вот-вот закипят мозги. «Дура… Мямля! Ничтожество! – награждая себя подобными нелицеприятными эпитетами, Стаська постепенно сбрасывала с себя оцепенение, точно змеиную шкуру. – А ну прекращай это навсегда! Ну, с мужем не повезло. Ну, любовник оказался иллюзией. Китайский император, тоже мне. Да он просто сон бабочки. А зато ты живая, не калека, руки-ноги целы, не совсем старая, не совсем идиотка. И доколе ты будешь пускать эти розовые сопли?! Доколе будет этот детский сад?! «Ах, люди, ах, звери»! Кто и что, в конце концов, из конца в конец, должен тебе в этой жизни?! Никто и ничего! Ты одна. И ты попрёшь вперед, как миленькая. Как танк. Весело и с улыбкой! Потому что у тебя есть, за что и за кого бороться!»

Эти монологи с переменным успехом продолжалось у неё изрядное количество лет. Именно эта периодически просыпающаяся в ней ярость держала её на плаву и не давала раскиселиться. Хотя ей порой было страшно, очень страшно. Иногда жизнь напоминала ей молотилку, и она сидела в этой молотилке отнюдь не в качестве водителя… Но с таким подходом далеко не уедешь, а подобное притягивает подобное, и кто во что верит, тот это и получит – это Стаська теперь отлично понимала. Вот угодно ей было с Таем играть роль тихой жертвы – получите, распишитесь! Угодно было лохануться с муженьком и играми в доверие, забыв об ответственности за собственных детей – кушайте, не обляпайтесь! Стучите в окна: «Не дадите ли попить, а то так есть хочется, что даже переночевать негде!». Дура. А этим мымрам в школе она ещё покажет. Вот завтра и покажет. Да, сынок у неё не сахар, но это её сын. И что бы они там понимали с их идиотскими прическами и угрозами колонией. Но Яська гад все-таки. Ну вот как тут быть спокойной, где тут находить силы для жизни, стимул?! Можно сколь угодно долго декларировать: «Я живу ради детей!», но если родное дитятко на её борьбу с жизнью просто «пилюёт», то… что-то она явно делает не то. Может, не надо так уж «бороться за урожай»?! Только вот что делать-то?.. Знать бы. Эх, несмотря на зрелые лета, ничегошеньки она ещё не знает. А если в тридцать пять дурак, то это надолго… А, может, всё в жизни устроено правильно? Вот обидит её Яська, а Лёшка пожалеет… Может, это и есть гармония?..

Станислава почти успокоилась. Она уже почти знала, что делать. О-о, она была великим стратегом! Снова умывшись и даже попив этой мерзкой, пахнущей почему-то тухлым пластилином воды, Стася вернулась к своему компу. Ломановский уже накидал ей криминальных новостей, и их надо было быстренько набрать. Но перед этим Станислава взяла справочник «Вся Тверь», оккупировала телефон и совершила несколько звонков. При этом она чувствовала себя весёлой и злой. Всегда приятно что-то решить, что-то расставить внутри себя по полочкам… Нет, говорят, неразрешимых проблем, есть неприятные решения. И решать надо быстро. Хватит розовых соплей. Тебе не взять меня, Зверь. Кишка тонка. А если совсем крайняк – Господь поможет. Как всегда.

Она набрала перлы Ломановского, и у неё даже осталось время понабирать свою халтуру, неведомого старичка-графомана. И даже торопливо набить ещё одну страничку – Дине…

 

10

«Дин. Кажется, я больше не могу. Знаю, это не более чем проявление слабости, и это пройдет. Но, Боже мой, как мне тяжело. Да, Господь помогает, когда крайняк, но… Мне кажется, мы все слепые. Вот, представь, в данную минуту кто-то сидит совсем рядом, за тонкой-тонкой перегородочкой и смотрит на тебя. Может, ангел-хранитель, может, Господь, что, собственно, одно и то же (кстати, не думай, я не свихнулась на религии, я даже в церковь не хожу и постов не соблюдаю, и вообще, откуда у меня вообще вера-то может взяться после воспитания бабушкой-атеисткой – но вот, ВЕРЮ). Так вот, смотрит кто-то и восклицает, хватаясь за голову: «Ну, куда же ты идешь?! Это ведь жуткие последствия будут!! Слепенький ты мой, и помочь ведь ничем не могу!» Или: «Зачем ты это говоришь СЕЙЧАС?! Ведь всего день подождать, и результат будет диаметрально противоположный, и судьба твоя сложится куда как удачней! Ну вот, вот тебе подсказка, лови… Не видишь. Ах, жаль-то как, слепенький ты мой!» И так далее. Понимаешь?

Очень похоже на разговор родителя с ребенком. Ребёнок не слушается, упрямится, а родителю больно. А когда ещё ребеночек слепенький… Все мы – слепенькие дети. Даже если у нас всё удачно. Не умеем ПРИСЛУШИВАТЬСЯ. Не умеем ловить ЗНАКИ. Да это и естественно. Мы же люди, а не боги.

Но, Дин, я знаю, ЗНАЮ – есть ЧТО-ТО! Что делать?!.

Роман мой приобрел форму мистического бреда. Наверное, это просто диалог с самой собой в попытке РАЗОБРАТЬСЯ. Мне кажется иногда, что я раздваиваюсь. То есть, кажется, что я уже и не сама с собой говорю, а кто-то мне ОТВЕЧАЕТ… Вот так, кстати, с ума и сходят. Хотя, психи ли были те философы, которые задавали себе и миру сакраментальный вопрос о первичности материи и сознания. Да вон хоть Рильке или Соловьёв.

Не смейся опять же, но я иногда думаю – кто кого придумал, я Анастасию или она меня? Может, она вправду где-то есть? Или я уже сделала так, что она есть. Эдак можно до такого додуматься… До сумасшедшего дома, так считает Маха. А последствия? Откуда я знаю, какие могут быть последствия и будут ли они? Я слепой ребенок. Слепой, глухой, тупой…

Мой тупой любимый ребенок Ясь по-чёрному прогуливает школу. Меня хотят выкинуть из квартиры, если я не достану кучу денег. Камни, на спину падают камни. Кастанеда, блин, был умник. Нажрётся мескалина и давай по сновидениям шляться. Или кто там, дон Хуан, так его растак. Чтобы не плакать, начинаю материться. Я бы сама ухнула сейчас в какое-нибудь сновидение, да чтоб сон с явью переплёлся!..

Прости, Дин, за слабость, за несдержанность, за словоблудие. Можно подумать, тебе там легче, с тремя-то. Так соскучилась по тебе, по нашей турбазе. Летом приедем всей кучей, непременно приедем. Как всегда. И всё будет хорошо. Всё устроится. Это магическая формула такая. Когда я её повторяю, я в это начинаю верить. Я теперь вечна. Я, может быть, вообще бессмертна, ура-ура! Я могу делать всё, что моей душе угодно, тра-ля-ля! Потому что всё могу, чего и вам желаю.

Эх, научиться бы всех спасать. Чтобы всем было легко. Чтобы всем было хорошо. «Счастья для всех! Даром! И никто не уйдет обиженным!» – помнишь? Да это все, наверное, помнят… Так что это не ребячество, это что-то другое. Ладно, мне пора в прачечную и к Маринке. Потом ещё напишу. Кстати, спасибо-преспасибо за твоё письмо…»

 

АНАСТАСИЯ

 

10

– Жиль… А как ты вообще попал сюда, если ты француз?!!

Выражение его лица вновь становится зыбким и непонятным:

– Мы путешествовали с Александром, как он и обещал… Все дело в эгрегорах стран. Я снова не знаю, как объяснить. У Франции эгрегор… слишком сухой… точно к компьютеру подключаешься… У Америки – сытый, но на грани нервного срыва. Я  долго колебался – Россия или Восток. Только не Япония. Япония сожжёт. Китай, например. Но в России… наиболее творческое и… трагическое начало. Мне это почему-то близко… Извини, что так коряво.

Надо ли говорить, что я преисполнилась национальной гордости.

Ещё я узнала, что Время в его причинно-следственных связях вполне материально и осязаемо, и его скорость можно сознательно изменять. И это было тоже наполовину в словах, наполовину в образах. Образы я воспринимала и проще, и быстрее, но кое-что хотелось перевести на человеческий язык. Ощущала-то я себя человеком! Смешнее всего было то, откуда бедный Жиль брал для меня словесные эквиваленты образов. Из ранее написанных книг и людей, написавших эти книги!

Проще говоря, информация шла к нему и напрямую, и опосредованно, только в нём она улеглось неизмеримо лучше, чем во мне, несмотря на то, что он актёр, а не физик. Он стремительно развивался, он рос над собой, он был жаден до жизни, до новых знаний (смогу ли я так?!). Когда он стал говорить что-то об энтропии и тепловой смерти, у меня явно зашкалило в голове. Мне, к примеру, куда важнее было сознание того, что у банкира Андрюши не будет инсульта, чем научная подоплёка этого свершившегося факта.

Жиль прав. Попадая в «мир иной», не становишься мистером Всезнайкой. А зато я теперь вечна. Я теперь бессмертна, ура-ура! Я могу делать всё, что моей душе угодно, тра-ля-ля!

– Ребёнок ты, ребёнок, – сказал Жиль, глядя на меня непонятно.

А что же было угодно моей душе?.. Может быть, она уже выбрала это за меня. До того, как я успела сформулировать это словами. И всё из-за несостоявшегося инсульта. Моей душе угодно было спасать. Быть Черным Плащом. Суперменом. Человеком-Пауком. Это если по-мультяшному. Но вот только наказывать зло я не хотела. Только спасать… Тут не прошёл бы даже столь любимый фантастами моральный вопрос: «А ты бы спасла тонущего ребёнка, если бы узнала, что это – будущий Гитлер?!». Спасла бы без вопросов. Даже зная. Потому что это – ребёнок. И всё должно идти свои чередом. И есть бесконечные разветвления вероятности будущего. Но я и думать бы о них не стала, просто спасла бы – и всё. Стреляйте меня теперь за это. А вот тонущего Гитлера… Хотя… Вот то-то и оно. А как же тяга к вампирам?.. Как же это смещение моральных принципов, которое так легко улеглось в моем воображении, а, значит, и во мне самой в словеске, которую устроил мне Илья? Как же этот нечеловеческий (поистине нечеловеческий!) восторг от вкуса крови? Я ведь помню его. И это состояние мне нравилось, очень нравилось. Вот то-то и оно… Всё так непросто. И пока всё это проносилось в моей бедной ошалевшей головушке, Жиль продолжал смотреть на меня непонятно. С каким-то священным ужасом и тревогой.

– Нет, – наконец сказал он. – Ты не ребенок, который выехал на велике на проезжую часть. Ты ребёнок, который видит толпу конных рыцарей в доспехах, и тем не менее выходит защищать от них свой дом с деревянной шпагой в руках.

– Это плохо?

Я пребывала в искреннем недоумении.

– По намерениям – прекрасно. Но называется это опасным словом «фанатизм», и кончаются такие благородные шуточки только одним – гибелью. Потом ты поймёшь…

Бемс!

– А ещё у каждой медали есть две стороны, и у каждого сильного веса есть не менее сильный противовес. И чем благороднее порыв, тем круче искушение.

О как!

– Да что ж ты меня пугаешь всё время, родитель?! – сказала я жалобно.

А он показал мне нос, поганец…

– Есть одна очень красивая попытка – не помню, в чьей фантастике – разделить людей на четыре энергетики. Боевой напор, оптимистический энтузиазм, холодный расчёт и оголённое чувство, – сказал Жиль назидательно, но в глазах его почему-то вдруг запрыгали лукавые бесенята. – Опять же не помню, какими словами там это обзывалось. Тоже красивыми, надо полагать. Так вот, у вас, звезда моя, наблюдается океан чувств при полном отсутствии мозгов…

Разумеется, после этих слов я пришла в неописуемую чёрную ярость и, взревев, бросилась на обидчика. Дико и неприлично хохоча, мы гробанулись со всей высоты этого ужасного сооружения прямо под ноги какому-то бомжу, который мирно копался в урне в поисках бутылок.

Бомж не испугался, он нас не видел. Испугалась я.

Я «нос к носу» столкнулась с невероятно мерзким на вид созданием. Неведомым паразитом оно растекалось вокруг несчастного мужика, запечатывая его в слизистый чмокающий кокон. Тварь повернула ко мне отвратительную бугорчатую морду, открыла пасть с частоколом игольчатых зубов в блестках липкой слюны, и зашипела тоненько и противно. Точно предупреждая, что никто не имеет право на её законную добычу…

Ужас меня просто парализовал. Мгновение – и оказалось, что мы вновь на крыше, и Жиль согревает дыханием мои ледяные пальцы.

– Что это было? – полуобморочно спросила я. – Оно же его… ЕЛО!! А он… что, не видел?!!

– Так он же человек, – усмехнулся Жиль. – А это – лярва, как он её увидит? Самая обычная лярва, паразит… Ну что, испугалась, глупенькая? Ты могла её запросто шугануть. Это не сложнее, чем человеку прибить таракана. Только смысла нет. Будешь разводить дома свинарник – на место прибитого таракана придет десять других. А разведешь свинарник в душе, опустишься на дно – придут лярвы. Здесь геройствовать ни к чему… Этому мужику суждено быть сожранным. И он не против.

Я содрогнулась. Это было чудовищно. Несправедливо. Немыслимо. Но… у меня есть… фу ты, был в той… жизни… знакомый. Первый раз я столкнулась с ним, когда ему было пятнадцать, а мне – двадцать…

Нас со служебного входа проводил в театр Драмы знакомый режиссер – тот, что весьма способствовал в своё время внедрению нашей студии «Юхан» в стены Дома Актёра. Шли мы смотреть «Гарольд и Мод», кстати, с Сашей Бондаревым (Жилем!) в роли Гарольда. Так вот, тот пятнадцатилетний мальчик был умненьким, ироничным, готовился поступать после школы в универ на матфак и пописывал статьи для газет, как внештатник. Аналитические статьи, между прочим! Мне понравился этот пацан. Едкий такой. Длинные волосы цвета воронова крыла, смугленький, глаза с прищуром, намёк на д’Артаньяновские усики… В семье у него было не очень. Мама умерла два года назад, и теперь у отца была другая жена. В принципе, банально, хотя и печально. Но парень вбил себе в голову: «Я там лишний». И в один прекрасный день просто ушел из дому. Добро бы было куда. Он ночевал по друзьям, потом по подъездам. По чердакам. Летом ездил стопом. Привольная, замечательная жизнь, с одной стороны. Но я видела, как он меняется с каждым годом. Тема «Я лишний» не затухала, о нет. Она расширилась! Теперь он был «лишним» не только в семье (откуда его, кстати, никто и не гнал), но и в мире. Его ирония трансформировалась в глумление и цинизм. Я видела, как он подобрал с земли первый в своей жизни бычок, и тогда ещё подумала: «Это – всё». Портвейн, самогон… И это действительно было «всё» – в моем понимании жизни. Но у парня была уже своя философия, весьма крепко сколоченная из обломков движения хиппи и  различных вариаций сценария неудачника, так образно описанных Эриком Берном. Игры,  в которые играют люди… Но для него это была не игра…

Жизнь – дерьмо. Настоящих людей – мало. Пожрать есть? О, спасибо, герла, ты настоящий друг. А вписаться?.. Типа на месяцок? А, ты такая же, как все… Ну хоть на ночь. Блин, спасибо, герла. Я поступлю, разумеется, в универ, мозги-то не пропьёшь… Только паспорт надо восстановить. Потерял, блин. Прикинь, Вампирёныш?! В четвёртый раз. Слушай, перехватить у тебя можно стольник? А то штраф там, то да сё… Блин, хорошо у тебя, тепло. «Я чайка», ха!..  Я тут съездил, прикинь, в город один, так целый бизнес наладил. В смысле?.. Ну, я бригады музыкальные сколачивал, по дворам они ходили… Нормально зарабатывали, мне отстегивали как главе проекта. Смотри, рюкзак какой себе сшил… А отец – ну его на хрен с этой, и с ребёнком их. Нет, она не стерва, нормальная такая, но… блин… Короче, дерьмо всё. Ругается папаша. Живи, говорит, нормально, работай! Ага, ща. Не буду я с ними жить. Да нет, я поступлю, на следующий год – точно… У тебя куртки лишней не найдется? Ну, старой какой-нибудь… Да плевать, что на женскую сторону. Я себе такую клёвую в сэконде оторвал – сняли, гады! Проснулся – ни куртки, блин, ни рюкзака… Там твоя книга была, извини. И мой паспорт. В шестой раз, прикинь? Может, в книгу рекордов попаду, ха. У тебя можно переночевать? А пожрать есть?..

Иногда он работал где-нибудь грузчиком или сторожем, но чаще просто болтался по Старосвятской. Иногда уезжал куда-то далеко к неведомым дедушке с бабушкой, отъедался там, отдыхал, они его жалели. Его пытались вразумлять все, кому не лень. Он сочувственно внимал, кивал, поддакивал, а потом спрашивал или вписку, или похавать, или червончик. Больше уже просто не давали. Потому что, разумеется, он не отдавал. На одной из вписок он устроил мини-пожар. На другой обворовали хозяев, и не по наводке, а потому что он был пьян и не закрыл дверь. Его били. Его душили гитарной струной. Его гнали. Он чистил перья. Он выживал. Или, точнее – заживо гнил… Он сросся с этим настолько, что, похоже, таким и родился. А может, это был его крест. А может… Всё может быть. Но лярвы жрали его, и чавкая, жирели, а он, жмурясь, подставлял им всё новые места… И никто не мог с этим ничего поделать. Невозможно ведь исцелить человека без участия самого человека. Да. Похоже, это был тот самый случай, как с бомжом и его лярвой. Ну, распылила бы я её на атомы и сотворила цветочек. И пришли бы три других… отнюдь не цветочка.

Я вдруг отчетливо поняла, что есть суть лярвы. До определенного момента её появление подготавливает сам человек. Словно занимается ткачеством. Он ткёт её из собственных желаний, внутренних потребностей, в основном, конечно, негативных – ну там, пьянство, стяжательство, сутяжничество, дурная ревность, и много других «прелестей» подобного рода. Поэтому на человеке, кстати, может паразитировать целая гроздь…

Бр-р, если бы я узнала об этом, будучи живой, меня бы наизнанку выворачивало от вида, скажем, вдрызг пьяного человека, потому что я бы видела, что на нём висит! И как бы я с этим жила?!! С моим-то больным воображением! А настоящий экстрасенс тоже может увидеть лярву – только в виде туманного сгустка, который, точно полип в носу, запечатал жизненно важные чакры…

Так вот, о друзьях наших меньших, о лярвах. Вот соткал себе человек лярву, сам про это не зная, прикормил, – и уже она сама диктует ему, что надо продолжать двигаться в том же направлении. Ей так очень удобно и выгодно. Для неё, паразитки, готов лакомый кусок, который нельзя упустить. И теперь она – хозяйка всё так же ничего не подозревающего человека. И чем больше она жрёт, тем больше становится. А чем больше становится – тем больше ей надо жрать… Вот такой вот порочный круг, уважаемые слушатели, м-да. И это не смешно. Потому что это уже до самого конца. И конец, уверяю вас, гнуснейший.

– Послушай, – осенило меня. – А ведь не лярву же надо отрывать! А из него самого надо вычищать всю эту дурь! Генеральную уборку делать в мозгах, а?!

– Замолчи, – сказал Жиль. Он был белый, как мел. – Популярной фантастики начиталась про реморализацию?! Пожалуйста, замолчи. И сиди. И без меня – никуда.

Опять я сказала что-то не то. Но почувствовала какую-то его застарелую боль и покорно замолчала. Ничегошеньки я ещё не знаю. Хотя какие-то образы уже вытанцовываются, возникая словно бы ниоткуда. Точно медленно и лениво наполняется воздушная подушка, бывшая доселе пустой оболочкой…

– Послушай, родитель, – виновато сказала я. – Ну, раз уж у нас пошла такая мелодрама… А почему ты вообще меня выбрал? Мало ли кто страдает? Мало ли людей, которым плохо, а?..

Прежде чем взглянуть на меня, он долго тёр пальцами лоб, и выражение его лица было странно смущённым. Почему?..

– Что есть зло? Что есть добро?.. – пробормотал Жиль. – Я же подхожу к этому с точки зрения человека, потому что выбрал остаться человеком… Если бы я мог тебя просто спасти, спас бы. Как ты своего банкира. А я вот так – не могу. И спас тебя, только убив. А ещё потому, что я… эгоист, наверное. И подгоняю свои желания под благие намерения…

Я ничего не понимала. Но всё объяснилось просто и страшно. По крайней мере, одна из причин… Вот ведь, благородный Жиль до последнего берег мою психику, не открывая мне главной правды про то, почему он вообще меня забрал. Не из-за моих же сопливых жалоб на тоску. Этак всех депрессивных девиц можно гуртом забирать…

– У тебя начинался рак, – сказал Жиль. – Рак левой груди.

Вот это да. Съездила, называется, встряхнуться к «толкиенутым». А ведь это как раз после ролевушки, где один гоблин с торчащим на макушке зелёным ирокезом саданул меня в грудь древком копья. В свалке, куда я сунулась сдуру, защищая свою крепость. Он не хотел! Он меня вообще не видел – свалка же! Я зашипела от боли и выпала из толпы. Прошло, кстати, всё очень быстро. Разумеется, к врачу я не пошла. Зачем, если не болело. И потом не ходила, когда изредка начинало побаливать. Я после той знаменательной «Скорой» вообще врачей видеть не могу. Нет, я ничего не говорю, мне просто не повезло. Но штамп уже прочно занял место в моём мозгу. Нарвешься на пару-тройку таких вот… И на всю жизнь. Хоть врачи. Хоть менты. Милые врачи, простите меня. Простите меня, милые менты.

Когда-то в той же популярной эзотерической литературе я прочла, что рак считается болезнью отчаяния и тоски. Впору теперь в моем новом состоянии энергетического сгустка в системе ЭИП, то бишь энергоинформационного поля,  патетически воскликнуть: «Вот так мистика!».

– То есть, ты хочешь сказать, что я была уже смертельно больна? – уточнила я.

– Ну… Я видел ауры метастазов – и действительных, и нарождающихся. Видел не глазами. И «видел», что к врачу по доброй воле ты не пойдёшь. Будущее было, увы, просчитать проще простого. А к врачам ты бы всё равно попала спустя довольно долгие месяцы. Когда было бы точно поздно. Лекарства, боль, операция, психологический слом. Отняли бы грудь, потом – другую… Потом всё покатилось бы стремительней локомотива. За год с небольшим тебя бы не стало.

Нет! Нет! Нет… От такой перспективы меня просто затошнило, и я заплакала – от жалости и зависти к тем, кто переживает всё это в жизни, и живет, и находит в себе силы жить; меня на секунду заполнила их боль… И мужество. Потому что потом-то всё хорошо, потом – всегда всё хорошо. Знать, что потом хорошо, а сейчас – плохо, и выдерживать это… А я… Я бы не выдержала. Я бы сломалась! Как хорошо, что я проснулась оттуда – сюда…

– Жиль… Я трусиха. Я… я никто! Я слабак, тряпка, мямля…

– Ты – самобичеватель, – укутывая меня в плащ и укачивая, как ребёнка, говорил Жиль. – Это я слабак, тряпка, мямля, я не смог допустить, чтобы ты прошла этот путь боли – но СВОЙ путь. Получается, я не тебя пожалел – я СЕБЯ пожалел… А вот ТЫ бы всё выдержала, ты – такая. Паникуешь, а потом делаешь. Вот чадушко-то досталось… Лярвы она испугалась! А Зверя она, значит, не испугалась…

– Какой Зверь, Жиль? Что за ужасы опять?

– Вот такие и ужасы. Нашего городка.

– Кто такой Зверь, Жиль?..

Мы летели над кладбищем. Аура над ним была пронизана разноцветной неравномерной сетью пульсаций. Чёрные воронки холода. Здесь… там…

– Что это?!

Я знала… То, что свершилось для меня быстро, пусть и немного болезненно – нет, я хорошо терплю боль, правда! – здесь происходило мучительно долго. Не погребённые заживо, нет. Долгое расслоение плотного от тонкого. Тягостный звон, как детский плач впился в душу… Мёртвый, мёртвый холод… Холод – он всегда мёртвый…

– Не прикасайся!!

Он снова меня выдернул.

– Почему же ты всё-таки назвал его Зверем, Жиль?..

– Слова, слова… Надо же его было как-то назвать. Это… что-то отвратительное, несправедливое, мерзкое. По человеческим меркам, разумеется. И по ассоциации с человеческими же размышлениями об аде, о дьяволе, числе Зверя 666, и так далее… Конечно, никакой он не «он», и никакой не зверь. Любого зверя можно приручить, но… не это. И не тебе с ним тягаться в одиночку. Силы неизмеримы. Да и не к чему тягаться…

…Когда-то древние славяне сжигали мёртвые тела на третий день после смерти. Считалось, что душе так легче уходить. Они были мудры, древние… Родиться в смерть тоже не у всех гладко проходит, если просто похоронить. Ух, страшно-то как!.. Хотя, с другой стороны, бояться тут совершенно нечего. Беременными вечно не ходят. Трудно, больно – а всё равно рано или поздно родишь в положенный не тобой и уж никак не врачами срок. Хотя некоторые девчонки родов до смерти боятся. Каламбурчик… Боятся, потому что не знают, что это такое. А когда уже узнают и «идут за вторым», боятся боли. А можно сделать так, что боль уйдет на второй план. Просто заменить страх любовью. Я теперь знаю – как. Не как – здесь, а как – там. Когда уже не родить…

И смерти вот точно так же боятся. А бояться-то надо – не этого… В свое время мне понравилась цитатка: «Смерть – твой друг. Когда придёт время, она протянет руку, проводит в другой мир и поможет не заблудиться…»

Через вихрь поля, как через воронку, прошла я, развоплощаясь, из привычного «плотного» мира – в этот. А Зверь – чёрная воронка. Чёрная дыра в никуда, в холод, в хаос, бессмыслицу, безумие, не-существование, забытьё… Он ненасытен. В основном, он тянет негатив, как самая обычная лярва-паразит. Но он – не лярва… Он не погнушается и зазевавшимся позитивом. И это не эгрегор, допустим, убийства и насилия. Природа его другая… Очень непохоже, что у него есть разум, хотя его воплощения кажутся разумными, даже разговаривать умеют. А на деле это иллюзия. Есть только его ненасытный голод. Он непременно присутствует там, где не принимается любовь, где она, долженствующая приносить радость, утекает, словно в чёрную дыру, заменяя несостоявшуюся радость болью. Он присутствует в каждом дурном сне и питается им, и питает его, моделируя в измученном, спящем, но не отдыхающем человеческом мозгу всё новые, лакомые для него ситуации. Он ловит импульсы боли и тоски, страха и одиночества. В бесконечных индивидуальных вариациях он имитирует сущности, наделённые сознанием. Люди называют это подсознанием, но ошибаются, кроме тех случаев, когда это действительно подсознание. Различие можно разглядеть только с этой стороны…

Но это скорее не разум. Это мимикрия под него. Попугай, который говорит тебе: «Привет, родная», вовсе не испытывает к тебе родственных чувств, а просто ждёт, что вот этот человек, к чьему виду и запаху он уже привык, его покормит. Хотя, за что же  я так милую птицу… А вот Зверю всё равно, что жрать. Грозящий банкиру Андрюше инсульт – вполне лакомая пища. А тут – мультяшный Чёрный плащ, ваша покорная слуга… С деревянной шпагой против толпы конных рыцарей. Я бы не справилась с такой массой «лошадиных сил», и ухнула бы в чёрный холод, если бы не Жиль. Но всё же я смогла отнять у Зверя добычу, и моей энергии почти с избытком хватило, чтобы беспечный и пьющий банкир хоть на какой-то отрезок времени был избавлен от грозящего ему удара. Может, он прекратит жрать водку и женится на своей медсестре. Да, я идеалистка и мне сказок хочется! Итак, я отняла у Зверя лакомый кусок и у Андрюши – его честно заработанный инсульт, и Андрюша остался жив, и он остался человеком.  Но я не подумала про Жиля – что стало бы с ним, если бы он проиграл схватку со Зверем и не смог отнять меня у него? Мы погибли бы оба. Нас бы уже не было… А мой начавшийся рак?!

Картинка: стремительно расходящиеся торнадо – огромный черно-фиолетовый, лоснящийся как шкура касатки, и два тонких – золотой и огненно-красный, слившиеся в один пылающий вихрь. Холод и тепло.

Примерно так это выглядело, когда Жиль в кабачке «Лачуга должника» «выдернул» меня из моего из моего медленного, грозящего быть многомесячным, умирания. Но эта операция по человеческим меркам была куда как менее виртуозной. Я-то при этом перестала быть человеком… Хотя и выжила. А умерла бы по-человечески? Может быть, давно уже гуляла бы со своим любимым по привычным местам – там. И кафешку бы мы с ним открыли – там. Каждому воздастся по вере его… Но я же всё равно – с ним! Он же все равно – со мной! Хотя и не так, как мечталось. Огненные крылья… я помнила это. А у нас с Жилем вроде бы уход из жизни похож, а цель? Какая в этом цель? Жить без цели невозможно ни здесь, ни там. Кто дает эти цели? Бог? Океан идей? В огромном, бесконечном океане увидеть СВОЮ цель – вот это вопрос… Что здесь, что там. Для таких, как я. Для таких, как Жиль. Так что я снова столкнулась с вопросом, на который вряд ли кто даст мне ответ. Кто мы? Кто я? Что будет дальше?..

Ишь чего захотела – точных ответов от Мироздания… Это верно, у меня океан чувств при полном отсутствии мозгов, и зря я Жиля с «Фужера» кидала…

– Жиль, а ты на спектакль не опоздаешь?..

– Насмешила.

Действительно, смешно. Я забыла о том, что есть – Время. А люди не знают этого вовсе. А если б знали, то не ведали бы, как это знание применить – там. Они о многом и не знают, и не задумываются. Они даже не подозревают, что на самом деле умеют летать… Каждый из них. Ах, люди.

– Пока ты не очень отвыкла от слов и всего… плотного, запомни следующее…

Жиль заметно выдохся, и я это видела. Как Герцог Серебра после дэнжена. Опять скоро Жилю подпитываться живой людской энергией – как тогда, когда он покинул меня в комнате-трансформере. А я-то вот была, как огурчик. То ли я в самом деле вампир, то ли…

– Есть то, над чем мы не властны. Как люди над смертью. Смерть неизбежна. Это ни хорошо, ни плохо. Люди боятся её, потому что не знают, что это такое. Как дети, которые не знают, что там, – за дверью чулана… А там – просто какие-то вещи. А там – просто другой мир. Но способ ухода… Можно умереть в своей постели во время сна, улыбаясь. А можно – пристегнутым к батарее, под бритвой сумасшедшего, долго и мучительно истекая кровью и страхом. Увы, таких случаев больше, чем ты думаешь. Есть лярвы, питающиеся страхом… А есть кое-что посерьёзнее. Лярву ты прихлопнешь, как таракана. А акулу? А динозавра? Это если взять сравнительный размер и вес в земных категориях. А Зверя? Его не уничтожить и не приручить, как не уничтожить и не приручить смерть, темноту, страх – как факт, как явление. Да и ни к чему это. Он непреложен. И единовременен. Он есть, и всё. Просто не нужно вбирать это в себя. Есть ловкость, скорость, удача. Есть наполненность и настрой. Есть устремление и целостность, а есть опасный раздрай противоречий… Послушай, у меня действительно не хватает слов.

И он снова послал мне образы. Это было даже лучше. Ярче. Убедительней. И серьезней. А выглядело, как клипы или монтаж дуэта режиссёра и оператора, которые разом сошли с ума… Это если глазами…

…Человек в серединке светящегося вихревого столба, простирающегося в бесконечность. В этом вихре – всё. Его мысли, чувства, неосознанные стремления, печаль по умершим родственникам, сами умершие родственники, рождённые дети, нерождённые дети, – десятки, тысячи поколений. У нерождённых детей есть имена, родинки, содранные коленки, будущие изобретения и болезни. Ушедшие предки продолжают быть и влиять – потому что их прошлые изобретения и болезни, их подвиги и предательства – в одном вихревом столбе. И всё это одновременно, одномоментно и вечно – всегда! А человек ходит на работу, ругается с начальством, сгоняет назойливую муху с носа, флиртует на курорте, грызёт сухарики, читает детектив, сидя на унитазе, гукает над кроваткой годовалой дочки… Идут его годы, идёт его жизнь, волосы седеют, немощь обнимает члены… И вихрь поглощает его, принимает в своё лоно, и он простирается в бесконечность и становится частью вихря, и становится этим вихрем – создателем, жителем и питателем его. А людей много, и каждый влияет на что-то, на кого-то – обидел, полюбил, убил, вылечил, развязал войну, спас мир, случайно, ненамеренно, непостижимо, расчётливо – одновременно – вечно…

 

ЭХО

Ворсинка на крыле бабочки. «Пошли мне вдохновение, Господи». Земля дышит, она живая. «Дети, запишите предложение…» Мучительная дрожь беременного адом чрева под Помпеей. «Свари мне немножко сосисочек». Сотни изуродованных трупов после землетрясения в Армении. Камушек по имени агат зачал ребеночка. Мерцание свечи в красном подсвечнике… Какое чёрное, большое – растет над Хиросимой, раздувается… Неправильно! Правильно?.. Оно есть.  11 сентября, как больно, как страшно, как классно, у меня день рождения… «Не умирай, я люблю тебя!» Какой звонкий свет, я люблю тебя. Надежда. Смерти нет…

 

АНАСТАСИЯ

 

11

– Ты поняла?

– Да. Мне страшно.

– Не бойся, ребёнок мой. Это просто гроза. Только не вставай под молнию.

– А можно, я ещё немножко поживу? Знаешь, как я его любила… Как мы любили…

Ночь бесконечна. Мы раскрасили её рассветом. Я смотрела, как исчезает россыпью искрящихся точек моя ладонь. Мы были нежной дымкой рассвета. Он был здесь.

Еще когда я была человеком, странные видения посещали меня. Теперь я помню это отчетливо, а тогда едва могла понять, ухватить – что это?! Что-то огненное о шести крылах – вспышкой! И – просто улица. И – спокойствие. Беспричинная улыбка. Но – ненадолго. Как слабы люди. Не все. А я точно слабая. Как лярва, паразитирующая на любви. Мне бы хвататься за эти искорки. И жить дальше. И пойти быстренько к врачу. И – вдруг бы спасли. Может, маленькой операции бы хватило. Кто знает. Вышла бы замуж. Родила ребенка. Двух. А потом – как получится… Но – нет. Всё правильно. Если есть «бы» – значит, это неправда. Есть только то, что есть. Я – здесь. И он – здесь.

Мы – здесь.

Наши человеческие глаза встретились. Ощущение мягкости, тепла и доброты его губ… Но мы не касались друг друга… Почему-то меня пробрала дрожь. Но не от холода. Мне было хорошо. Мне было спокойно. Мы были в равновесии…   Как жаль, как жаль, что люди лишены этого ощущения…

Стать шелестом прозрачных крыльев при свете луны… упасть в прохладу Млечного пути и раскрыться навстречу его сиреневому сиянию… Рассыпаться серебряным дождём, чтобы на Земле восторженно откликнулся какой-нибудь ребёнок: «Смотри, мама, как танцуют звёзды!»

И это длится целую вечность, и возносятся белые города, и осыпаются коричневой крошкой башни, и следы руин заносит жёлтый песок, и победно бурлят потоки воды, щедро орошая побеги новой жизни…

Ах, люди.

… Я не знала, закончилась ли моя человеческая история.

По крайней мере, я не торопилась назад. Надо ещё разобраться, что за зверь этот Зверь…

 

СТАНИСЛАВА

 

11

– Ну что, водка пить – трава валяться, дурь курить – орёл летать!! – заорала Маха.

Это означало, что пора домой. А кое-кому на другую работу. И «кое-кто», а именно Стаська, с тем же написанным на лице злым куражом, попилила в Заволжский район. На Заставе была Маринкина парикмахерская.

– У меня идея, – заявила с порога Станислава, не сказав даже здрасьте, благо клиентов не было. – Марин, хочешь, поиграем в раба и рабовладельца? Чур, я не рабовладелец!

Две девицы, работавшие у Марины маникюршей и второй парикмахершей, переглянулись. На лице их было написано брезгливое удивление и презрительное любопытство. Марина мельком посмотрела на них и зазвала Стаську в комнатушку, где порой пили кофе, и которая по совместительству служила чуланчиком.

Маринка была вроде бы неплохая тётка. Когда-то она работала у них в газете бухгалтером, а потом рискнула открыть парикмахерскую. И дело потихоньку пошло…

– У тебя истерика, – сказала Маринка. – Давай по кофейку. Чего на этот раз стряслось?

– Ты права. Если я сейчас не буду куражиться, я позорно разревусь, а сколько ж можно реветь, – сказала Стаська, хватанув порядочный глоток горячего растворимого напитка. – В общем, сама знаешь, с жильём у меня всегда было швах. Теперь произошло такое, что выходит за рамки моих нервов и возможностей – хозяйка требует денег сразу за полгода, иначе выбросит нас вон, а её сынок, вернувшийся из тюрьмы, ей поможет. И вот у меня созрел гениальный план. В месяц я ей плачу столько, сколько в месяц мне платишь ты. Если ты в состоянии сейчас отвалить мне мою зарплату за полгода, то полгода я буду работать у тебя бесплатно. Вот. Это всё, на что сейчас способны мои воспалённые мозги.

Ход конём.

Маринка молчала и смотрела на Стаську. Она думала.

– Ну, вообще, это бред, – наконец изрекла она. – Уже через месяц бесплатной работы ты меня возненавидишь, и эта игра в рабовладельческий строй мне дорого обойдётся. А полгода… Бред. Погоди, не дергайся. У меня другая идея. Может, она тебе не понравится…

Стаська глянула на неё с надеждой. Она была согласна на всё. Или почти на всё…

– Продай мне кольцо.

Стаська похолодела. Это было сильной контратакой. Шах. Но это было достойной платой за почти спокойные полгода, когда ни одна сволочь не посмеет угрожать ей и детям выбросом на улицу. А за шесть-то месяцев авось что-нибудь да переменится к лучшему. Не верить в это было нельзя, преступно, невозможно!

Кольцо… Оно было Стаське, пожалуй, столь же ценно, как Бильбо Бэггинсу знаменитое Кольцо Всевластия. Ценно не материалом – золото и бриллиант, не очень большой – а памятью. Это была фамильная драгоценность. Наследство из тех далеких неправдоподобных лет, когда дамы были дамами, а кавалеры – действительно кавалерами. Тогда, как сказал какой-то мудрец, было «время людей, бывших рыцарями, и время рыцарей, бывших людьми»… Конец девятнадцатого века, ручная работа. Оно напоминало кольцо Сатурна (ибо прилегало к пальцу не плоскостью, а гранью) с внезапно выросшим на нем причудливым цветком… На нем даже проба не стояла, и мастерского клейма не было, так что оно не было музейной редкостью. Но… что-то в нем было притягательное, в этом кольце, что-то мистическое. По крайней мере, для Стаськи.

Бама церемонно вручила его внучке в день её свадьбы и торжественно изрекла: «Ну вот, дорогая, настал тот час, о котором так мечтала прабабушка. Она сказала: «Пусть оно достанется Станиславе в самый счастливый день её жизни». Носи и помни свою фамилию!» И Стасе действительно некоторое время казалось, что тот день был самым счастливым в её жизни… (Перед этим, кстати, был грандиозный скандал, посвящённый желанию Стаськи взять фамилию мужа, предав забвению старинный и почитаемый когда-то род купцов первой гильдии Нижнего Новгорода). А через два года она выписалась от Бамы.  Зашибись, счастьице… Особенно, если вспомнить, чем всё потом обернулось. «Эконо-омия»…

Что бы там ни было, а кольцо было у Стаськи. Оно необъяснимо темнело, когда его владелице было по-настоящему худо – во времена жестоких гриппов или тяжких приступов гастрита. Оно притягивало немало восхищённых взоров и завистливых просьб: «Продай». Как-то раз несколько дней подряд Стаська просто изводилась от непонятного беспокойства – ей всё казалось, что выпадет бриллиант из цветка. Она упорно гнала от себя эту тревогу, считая её паранойей. Но вот к ней на работу пришел приятель, музыкант, и они болтали с ним в курилке о какой-то ерунде. По радио пел Бутусов. Он Стаське нравился, и она между болталогией прислушивалась к словам песни. Когда она услышала «заржавело твоё золото, и повсюду на нем пятна», то почему-то замолчала и застыла, а когда раздалось «чёрные птицы из детских глаз выклюют чёрным клювом алмаз», в безотчётном ужасе уставилась на кольцо… Алмаза не было. «Эй, ты чего? – обеспокоился музыкант. – Побледнела, как привидение…»  «Алмаз из кольца исчез», – непослушными губами выговорила Стаська и попыталась улыбнуться. «Да ты чего?! – совсем перепугался музыкант. – Искать же надо!!» «Какое там, – обречённо сказала Стаська. – Это же не Око Света, он маленький… Кроме того, он мог часа три назад выпасть, на улице. Я же не слежу за ним постоянно… Это судьба, наверное. Представляешь, целых три дня перед этим мне казалось, что он пропадет. Дурдом какой-то! Вот и не верь в мистику после этого…»

Ей действительно показалось, что чей-то чёрный клюв безжалостно впился в её душу и вырвал с кровью жизненно важный фрагмент… И ещё она вдруг вспомнила – до кучи! – как через несколько месяцев после свадьбы её муж, купаясь, утопил свое обручальное кольцо в Светлоярском озере. Просто дурная примета?.. Ну-ну… «Судьба», – повторила Стаська, ощущая где-то внутри пустоту, но смиряясь с этим фактом. Ей никто никогда больше не дарил украшений. И дело, конечно, было не в украшениях. Фамилия. Род. Корни. Ничего больше нет. И хотя она волей-неволей была теперь вожаком их маленького клана из трёх человека, вера в собственные силы здорово пошатнулась.

«А-а!» – безумно заорал музыкант, тыча пальцем куда-то в пол. Совсем рядом со своим ботинком Стаська увидела колюче переливающуюся искорку… Алмаз вернулся, как собачонка к хозяину.

Кольцо вообще всё время пропадало и возвращалось. В суматошные годы перестройки она чуть не купила на него комнату. В неразберихе бесконечно меняющихся денежных нулей цены на золото и жилье на краткий промежуток времени сравнялись. Тем более, это было всё же кольцо, которому было больше века от роду… И вот их сосед, простой работяга, вернувшись  с северных заработков, чуть не приобрёл его своей жене именно за сумму, равняющуюся цене комнаты в коммуналке. Но жена в последний момент закапризничала – 0,33 карата был не её размерчик, маловато будет… «Слава Богу», – подумала тогда непрактичная Стаська, и так и попёрла по жизни с такой установкой.

… Маринка смотрела, выжидая. Она, разумеется, могла позволить себе цацку и подороже – ибо за украшеньице сейчас комнаты было уже не купить. Но она хотела именно это кольцо. Марина не была дурой, она всё понимала. И она отдавала себе отчёт в том, что такое настоящая фамильная драгоценность. Это почти как дворянский титул, хотя купеческая аристократия и дворянство – совершенно разные вещи. Разумеется, если забыть тот факт, что прабабушка Станиславы вышла замуж за купца, будучи всё же дворянкой. Всё та же смена фамилии. Муж – это святое…

Стаська вскинула голову. Ей было некуда деться. Не помогла бы никакая рокировка. Шах обернулся матом. Обстоятельствам было угодно припереть её к стенке, и проигрывать надо было с достоинством. Не торговаться же. «Я полагаю, торг здесь неуместен»…

Стаська молча сняла кольцо и положила его на стол. Марина молча отсчитала деньги. Они не смотрели друг на друга. И обе прекрасно понимали, что карьера уборщицы в этой парикмахерской для Стаськи кончилась. А Стаська поняла, что она вообще нигде больше не собирается быть уборщицей.

И её шаг, вначале деревянный, делался всё легче и легче по мере удаления от этой прожитой части жизни. Всё. Страница перевернута. Абзац. Красная строка. Новая глава. Теперь надо двигаться в противоположную сторону, к удаче… а пока на улицу Вольного Новгорода. Хорошо, что проездной куплен. Так можно ползарплаты прокатать…

Стаська так и подумала: «прокатать», и невольно улыбнулась, вспомнив громогласного весёлого Кота. Давненько его что-то не было, с восьмого марта…

Она нажала на облупленную кнопку звонка коммуналки, где две комнаты занимали Клавдия Ивановна и её драгоценный Вадик. Звонить надо было два раза.

Зашаркали тапочки, пахнуло кислой духотой, и на пороге предстала пьяненькая и улыбающаяся Стаськина квартирная хозяйка. Она всегда была более или менее довольна жизнью, когда принимала рюмочку-другую. Нынче же был законный повод – обмывали возвращение Вадика. Из комнаты побольше «раздавались характерные звуки застолья», как написал бы Ломановский.

– Ста-асенька, – расплылась Ивановна, её повело, и она хихикнула. – Ну, заходи! Рюмочку…

– Спасибо, Клавдь Иванна, не могу.

– Обидишь вить… – насупилась квартирная хозяйка, и её повело в другую сторону. – Такое дело-то… Событие-то!

Стаська подумала, что сейчас не время для денежных разговоров, но прийти сюда вторично, право же, не хватило бы никаких сил. Поэтому она без лишних слов вытащила из сумки увесистую пачку денег и помахала перед носом Клавдии Ивановны.

– Чего это, чего, а? – забормотала та, близоруко клюя носом в сторону денег, и вдруг застыла на месте и ахнула, почти протрезвев. – Ва-адька-а!!

Одновременно с этим призывом квартирной хозяйки Станислава постучала в соседскую дверь. Там жил Валерий Михалыч, учитель математики на пенсии, трезвенник-язвенник. Старик он был  очень въедливый, но сейчас его въедливость была Станиславе только на руку.

– Это чего это, чего это… – забормотала разочарованная Клавдия Ивановна, видимо, думавшая, что Стаська вручит ей сейчас вожделенную пачку и тут же уйдёт.

– Валерий Михайлович, я прошу вас быть моим свидетелем, – чопорно сказала Стаська. – Я собираюсь отдать Клавдии Ивановне деньги за квартиру за полгода вперед. Это большая сумма, и без расписки не обойтись…

Валерий Михалыч первым делом кинул взгляд вниз, на Стаськины ботинки. Увидев, что они чистые, он просветлел лицом и повел рукой в сторону кухни. Вскоре туда  явился и герой праздника, Вадик, глаза которого никак не хотели фокусироваться на определенном предмете. Однако ж, увидев пачку денег, лежащую на чистеньком кухонном столе математика (за стол соседей тот усесться просто не рискнул), он сделал что-то вроде хватательного жеста. Валерий Михайлович строго посмотрел на откинувшегося соседа и пододвинул пачку к себе. Клавдия Ивановна шумно сглотнула и проводила её тоскливым взглядом.

Стаське показалось, что она попала куда-то в тридцатые годы, аккурат в то время, когда писался Булгаковым бессмертный роман «Мастер и Маргарита». Пахло какой-то дурной чертовщиной, а то и просто смахивало на паноптикум.

Валерий Михалыч минуту подумал, а потом быстро настрочил в двух экземплярах расписку, очень чётко повествующую о том, за что, когда и по какое число получена данная сумма (числом и прописью). Далее он скрупулезно пересчитал деньги, проследил, чтобы в расписки были вписаны паспортные данные всех участников этой операции, а так же поставлены все подписи. После того, как все это было проделано, произошла торжественная передача из рук в руки бумажного эквивалента презренного металла. «Пропьют ведь сегодня всё», – безразлично подумала Стаська. В голове её было гулко и пусто. Она очень устала и страшно хотела есть. Когда Клавдия Ивановна потянулась за своим экземпляром, Стася положила на листок руку.

– Ключ, – жёстко произнесла она в ответ на вопросительный взгляд своей квартирной хозяйки.

Это означало, что все эти полгода постоялица не желает видеть на пороге своей честно оплаченной каморки драгоценнейшую Клавдию Ивановну. А раньше та, бывало, наведывалась – проверить, не сгорел ли ещё её дом… Путала, должно быть, образ жизни своих нынешних жильцов с тем, к которому она была более привычна. Поэтому всегда очень удивлялась, что постройка ещё на месте, и даже в относительном порядке. Не считая, конечно, стёкол, которые Стаська вставить пока не могла по причине  дороговизны…

– Благодарю вас, Валерий Михайлович, – все так же чопорно сказала Стася, покуда чем-то недовольная Клавдия Ивановна шарахалась в поисках ключей. Откинувшийся Вадик усердно помогал ей в поисках, не совсем, впрочем, понимая, что ищут.

Валерий Михайлович вдруг сверкнул глазами, быстро оглянулся, и столь же молниеносно сунул что-то Станиславе в руку. Она с удивлением посмотрела на несколько купюр, чудом оказавшихся в её ладони, и перевела взгляд на математика, даже боясь догадаться о происхождении этих дензнаков.

– И не спорить! – свистящим шёпотом приказал пенсионер. – Знаю я этих паразитов-сволочей – сегодня-завтра же всё размотают! А эту хибару твою страшную я вчера видел, – был по соседству – и видел, что стёкол нет… О, слышишь, орут?! Всё, за водкой побежали. И ни слова мне тут, девчонка!

На Стаськины глаза невольно навернулись слёзы. Она в жизни не брала чужого, даже сама мысль об этом была ей дика, но… почему-то, глядя в свирепые глаза престарелого математика, она уверовала в его правоту. Хотя правота эта была Жегловская, а родись Стаська мужчиной, то была бы она, как пить дать, Шараповым. Но она-таки была не муровцем, а женщиной. Обыкновенной, доведённой почти до края женщиной… И эта женщина просто сунула деньги в карман.

А через несколько секунд появилась Клавдия Ивановна с поджатыми губами и ключом, который она вручила своенравной постоялице.

– Как же деньгами-то такими распорядитесь, Клавдь Иванна? – сладко пропел Валерий Михайлович. – На книжицу, небось, положите… Дело это, дело!

– Так вить… – глядя в свои пустые ладони, пробормотала квартирная хозяйка. – Чай, Вадик-то лучче знает. У него деньги-то! Чай, он хозяин-то!

Мимо них с рёвом и грохотом пронеслись несколько трудноопределимых личностей, с жаром обсуждая количество горячительных напитков, которыми надлежит немедленно затариться, чтобы продолжать торжество. В руках их трепыхались бумажки. Вадика среди личностей не было.

– Вуаля, – с отвращением произнес бывший учитель.

В этот момент в дверном проеме, точно фантом, возник колыхающийся силуэт Вадика. В левой руке его была зажата раскуроченная пачка. Вадик явно пытался на чём-то сосредоточиться и что-то выразить словами. Это получалось плохо. Стаська повернулась и бросила последний отчаянный взгляд на Валерия Михайловича. Тот в ответ показал ей кулак. Стася неуверенно улыбнулась. И тут Вадик разродился.

– Эй, это… Соседка! – сказал он, глядя на Стасю, и даже вытянул вперед палец, чтобы у неё не оставалось сомнений, что обращаются именно к ней. – Как насчет это… дружеского секеса?!

И тут Стаська захохотала.

 

ЭХО

 

– А хочешь сказку? Помнишь, как Маргарита у Булгакова… Про женщину, у которой счастья не было. «И вот она сперва долго плакала, а потом стала злая…» Жила-была женщина, и жить ей было не очень легко. И она сочинила себе другую жизнь. Та тоже не была лёгкой, она просто была другой, – может быть, интересней, потому что в ней были острые ощущения. В ТУ жизнь женщина уходила тогда, когда ей становилось невыносимо в ЭТОЙ, а совсем уж злой становиться не хотелось. Потом она даже перестала видеть необходимость в различии этих двух жизней. Иллюзии, считала она, были её личным делом… Но потом иллюзии, не спросясь, стали посещать её сами, и зачастую далеко не те, какие ей хотелось бы видеть. И женщина избрала способ борьбы – что-то хорошее она считала настоящим, а плохое и страшное –  вымышленным.

– А  как относились к этому остальные?

– Хороший вопрос. Она не причиняла остальным особого беспокойства. Но в какое-то время забеспокоилась сама – когда перестала понимать, где иллюзии, а где реальность.  Она подумала, что лишается рассудка…

– А она и вправду была сумасшедшая?

– …Где кончается человек и начинается иллюзия?.. Где кончается добро и начинается зло, от которого надо лечить?..

– Скажи, а эта женщина, и все, что с ней происходило – это было вправду?

– Кто знает, как это было вправду… Миры пронизывают друг друга, и совпадения порой бывают так… пронзительны. Я тоже уже не знаю, что в своей жизни считать правдой – то ли то, что происходит внутри меня, то ли то, что имеет быть снаружи. Люди хорошо умеют ткать иллюзии. Но только немногие могут давать им жизнь…  

– Главное – одно…

– Главное – не умножать боль в каждом из этих миров. Иначе они наполнятся вселенским холодом…

– И всё мы замёрзнем.

– Так что же с той женщиной?

– А к чему знать финал? Ты хочешь услышать, как она научилась управлять этими двумя мирами, и победила всех монстров, а потом заняла королевский трон?.. Но ведь и сказки, и жизнь никогда не кончаются, даже если и там, и сям поставлена точка. И никто не гарантирует нам победы. Надо просто жить… И не надо бояться делать шаг вперед. Даже когда тебе пытаются вынести приговор.

– А если очень трудно? Горько? Страшно?..

– Если ОЧЕНЬ, то всегда находится помощь. А потом находится выход. Душа совершенствуется через боль, и если мы чувствуем боль, мы живые. И ЧТО лучше, –  или точнее, ЧТО хуже – боль от электрошока, или от того, что твои жизненные планы оказываются иллюзиями? И разве кто-то имеет власть над иллюзиями? И разве кто-то может помешать им считать себя реальностью?!

–…

–… Зато я теперь знаю главное. Я же тоже учусь… В мире только одно имеет значение – человеческое тепло. Не плачь…

 

* * *

– Кто это сейчас тут разговаривал?..

– Не знаю… А разве тут кто-то разговаривал?.. Спи давай.

 

СТАНИСЛАВА

 

12

Когда Стася открыла входную дверь их хибарки, ноги её гудели, а в пустом  животе что-то жалобно подвывало. В определенном смысле Бама была права, отчитывая её когда-то: «Вот ты всегда предпочитала тратить деньги в ущерб желудку!» Ну, а что делать, если денег сейчас – либо прожрать всё, либо вставить уж стекла – раз и навсегда?!! Другой-то случай когда ещё подвернётся! И перед тем как окончательно пойти домой, Стаська завернула ещё и в стекольную фирму, у неё там работал знакомый. У неё вообще была половина Твери знакомых. Не имей сто рублей… Стекольщик быстро пересчитал денежку, произвел какие-то расчёты в уме, и, сказав: «Немного не хватает на услуги нашей конторы, да и наплевать, денька через три окна тебе будут. Есть у меня одна идейка!», сунул ей половину денег обратно. «Это как? – не поняла Стаська. – Не хватает, а ты излишки отдаёшь?!» «Не парься», – отмахнулся знакомый. Упавшую с неба сумму обалдевшая Стаська быстро затолкала в потайной отдел рюкзачка, сотворив НЗ на самый крайний случай, и поскакала домой под аккомпанемент завывания кишок. Зато дома было тепло и за печной дверцей уютно потрескивали дрова.

– «Друг-желудок просит пищи, в нём танцует аппетит. В нем голодный ветер свищет и кишками шелестит!» – бодро провозгласила она с порога. – Это такой Вадим Шефнер. Из романа  «Лачуга должника».

– Прикольно, – заценил Лёша, оборачиваясь от плитки. – А он у нас есть?

– Кто-то, к сожалению, зачитал. Но если хочешь, я тебе найду…

На Лёшке был смешно повязан её передник, на голове красовалась бандана с черепушками, а на скуле косо чернела полоска сажи. Коммандос.

– Ты крут, – улыбнулась Стася, выгружая из пакета хлеб и свежую, взятую из редакции газету.

– Н-ну! – приосанился Лёша. – А знаешь, что на ужин? «Макароны по-китайски с рисом»!

Стаська вытаращила глаза:

– Это… как?

– Ну, как… Это всё, что я нашел в шкафу, по чуть-чуть каждого. Ты перепутала, гречки-то у нас и нет. А я в рис с макаронами всяких специй нафигачил, и карри…

– О, КАРРИ!!! – завыли они в унисон, как два безумца. Это была их любимая пряность. Она скрашивала почти любое блюдо и придавала ему оттенок праздничности.

– Ты не переживай, ма, – махнул рукой Лёшка. – Я дома сегодня инвентаризацию произвёл по полной. У нас в подполе ещё картошка осталась, лука немного и подсолнечного масла до фига, почти полная бутылка. И чеснок. И пшёнки я ещё нашел. Выживем!

– А ещё мы зажжём свечи и включим голоса природы! – подытожила Стаська, с облегчением засовывая ноги в мягкие тапки, пока Лёшка бегал за свечами. – Ясь-то где?

– Да мотается где-то на роликах. Я его накормил… Он сказал, что ещё зайдет к Саньку в компьютер порубиться.

– В компьютер, – сразу сникнув, повторила Стаська. – Он, кстати, оказывается, школу прогуливает напропалую. Мне оттуда звонили сегодня…

Лёша нарочито безразлично дёрнул плечом. Он же не отец, а брат всё-таки… Да и не так намного старше.

То, что Яськи почти никогда не было дома, было, увы, в порядке вещей. Сначала Стаська с Лёшей проводили рейды по дворам и близживущим знакомым, но это не меняло положение дел. А под конец Стаськой овладела апатия. Она всё ещё по инерции убеждала себя, что «повторение – мать учения», что надо ходить и искать, приводить за ручку, что рано или поздно Ясь всё поймет и одумается, и даст ей, наконец, передышку… Да вот почему-то ожидание затянулось. Даже покладистый Лёшка стал всё чаще бунтовать: «Почему я всё время мою посуду?! Почему я всё за него делаю?!!» «Да не за него, – сердилась Стаська. – А для семьи! Просто потому, что я устала! Мне ещё сегодня, к примеру, полночи заготовки делать для завтрашнего урока, кружочки-цветочки кожаные! А я бы поспала!» «Да понимаю я! – ещё больше сердился Лешка. – Только мне кажется, что Яська – это какая-то иллюзия, на фиг! Он с нами вообще живёт или нет?!» «На меня бесполезно орать, – заявлял Ясь в ответ на претензии. – Вот если ко мне по-хорошему, я, может быть, и захочу что-то сделать… А так у меня совсем ни на что желания не будет». Вот и возьми его за рупь за двадцать…

– А что ты там жаришь? – поинтересовалась Стаська, включая старенький плеер, который ей отдала Маха. Тут же успокаивающе зашелестел тропический дождь.

– Блинчики. Без яиц, правда, но зато будет чего-нибудь к чаю… Погоди, макароны тебе согрею.

Стаська вдруг ощутила неимоверное спокойствие. Было так здорово сидеть дома, и знать, что это какой-никакой, а дом, что тепло, и можно расслабиться, и что Лёшка такой молодец… Она даже не спрашивала его про уроки. Она знала, что он их уже сделал. И она знала, что к экзаменам он вполне готов. Периодически она бывала на родительских собраниях, и была в курсе всех его дел. А Ясь никогда не говорил, когда у него родительские собрания… Нет, все-таки Ясь, наверное, тоже когда-нибудь будет молодец… и всё не так уж плохо, как казалось вначале.

– Лёш, я сегодня опять в прачечную не сходила. Зайди завтра после школы, ладно?..

– Схожу. Оставь только мне квитанцию.

– Я эксплуатирую детский труд. Зато я за полгода вперед за дом отдала, – вяло похвасталась Стаська, в полудрёме закидывая в себя ужин.

– Ничего себе… Ты где деньги-то взяла? – изумился Лешка. – Банк ограбила?!

– Нет, клад нашла! Хотя, можно сказать, что и клад… Кольцо я своё фамильное продала.

– Мам. Да ты что?!

Расстроенный Лёшка даже сел. Тощие блинчики трещали на сковороде.

– Ну, как тебе сказать, – вздохнула Стаська. Огорчение и чувство пустоты постепенно оставляло её. Не заслужила она фамильных драгоценностей. Не жили никогда красиво, так и привыкать незачем. Брульянты, понимаешь… Графиня Монте-Кристо из подворотни. – Ну, кольцо. Ну, прабабушкино. Вы мне всё равно дороже. И стёкла в окнах через несколько дней будут, мне обещали. Нет неразрешимых проблем, есть неприятные решения, и только. Отнесись к этому философски… У тебя блинчик горит!

Потом они пили чай. Время шло к десяти, а Яськи ещё не было. Станислава уже начала беспокоиться.

– Мам, – насупившись и уставившись в одну точку, заявил Лёша. – Вот я выучусь на кого-нибудь быстро… Я после девятого, вот только экзамены сдам, из школы уйду и поступлю в какое-нибудь училище. Потом армия… А когда буду сам зарабатывать, я тебе хоть три кольца куплю! С бриллиантом, изумрудом и рубином!

Это было так трогательно. Пусть и не купит, конечно, не в этом дело. Он её просто любил…

– Лёшечка, спасибо… – растроганно сказала Стаська. – Слушай, а почему не в институт? Я бы на твоем месте…

– Мам, да я всё продумал! – отмахнулся Лешка. – Какой там институт… У тебя на шее ещё семь лет сидеть?! Мам, ты не переживай! Высшее образование никуда не убежит. Если оно вообще нужно… В сорок лет вон люди на заочное поступают… В общем, извини, конечно, но я хочу побыстрее начать деньги зарабатывать. Чтобы снять, в конце концов, что-нибудь поприличнее…

Стаська таращилась на него во все глаза. А сынуля-то уже вырос, оказывается. Ничего себе! Это настолько здорово… А, кроме того, это означает, что она уже старенькая-старенькая.

– Мам, ты чего так смотришь? – подозрительно спросил Лёша.

– Да так, – улыбнулась Стаська. – Это у меня тараканы в голове зашебуршились, вот я и прислушиваюсь.

Он тоже улыбнулся. А из магнитофона неслись трели неведомых заморских птиц на фоне водопада.

– Мам.

– Чего?

– Мам, слушай…

Сын был почему-то смущён. Влюбился?..

– Мам, а как ты меня родила?

Стаська чуть не поперхнулась чаем. Ничего себе, вечер вопросов и ответов! Хотя, впрочем, разговоры у них всегда были откровенные и доверительные, и, в общем-то, в его интересе ничего странного не было.

– А… что ты конкретно хочешь услышать?

– Ну, там… Тебе было очень больно?

Стаська задумалась. Любую информацию надо правильно подавать. Тем более такую. Тем более ребенку. Тем более будущему мужчине…

Не рассказывать же ему про больничный антураж, про сладковатый запах крови от застиранных серых простыней, про то, как в предродовую запустили целую толпу студентов мединститута, которым надо же было на ком-то учиться, почему бы не на Стаське… Нет уж, зачем ему такие «знания». Кстати, как там одна девица мужа своего костерила! Смех и грех просто. У неё выходило, будто он виноват, что она теперь так мучается и пыхтит на своем столе. А Стаська в это время молча ломала прутья кровати, вряд ли соображая, что она делает, потому что в голове было только одно: «Дышать, а не кричать. Дышать, а не кричать! Он дышит вместе с тобой, и ему сейчас труднее…»

– Мам, ты чего улыбаешься-то?

– Да вот думаю, как лучше сказать… «Больно». Понимаешь, есть физические ощущения, а есть – моральные. Это то, что душа чувствует. Помнишь, тебе лоб качелью рассекло – больно же было?

– Ну так!

– Вот. И швы потом накладывали, тоже больно. А потом зажило. Ну и вся история. А тут… Тут за болью был смысл. А сама боль ушла на второй план. Я как-то о ней не думала, хотя и чувствовала. У меня в голове было одно – нетерпение. Ну, когда же, когда я увижу, наконец, моего ребёнка, моего родного человечка?! Это было… как большое тёплое солнце. Яркое. Может, это был свет от медицинской лампы, не знаю. Но я-то видела солнце. Боль заслонилась радостью. Я хотела как можно лучше это сделать. Это же, в принципе, работа… Но не просто работа. Конечно, мужчине трудно понять, что это такое – столько месяцев подряд ежедневно чувствовать в себе маленького человечка, как он там возится, пихается локтями и пятками… Смешно так. Его не видно, а знаешь, что у него уже – пятки… Родить. Потом кормить, смеяться над тем, как он забавно чавкает, двигает бровями, пускает белые молочные пузыри… Молодые папаши почему-то до смерти боятся своих маленьких детей. Что они сломаются, что голова у них оторвется… Смех и грех просто. Вот когда будет у тебя ребенчушка, с первого дня бери на руки! Ничего у него не оторвется, они крепче, чем о них думают. А зато каким родным ты его сразу почувствуешь! Вот. Собственно, и всё, что тут можно рассказать… Дело не в боли. А только в любви.

И стало тихо. И трещали дрова в печке. И Стаська подумала: «Все, встаю, одеваюсь и иду искать этого поганца…» И тут дверь распахнулась и на пороге картинно предстал Ясь. До кучи ему не хватало подбочениться и крикнуть: «А вот здрасстьте вам в окно!» Краем глаза Станислава отметила, что он жив, здоров, и даже не упал на своих роликах, которые теперь держал в руке – штаны чистые. И почему-то не хотелось говорить ему ничего. Ни слова упрёка. Ни слова радости от того, что наконец-то пришёл. Ни одного вопроса по поводу школы. Вообще ничего.

– Здоровско, мам, – тихо сказал Лёша, тоже игнорируя пришествие братца. В конце концов, виделись. И посуду он не мыл. И пол не мёл. – Я… В общем, мне надо было это услышать.

Наверное, действительно надо…

Стаська зевнула. Надо их укладывать, пожалуй. Потому что ещё непременно нужно рубашку свою постирать. Хорошо, что тонкая и возни мало. И главу «Анастасии» дописать. Писательница… Бросать пора это дело. Лучше напишу Дине. И завтра в школу надо, ч-чёрт… Ладно, на этот счет у неё отличный план. Ну, ладно, не отличный, а просто необходимый… Как спать-то хочется.

Разочарованный невниманием Яська уже возился в комнате, укладываясь. Ага, а он думал, что его фанфарами встретят. Или привычной нахлобучкой, как порцией хины перед сном. Нет уж. Слишком много чести.

Стиснув зубы, Стаська строчила ручкой по бумаге, а злые мысли лезли и лезли в голову, как озверевшие осы… Ей было больно. Это была боль, не несущая смысла. Не будет ей больше в награду за неё никакого солнца. Родились уже оба.

И Яське было больно. Колючий, злой, родной. Грубый, но такой беззащитный…

И Лёшке было больно. Он же всё понимал. И ему было трудно. Потому что фактически он уже был старшим мужчиной в доме. Маленьким мужчиной, которому было так тяжело…

А потом все уснули.

 

13

«Дин, это опять я, – на этот раз не печатаю, а ручкой. Пробило меня нынче что-то на такие темы и несёт по кочкам. Вот и использую тебя в качестве исповедника, извини… Но мне просто необходимо довериться тому, кто меня поймет. А это – ты.

В общем, после того «заказного» сна про дьявола я не успокоилась. Я чудила так, что… Не знаю, откуда это и что, но каждую ночь, как только я ложилась спать и закрывала глаза, под веками у меня начиналась вакханалия. Это был персональный кинотеатр. Бесчисленные сюжеты с сумасшедшей скоростью сменяли друг друга – и это были отнюдь не кусочки каких-то фильмов…

Незнакомые города. Реклама неизвестно чего. Дикие, безумные существа. Переплетение каких-то отростков. И очень много того, что я не могу назвать человеческим языком – потому что на земле просто такого нет. Может быть, учёные уже давным-давно нашли этому объяснение, типа «усталый за день мозг погряз в образах», а проще говоря, нейроны бесятся, и т. д., и т. п. Но вот если, к примеру, изображения становились уж очень навязчиво безобразными, я протестовала всеми чувствами, и начиналась «трансляция» чего-либо более приятного. Сейчас я склонна не погрязать ни в какой мистике, а свалить всё на биохимию мозга, но тогда…

Тогда, повторяю, я была молодая самонадеянная дура (сейчас, впрочем, всё та же дура, но уже подвядшая). Лёшка у меня ходил пешком под стол под надзором Бамы (когда мне надо было уйти куда-нибудь), а Яська успешно созревал в животе, который ещё даже не начал как следует расти. И я рассказала одному своему знакомому художнику (которому, кстати, кто-то давно дал прозвище «Мессир») про эту образную свистопляску. А художник тот, доложу я тебе, был весьма примечательной персоной. К примеру, у него с рождения не было правой руки до локтя и он носил протез, но при этом рисовал удивительно! И водился с какими-то интересными личностями – всякими там эзотериками, йогами, и тому подобное. И на мою жалобу ответил, задумчиво так: «Это с тобой  пытаются на контакт выйти». «Кто?!» «А вот и давай попробуем узнать – кто».

И мы пошли к его другу, Игорю Морквину (надо же, за столько лет не забыла). А друг этот занимался пантомимой и чем-то вроде магии. Не в смысле того, что он был какой-то там колдун, а просто изучал явления оккультизма в нашей жизни. И ведал, так сказать, «тайнами гроба».

В общем, вошли мы туда, в квартиру его, – а вечер, поздно уже… (Как вспомню сейчас, дико становится, какой же это был идиотизм. В животе ребёнок, а я шляюсь по ночам и по колдунам. И муж, главное, никогда не встретит. Ну, это к слову). И Игорь, хозяин квартиры, говорит: «Привет, проходите… Оба-на, а он лопнул!». «Кто лопнул?» «Да шарик у меня в серванте ёлочный лежал. И сейчас вот лопнул…»

Естественно, запахло мистикой. Дальше – больше. Игорь меня предупреждает (вроде как шутя, потому что при этом хихикал): «Пойдёшь в туалет – будь осторожнее. У меня там один… житель». Что ещё, думаю, за житель. Один мой знакомый, к примеру, держал в туалете хомяка в трёхлитровой банке. Говорил, что от него такое амбре по комнате, что только в сортире ему и место… Ну, я и настроилась на что-то вроде хомяка.

Мы пьем чаёк, Мессир весело треплется с Игорем – вскользь слышу о какой-то сущности, о московском призраке Васе, который якобы шляется порой по квартирам (да и у него здесь бывал неоднократно) и бубнит: «Денег дай! Денег дай!» Ужас. А я рассматриваю книги, которых тут было в изобилии: «История сношений человека с дьяволом», Жикаренцев, Блаватская, Леви, Рерих, Библия, «Молот ведьм», «Роза мира» – в общем, мешанина полная. И цигун там, и дзен-буддизм, и Кама-сутра, и справочник по гадательным рунам… В общем, закопалась я по уши.

Вдруг – звонок. Приходят три девчонки, по виду либо старшеклассницы, либо пэтэушницы. И несут какой-то бред, что, дескать, им нужно навести порчу на одного редкостного негодяя. Игорь с Мессиром переглядываются, и у меня создается впечатление, что они горазды покрутить пальцами у виска. Интересно, почему такая реакция, думаю. Вроде бы, они как раз на этом специализируются, – на порчах, сглазах и тому подобных потусторонних делах.

«Девочки, – задушевно так говорит Игорь, – пойдемте-ка в ту комнату. Я вам популярно расскажу, что такое порча, и почему этого делать не следует. И про карму, и про закон бумеранга, – всё-всё расскажу. Пошли, пошли». И двоих уводит, потому что одна пятится и бормочет: «Да нет, я… я это, за компанию… я и не хотела…». Мессир тоже с ними ушёл. А я с этой девушкой осталась.

Сидим, пьём опять же чаёк, молчим. Неудобно. А о чём говорить-то? «Ах, какая ночь на дворе»?! И тут меня осеняет со скуки пошутить – раз уж я в этой квартире, пусть девочка примет меня за магиню тоже. Погадаю-ка я по книге. Не по книге перемен, а просто. Раньше я это очень любила. Этим даже Франсуа Рабле баловался. Гадал, к примеру, сбежать ему из монастыря, или не стоит… Сбежал-таки. И не один, а с приятелем… Ну, это опять же, к слову.

Так вот, я не говорила «страница двадцать семь, третья строка снизу», а настраивалась хорошенько внутренне на вопрос, который собиралась задать, и уже в соответствии с этим настроем открывалась книга и тыкался палец. И всегда как-то на удивление совпадало. И я надувалась от гордости, словно была к этому причастна. Как будто от меня вообще что-то зависело…

Вот и сейчас. Потянула книгу с полки. Джека Лондона, как сейчас помню. Лениво так спрашиваю про себя: «Моё теперешнее состояние?», тычу пальцем, читаю и начинаю хихикать. Девушка любопытничает, что это меня так развеселило. Ну, я ей и рассказываю. Я попала на строчку: «Он проснулся ночью от страшного голода». А в реальности была почти ночь, и мне зверски хотелось есть. «Ой, а как это у вас получается?!» «Ну, откуда. ОТТУДА». И вдруг девушка совершенно доверчиво на меня смотрит и, по-детски так хлопая глазами, просит: «А погадайте мне тоже, пожалуйста…»

Я принимаю многозначительный вид, ставлю обратно Джека Лондона, и, не глядя, вытаскиваю маленькую тоненькую книжицу, кажется, какие-то стихи:

– Задавайте вопрос.

– Что мне делать? – горестно шепчет девица.

– В смысле?!.

– Что мне делать… в жизни?

Это и был, значит, её вопрос. Настраиваюсь и с профессиональным видом тычу пальцем. Открываю… На странице – всего одна фраза посреди листа. Читаю:

– «Ждать ювелира».

Мда, опрофанилась. Но девушка вдруг бледнеет и начинает от меня пятиться. Я, естественно, недоумеваю:

– Что с вами такое?!

Мне вдруг на какую-то секунду кажется, что вокруг меня – одни сумасшедшие.

– Я… – на девушку дико смотреть. Теперь она покрылась пятнами. Редко сейчас встретишь такую живую реакцию вообще на что бы то ни было. – Я… мы как раз… В общем, я люблю одного человека. Он ювелир.

Теперь дико и страшно делается мне. Пытаясь сохранить имидж инфернальной гадалки, я поворачиваюсь к ней спиной и тычу книжицу обратно на полку.

– Вот и ждите, – глухо говорю я, судорожно соображая, что, собственно, происходит.

В это время, слава Создателю, из соседней комнаты выходит квартет – Игорь с Мессиром и девушки, жаждавшие мести, порчи и сглаза. У мужиков лица обманчиво скорбные и постные, вот-вот заржут, а девушки побледнели. Чем, интересно, их там пугали? Адским пламенем?

– Ну, а с вами-то что? – сразу замечает Игорь.

Моя «подопечная» начинает махать руками и делать странные гримасы. Её подруги переглядываются и начинают бурно собираться. Мне тоже становится смешно. Раскланявшись, милые создания выпархивают, и я рассказываю про гадание. Теперь переглядываются мужики.

– Интересно девки пляшут, – задумчиво произносит Игорь. – Значит, именно на этого-то бедолагу-ювелира они хотели какую-нибудь лярву напустить. Женатый он у неё, вишь, а разводиться не хочет… Па-адлец.

«Всё страньше и страньше».

Я, извинившись, удаляюсь в туалет (нервы, чаёк, да и пусть мужики пошепчутся), и вспоминаю вовремя, что для полного счастья меня там сейчас встретит таинственный «житель». Предположительно, хомячок… Только это вовсе не хомячок.

На обратной стороне двери висит чёрная маска чёрта, очень хорошо сделанная, с высунутым языком. Такие были в моде одно время. Как живой прямо. Я облегченно смеюсь: «Вот ты, значит, какой – житель! Вот ты какой, северный олень, вредная харя…» И тоже показываю ему язык. И вдруг… Не смейся, Дин. У меня тут же  лопается резинка на лосинах. Лосины тогда тоже были в моде… Мда. «Молодая грузынка потэряла рэзынку. И тэпэрь у грузынки ни штанов, ни резынки…»

Чудом у меня с собой английская булавка оказалась. Вставила я обратно эту чёртову резинку (каламбурчик!), застегнула, вышла… И вдруг странное чувство мной овладело. «Пугаете?! – думаю. – Ну-ну!» И будто во мне самой уже чертенята защекотались, резвые и весёлые, как пузырьки шампанского. Но стоит дать им волю, как шампанское выстрелит пробкой и будет нехилый взрывчик…

А про резинку я уж не стала ничего рассказывать. Хватит чертовщины.

– Ну, вот, что я тебе скажу, – возвестил Игорь все так же задумчиво, разливая свежезаваренный чаёк. И я понимаю, что на этот раз шутливость из его тона напрочь ушла. – То, что ты девушка не без способностей, это видно. Можно пойти и дальше. А захочешь пойти дальше… Кстати, давай-ка проведем эксперимент. У одного из нас заболела голова. Угадай, у кого.

Мне было весело и азартно. Мужики сели на диван. Я поводила над их макушками правой ладонью, левой… Левая не реагировала, а вот правая почувствовала над правым виском Мессира пульсирующее тепло. Нехорошее. Как липкий комочек, полип. Недолго думая, я пропустила этот комочек по своей руке в себя, и ниже, в пол. Чувствую, побежало. Как голубая ртутная змейка. То есть, я это так видела. Не глазами. Мессир мигнул.

– Спасибо, – сказал он. – А вот лечишь неправильно. Через себя ведь заземляла?

– Некоторые начинающие так и поступают, – заметил Игорь. – Но делать из себя фильтр… Сама понимаешь. Так вот, всё у тебя будет получаться. Даже вызывать себе автобусы и троллейбусы по минутам. И приходить будут как миленькие. И это наполнит тебя чувством вседозволенности. И тебе впрямь будет много чего дозволено. Только это как в магазине. Можно много чего накидать себе в корзинку, но в кассе придется платить. За всё платить, понимаешь?..

Я это понимала и раньше. Но от его слов откуда-то снизу ко мне начали подниматься язычки холода. Точно я стояла в эпицентре ледяного костра. Довольно неприятное ощущение.

– И ты заплатишь, как любой покупатель, – спокойно закончил Игорь. – Только чем – это заранее никогда не известно. Не хочу пугать, но обязан предупредить. Ты можешь заплатить за это и своими детьми – были такие случаи.

Да. Есть очевидные истины. Аксиомы. Пока о них не думаешь, они как бы в тени. А вот если осознать, к примеру, простой факт: «Я умею дышать», то дыхание поневоле изменится. Станет, допустим, нарочито глубоким. Или учащённым. Или… что-нибудь другое, но – станет.

То, что дети для меня – главное в жизни, я знала и без всяких магов Игорей Морквиных, но одно дело вопить: «Нет прохода на красный свет!», а другое – видеть сбитое машиной окровавленное тело, которое тоже прекрасно знало, что на красный свет идти нельзя.

Мне нечего было сказать. Тем более что я слишком хорошо помнила свой сон – сон, который закончился моим паническим бегством от типографской машины, печатающей требование выдать имя моего сына…

Невольно моя ладонь оказалась на животе. Инстинкт защиты потомства…

Мужики переглянулись в который раз за этот вечер.

– Я… подумаю, – светски улыбнувшись, сказала я, уже зная, что больше сюда не приду. – Пора мне, поздно уже. Не провожайте, тут близко.

– Ладно, – сказал Игорь. – Запомни тогда оберег: «Иисус Христос впереди, мать Богородица позади, архангелы по бокам; крестная сила, защити меня, не тронь меня, злой человек. Аминь, аминь, аминь». Передашь этот оберег, кому хочешь – но после тридцати трёх лет.

– Спасибо…

Теперь можно. Милый, добрый оберег. Я его и правда всегда шептала, если шла поздно одна. За столько лет – слава Богу, ни одного приключения. И гадай теперь – просто везло или оберег помогал. Даже не знаю, из какого источника Игорь его выкопал. И спросить было никак, да и незачем. Я действительно туда больше не пришла…

И постаралась выбросить всё из головы. Конечно, всегда интересно стоять перед закрытой дверью и думать: «А что – там?!» Можно даже попытаться открыть эту дверь. Но вот вопрос – что выйдет на тебя оттуда?! Я совершенно не хочу этого знать. Плата за любопытство без причины может оказаться очень велика…

Дин, я забаррикадировалась намертво. Какие там лечения руками!! Я стала хохотать при любом упоминании об эзотерических учениях. Я стала крутить пальцами у виска после любых рассказов о любых паранормальных явлениях! Я стала глуше кирпичной стены. Грубейшей материалисткой. Привидения, должно быть, в ужасе порскали из-под моих ног, когда я шла в одиночку по ночным улицам, громко цокая подковками ботинок. Всяческие хулиганы, впрочем, тоже, – я же тем не менее, оберег-то читала… Но с той поры я навсегда приобрела презрение к ночным страхам. Там ничего нет. Нет! НЕТ! И быть не может. Я писала тебе ещё недавно – «ЧТО-ТО есть». Но мне уже наплевать. Я очень устала, я смертельно устала. Не верю ни во что, не надеюсь ни на что, не хочу ничего. Я очень устала – словно уже умерла. И я решила перестать писать свой дурацкий роман-психоделику. На полдороге бросила, фразой «Надо ещё разобраться, что за зверь этот Зверь…» Уж это она дальше без меня, пусть сама… Мне б со своей реальной жизнью разобраться. И так полный хаос…

Только сны иногда. Только сны. И бездомье. И Яська с каждым днём всё больше резвится со своим переходным возрастом. Может быть, я уже плачу – за тот раз?..».

 

14

…Она точно знала, что умеет летать. Она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО умела летать. Только в реальности боялась пробовать. А здесь и сейчас все зажимы и условности исчезали, и это было более чем просто. И вместе с тем – восторг и гордость. Будто в первый раз…

Оттолкнуться для начала ногой. Любой. И пролететь параллельно земле метров пять, не больше. На совсем крохотной высоте. Точно длинный прыжок на Луне. Передохнуть и оттолкнуться другой ногой. Передохнуть не физически, а от мысленной борьбы: «Могу – не могу?! Возможно – невозможно?!». Могу. И – возможно. И – просто.

Снова толчок ногой – движение параллельно земле. Вперёд. Да и толчок-то – только камуфляж. Можно и без него. Зачем себя обманывать. Сознание и подсознание цепляется за привычный закон притяжения… Но сейчас – только свобода. И от подсознания, и от законов физики. Законы физики придуманы для жизни в плотном мире. И правильно. А то всё рухнет в тартарары. Должны же быть законы, хоть и физики. Как и правила дорожного движения. На красный свет – нельзя. Летать – тоже нельзя.

Преодолевать сопротивление воздуха немного трудно, но приятно. Вернее, это даже не сопротивление воздуха. Если, к примеру, долго и вяло висеть в воде без движения, рано или поздно начнешь плавно опускаться на дно. Так и здесь. Надо чуть-чуть поработать руками, отталкиваясь от воздуха, как от воды. Но иными движениями. Это немного смешно, но помогает не опуститься на землю. Не надо очень высоко. Не к чему. Я ведь и так лечу. Я лечу! Я умею!

Как это здорово. Я абсолютно управляю своим телом. Влево. Вправо. Вверх. Да! Лечу! Это легко. Я могу! Ну почему же в реальности не получается? Чего мы так боимся?! Это просто тела нас давят, тащат вниз. Очень неудобное устройство – тело. Нет, всё нормально, хорошо, правильно, но – без него лучше. И – легче.

Впрочем, один раз Стаська в реальности узнала, как это – подняться над телом. Она тогда подрабатывала уборщицей в магазине «Экшн». Её привлекло объявление со словами «3 часа в день» и последующее обещание довольно приличной зарплаты за эти три часа. Но в некоторых местах – как, например, у Маринки в парикмахерской – она приходила один раз вечером, делала всё, что нужно и обычно через час-полтора уходила домой. А в магазин-то людей приходит куда как больше, чем в небольшую частную парикмахерскую! Это вечная толчея! Ботинки, сапоги, полусапожки, полуботинки. И слякоть, грязь, следы, брызги мокрого снега на полу, на зеркалах, на хромированных столбиках банкеток, в щетинных ковриках у входа – то есть ВЕЗДЕ. И надо было пулей выскакивать из подсобки каждые пятнадцать минут и заново наводить блеск. Мыть пол, протирать банкетки, полировать хромированные столбики, брызгать «Секундой» на зеркала и оконные стекла понизу. Как раз февраль был. Мокрый, дрязглый, как это повелось в последнее время. Так что работы – завались. И всё надо стремительно. И часто. И тщательно. Магазин должен выглядеть. Это престижное заведение, солидная фирма. Туда даже когда уборщицей устраиваешься, длинную анкету заполняешь.

И вот в один прекрасный день Стаська, уже умотавшись так, что начала кружиться голова, склонилась над ведром,  выжимая тряпку. И что-то произошло вдруг. Она видела свою собственную согнувшуюся   спину, слышала журчание отжимаемой из тряпки воды, но всё это – с солидного расстояния. Из-под потолка. Ещё мысль на миг мелькнула, вполне доброжелательно окрашенная: «Как забавно. Кто это?..» И наваждение исчезло. Она вновь стояла над ведром, вцепившись в тряпку, и её лихорадило. Чур меня…

Через неделю в этом же магазине Стаська купила Ярославу кроссовки «Найк». Месячной зарплаты как раз хватило… Зато и носил он их, пока совсем из них не вырос. А Стаська уволилась. Это было как-то чересчур…

А вообще непонятно – сон это или нет.

С одной стороны Стаська прекрасно понимала, что спит. Но одновременно она осознавала, что вполне доподлинно существует в этом мире, в этом месте, здесь и сейчас. Как во сне про Зверя. Кроме того, она была готова к появлению кого-то ещё.

Она точно знала, что сейчас он появится. Она чувствовала его приближение. И уж он-то точно был – не сном. Сон только давал возможность встречи с… ним. Вот. Сейчас. И что-то уплотнилось впереди.

Сначала ей показалось, что это Тай. Его непроницаемое, странно-прекрасное лицо плавало перед ней, точно голограмма, которая постепенно материализовывалась и делалась всё более реальной и осязаемой. Но вот его боевая коса сама по себе стала расплетаться и пряди, точно живой шёлк, заструились по ветру и упали ниже плеч.

– Тай?.. – сказала Стася и не узнала своего голоса.

А потом она поняла и без ответа, что это не он, что это всего лишь её желание. Потому что наяву Тай не пришел бы. Да и тогда, когда он приходил наяву два месяца назад – это был не он, а какой-то слепок с реальности, фантом. Тысячу раз прав Кот – Тай всегда был для Стаськи не более чем иллюзией.

Но создание было удивительно красивым. Оно влекло. И на лице его появилась улыбка.

– Кто ты и как тебя зовут? – спросила Стася.

– Это кто же научил тебя таким почти правильным приёмам? – вместо ответа вполне дружелюбно поинтересовалось существо. – Ты можешь называть меня как хочешь – суть моя от этого не изменится. Ты рискнёшь дать мне руку?

Тут только Станислава заметила, что сидит на высоком парапете, а её собеседник стоит внизу, на бетонной дорожке, уходящей в туман.

– Я не боюсь, – протягивая руку, ответила Станислава.

Незнакомец рассмеялся, снимая её с парапета и на какое-то время задержав в объятиях:

– Смешная ты… Говоришь чужими фразами. Ну что, прогуляемся?

Внизу о парапет бились серые волны. Было ветрено. Они пошли вперед.

– Кто же ты? – устало спросила Стася скорее по инерции.

– Да хоть бы и Люция Алла, – хмыкнул он. – Вы, люди, привыкли называть всё словами… Не в имени дело, а в сути. Ты же знаешь, кто я. И знаешь это лучше, чем пытаешься себе доказать… Да и не в этом дело. А в том, что ты хочешь меня, правда?..

И этот вопрос не отдавал пошлостью. Станислава посмотрела собеседнику в глаза и поняла, насколько он прав. В ней жила частица его, и, как отдельные частицы тяготеют к слиянию в одно целое, так и её влекло к нему, к жажде разрушения и хаосу. Но чувство опасности, на уровне инстинкта самосохранения, пропечатало чёткое «НЕТ» в её сознании. Она была частицей, но она не была уверена, что именно это целое – лучшее целое.

– Хочу. Иногда, – сказала Станислава, но тон её был ровным, а взгляд – спокойным. – И что из этого?

– Вот как, – уронил незнакомец. – Ладно, оставим интересную тему на потом. Поговорим без символов. Не так страшен чёрт, как его малютки… Как насчет того, чтобы отдать мне одного малютку, а?

Стаська вскинулась коброй. Незнакомец рассмеялся снова:

– Думаешь, я ждал другого ответа? Разумеется, нет. Что ж вы меня таким гадом-то считаете…

Он протянул ей яблоко. Коричневое, с зелёными крапинками у черенка, пахнущее мёдом. В последнюю секунду рука её отдернулась, как от пламени.

– Я же сказал – без символов, – напомнил собеседник. – Ешь-ешь, оно без всяких увёрток – без яда, заклинаний и пестицидов. Я свои яблочки гадостью всякой не поливаю…

Яблоко было вкусным.

– Смешные вы, люди, – устало сказал её спутник. – До сих пор играете в куличики, как дети. Может, конечно, оно и к лучшему. Вы видите так мало… Как вот ты сейчас. Наяву, впрочем, видите ещё меньше. Ты думаешь: «Пришёл нехороший тёмный дядька, он хочет соблазнить меня, – вон, яблоко подсунул, – забрать себе и тело и душу, но я, конечно же, буду стойкой и не поддамся. Я же, несмотря на грешки,  тяготею к светлым силам, и они сейчас тесными рядами стоят за моей спиной. И если мне станет совсем худо, горько, страшно, то придет светлый дядька. Он захлопает своими белоснежными крыльями, и устрашится зло, и восторжествует правда, и мир в который раз будет спасён…» Так ты думаешь, да?

Стаська молчала.

– А эта ваша любимая байка о том, открывать ли дверь мира тому неведомому, что стучится в неё и кричит: «Впустите! Я принесу вам счастье, люди, я изменю вашу жизнь к лучшему!»? А люди боятся этого неведомого счастья, полагая за ним всё того же нехорошего тёмного дядьку – и не пущают, и опять в ваших книгах и фильмах торжествует свет, и всё хорошо… О майне либер танц, да если я скажу тебе, что давным-давно уже впущено к вам то, чего вы так боитесь?! Оно гуляет среди вас и мир меняется, но разве кто-нибудь из вас понял это, и разве ЭТО похоже на ваши страхи?! Нет! Нет хаоса, всеобщего Апокалипсиса, повсеместного разгрома, как живописно вы показываете его с экранов… Всё происходит исподволь и немного иначе, глупенькая. Только вы не понимаете. И тот, кого ты звала тогда, давно, причёсываясь перед зеркалом – отчасти уже смотрел на тебя по ту сторону стекла… А ты не поняла этого только потому, что сие слишком уж очевидно. Нам бы самим себе глазыньки мороком каким отвести. Позаковыристей, правда же?!

Его глаза полыхали ядом и тёмной болью. Стаська молчала.

– А это ваше упорное многовековое деление сил на тьму и свет?! Ничего смешнее не слыхивал! Ночь! Все пугалки вылезают именно ночью. Конечно, – упыри, оборотни, черти, зайцы рогатые, – куда ж им, родимым, под солнышко, антураж не тот! Непривычно, верно? Да ночью и видно плохо, пугаться легче…

Стаська молчала.

– Есть кое-что гораздо проще, но во что вы не поверите, потому что так любите цепляться за свои сказки – вам в них привычнее, а оттого и спокойнее. А свое спокойствие нарушать – ни-ни! Вот тогда хаос-то и наступит! Лучше мы подождем светлого дядьку с перьями, мы лучше обратим глаза к небушку!.. Нет, детка. Не тьма и свет. Холод и тепло – вот так-то. Слишком просто, правда?

Его губы кривились и дрожали.

Стаська молчала. Она плакала. Она ничего не могла с собой поделать. Она повернулась к незнакомцу лицом к лицу и положила руки ему на плечи. Где-то в сером небе пронзительно закричала птица.

– Ты жалеешь меня, дурочка? Но я-то тебя – нет…

– Я знаю, – прошептала Стаська и потянулась к его губам.

Ничего не ощутили её губы. Незнакомец резко отстранил её и встряхнул за плечи:

– Здесь! Именно здесь, а не там я не позволю себе лукавить. Ты пожалела меня? Ты решила меня согреть? А то, что мне это не нужно, ты об этом не подумала?! Упивалась своим милосердием?.. А то, что ты при этом могла ни за грош умереть прямо во сне, – от сердечного, скажем, приступа! – конечно, тоже не приходило тебе в голову?! – он продолжал встряхивать её, как куклу, голос его переливался грозовыми раскатами. – То есть ты могла оставить своих детей одних? А?! Чужой незнакомец, да ещё с тёмной, как вы говорите, стороны, тебе ближе и дороже? Так кому же ты служишь, детка?!

Лицо незнакомца менялось. Он не стало ни ужасным, ни уродливым – ни одно человеческое определение не подходило к этой перемене. Оно заплывало мучительной болью и неподвижностью, агонией пустоты, из которой нельзя ничего вычерпать и которую нельзя заполнить, его зрачки были как два лунных колодца в никуда, и было холодно, страшно холодно…

«Имя твоего сына…» – прошептал воздух.

И Стаську снова встряхнули за плечи.

– МАМ! Мам, да не слышишь ты, что ли?! – сердитый Ясь тряс её, пытаясь разбудить.

– Да? Что?! – очумелая Стася вглядывалась в белеющее перед ней в темноте Яськино лицо с мотающейся над глазами косой челкой. Немилосердно колотилось сердце, и дышала она так, словно её загнали.

– Там Лёха во сне разговаривает! Я бо… я уснуть не могу.

«Он хотел сказать: «Я боюсь», – поняла Стаська.

– Сейчас.

В темноте она прошлепала за печку. Лёша действительно что-то бормотал. Станислава прислушалась.

– Кумара, них-них запалам, – вдруг четко произнес её сын.

Волна холода уже наяву окатила Стаську с головы до ног. Она не знала, что значат эти слова, но… что-то паршивое… Это же были слова из её давнишнего сна. Это было надоевшее до оскомины заклинание ведьм с Лысой Горы. ОТКУДА ОН ИХ ЗНАЕТ?!

– Лёш… – охрипшим шёпотом позвала она.

Он тут же перевернулся на другой бок и засопел.

– Яська, иди спи давай, – тихо сказала она. – Он больше не говорит.

– «Спи», блин, – проворчал Яська, бросаясь на кровать и натягивая на себя одеяло. – Два часа! Уснёшь тут с вами к чертям.

Ей вдруг захотелось его ударить. Дрянь эгоистичная. Весь в папашу…

Как сомнамбула Стаська вернулась в свой закуток. В затылок впилось сверлящее жало. Черная безнадёжность окутала её коконом. Нет. Саваном. Может быть, её навеяло ощущение из сна про Тёмного человека?

А, в самом деле, кому она служит? Зачем она хотела отдать свое тепло, зная наверняка, что получит в ответ лишь холод?! Так похоже на Яську. Так похоже на Тая. Так похоже на жизнь…

Она лежала на спине, и слезам было некуда течь. Глаза утопали в них, как в маленьких озерцах. Если бы слёз было больше, они скатились бы по вискам в уши, а это очень противно… И Стаська остановила эту бесполезную влагу.

– Слёзы – это так смешно, – прошептала она в темноте. – И жалость – это так смешно. И сострадание. И любовь, если на то пошло. Это никому не нужно. Лёшина жалость? Он ребёнок, он ничем не сможет мне помочь. Это всё иллюзии…

Она представила мир без сердцебиения по утрам, когда просыпаешься без него, а потом бесконечные часы ждёшь, когда он в мимолетной ласке уронит руку тебе на голову… Да что она, собака?! Мир без боли, разъедающей сердце. Мир без слёз, которые она лила втихомолку от каждого Яськиного хамства… ДА ПРЕКРАСНЫЙ МИР! Пора уже поставить на место этого зарвавшегося щенка. Любым способом. Это, в конце концов, невыносимо. Или пусть катится к своему папаше. И надо заняться собой. Пойти записаться в бассейн, что ли. И найти себе спонсора. Не стелиться никому под ноги преданным одеялком. Она ещё вполне. Рассчитать всё трезво и ясно. Холодно.

Стаськино дыхание стало ровнее, хотя глаза широко смотрели в темноту. «Хорошо, что я ушла из этой чёртовой парикмахерской. Не хочу больше возиться с ошмётками чужих волос, тряпками. Да найду я ещё подработку. Или она меня найдёт. Всё, хватит. В конце концов, я подумаю об этом завтра. Спать».

Как ни странно, приказ подействовал.

 

* * *

Она слепо шла во тьму и перед ней разгорались красные буквы на высотном здании: «ЕXPIATIO». Её ноги оставляли кровавые следы.

 

АНАСТАСИЯ

 

12

 

… Так держат в ладонях крошечных пушистых котят – бережно. Сознавая ответственность перед беззащитным существом. Сущностью.

Я держала в ладонях сущность, которую в соответствии со своим теперешним состоянием называла «девочка Анастасия». Держала бережно. И была в который раз очарована Чудом Творения. Таких до сих пор ещё не было. Таких больше нет. Таких больше не будет. Будут Леночки, Сашки, Леокадии, Марины и другие Анастасии… Но такой больше не будет. Впрочем, если бы я держала в ладонях сущность по имени «девочка Леночка»… или мальчик Андрюша, Ромка, Сергей Иванович, реакция была бы аналогичной. Потому что это тоже было бы Чудом Творения. И таких Леночки, Ромки, Андрюши и Сергея Ивановича не будет уже никогда. Равно как и Рауля, Сяна-О и Генриха, холодно шепнули звёзды… Не говоря уже о Копернике, Моцарте или Пушкине.

Я могла бы сказать про Анастасию «Я», и это было бы относительной правдой. Это и была я, все двадцать пять лет от рождения до исчезновения из жизни, но теперь всё стало другим и по-другому. Относительно. Потому что меня всё дальше и дальше относило от этой девочки, но какие-то ниточки ещё оставались, и потому я могла без помех бродить по Музею Души, заглядывая в отдаленные галереи, залы и запасники. Не как посетитель. Не как владелец. Как Хранитель. Мое «Я» двоилось. Мои «Я» сливались. Я поплыла по мерцающим коридорам тихой шёлковой лентой, дыханием мяты, шёпотом камыша…

«…Я всегда хотела быть уверенной в себе. С детства. Видимо, с очень глубокого детства. И примерно с того же возраста я ужасно всех жалела. Котят, щенят, птиц, червяков. Я хотела всех накормить, приласкать, взять домой. В школьных драках мне было жаль ударить. Поэтому в основном попадало мне. Как почти безответной. В каждом классе есть свой козёл отпущения. Или коза. Или белая ворона. Козлом отпущения у нас был Антон Борисенко. Его почему-то вечно лупили. Белой вороной была я. Я его жалела. Обоих нас в школу чуть ли не до четвёртого класса приводили и уводили бабушки. Но никакой школьной дружбы типа «тили-тили-тесто» между нами никогда не было. Мы просто были изгоями, но нас это не сплотило. Мы даже немного друг друга стеснялись, потому что хотели быть такими, как все. Но я уже тогда точно знала, что у меня не получится… Взять хотя бы тот странный случай, когда в одной из классных драк я в буквальном смысле засмотрелась на одноклассника, чей кулак в данную секунду летел мне в лицо. А я засмотрелась, потому что он был удивительно, мужественно красив. Проклятье вампира из племени Тореадор. Или придурковатость и мягкотелость белой вороны… Синяк был в пол-лица. Ну вот почему я не была жёсткой и удачливой, прущей напролом?! Прямо как мечта одной тинейджерки из  «Кошмара на улице Вязов» – Порочная и Красивая… А, может быть, я просто была трусливой личностью? Личностью, которая, тем не менее, учась во втором классе, налетела на десятиклассника, толкнувшего какого-то малыша так, что тот грохнулся. А в четвёртом – во дворе – вцепилась в рослого пацана за то, что он кинул камнем в знакомую собаку…»

Хватит. Я прервала этот внутренний монолог, точно закрыла крышку резной музыкальной шкатулки. Странно, но сейчас меня это всё не трогало. Затюканный ребенок всегда в своем воображении супергерой, хоть злой, хоть добрый. Всё это уже было не со мной… История Анастасии закончилась, закруглилась, точно оформилась в некий хрустальный шар. Или жемчужину… Человеческий жемчуг, как тебя, оказывается, много. Ты плывёшь по бесконечности Вселенной, как молочное серебро…

…Я позволила себе вслушаться в одномоментность Времени. Это как лабиринт. Переплетение тончайших разноцветных волосков, в которых, не разбирая их по одному, нужно вычислить искомый и проследить его ход. Звучащие волоски. Как тысяча радиостанций, в хаосе звуков которых нужно поймать и прослушать до конца одну-единственную мелодию. Это было удивительно сложно. И от этого становилось ещё азартнее – могу? Не может быть, чтоб не могла…

Мое внутренне око пронизывало судьбы людей. Я видела про них всё. Значит, кто-то точно так же видел про меня всё, когда я еще была там… Забавно. Отовсюду, отовсюду – пульсации, вибрации, точно разноголосый хор тянет одну ноту, но на разной высоте, и диапазон чудовищен… Быть одновременно во всём мире – это так странно, и вместе с тем так понятно… Я крошечная молекула – а во мне мириады Вселенных… Не объяснить! И точно так же кто-то смотрит на меня сейчас. Пусть смотрит. Я ещё не знаю, какой сделаю выбор. Чёрный плащ? Посмотрим.

Я вижу. Я знаю. Я чувствую…

Я чувствую уколы боли. Чужой. Импульсы так или иначе обиженных на жизнь людей. Они излучают по-разному. Это зов. Но я не тороплюсь на этот зов. Должна пробежать какая-то искра… Искры пока нет. И что мне делать потом, я пока не знала…

Зато я узнала, как погиб вампир Александр.

Конечно, никакой он был не вампир. Его забрали, когда тоска по погибшей невесте стала невыносимой. Её, представьте, отправили на костёр во времена Савонаролы. Девочка достаточно успешно лечила травами, и кое-кому из соседей её популярность стала поперек горла. Обвинить в сношении с дьяволом – и все дела. Дым по ветру. А что вы хотите, пятнадцатый век… В отместку Александр избрал путь грешника, путь маскарадного вампира. Его жажда мести была утолена, только когда он одного за другим извёл разными способами её палачей. Доносчицу, судей, непосредственно тех, кто вершил казнь. Потом добился, чтобы самого Савонаролу после смерти сожгли… Интриги-с. Но после свершения мести душа Александра не обрела покоя. Всё, что он приобрел – это новая тоска, и сознание того, что тоска эта будет сопровождать его веки вечные, как и тень невесты, которая всегда была рядом с ним, на полшага сзади. Мёртвая. Навсегда. И он, обагрённый чужой кровью…

Он выбрал в сыновья Жиля, чья боль от утраты матери притянула его, точно собаку – запах копчёной кости.  Подобное – к подобному. Эвтаназия?.. Ничего подобного. Каламбурчик… Однако, как ни крути, это было новым убийством… Он пытался заглушить ужас от сознания того, что жертвы окружают его хороводом и опекал Жиля, и странствовал с ним, и радовался тому, что Жиль вполне успешно освоился в новом качестве. Так ведь это Жиль…

И тогда некий голос уронил одно слово. «Еxpiatio». Искупление.

Это обнадёжило Александра. Он стал тратить себя на «чистку сортиров», как однажды с невыразимой горечью выразился Жиль. Это было то, чего он ни в коем случае не разрешил мне проделать с тем бомжом, которого мы встретили, свалившись с «Фужера»… «Душа дана человеку, чтобы он совершенствовался! – кричал Жиль. – А они предпочитают гнить заживо, так и пусть себе гниют! Даже тот твой банкир! Он не захотел приложить никаких усилий к тому, чтобы идти наверх, и тонул себе спокойно, и утонул бы, и это его путь, он не заслужил иного – а тут ты со своим благородством, со своей деревянной шпагой! Ты хапнула по уши чёрной энергии и чуть не погибла! И кто знает, чем это ещё отзовётся…»

Благородно, говорил он, но чрезвычайно глупо и чревато гибелью. Причём бесполезной. Природа подчинена принципу целесообразности. То, чему суждено процветать, процветёт. То, чему суждено погибнуть, погибнет. Но когда это оцениваешь человеческой душой, она разрывается от чувства несправедливости. А если человек, к примеру, захочет следовать этому принципу целесообразности, в глазах других он становится монстром. Или злым гением. Как Ницше. Как Гитлер. И человек, по сторону жизни взявший на себя функцию Мироздания, обычно плохо кончает. Однако это его путь, а свой путь надо проходить до конца…

Да, это верно. Но надо бы ещё узнать, где он, твой путь.

«Чистка сортиров» Александру не помогла. Этот путь был явно не его. Он был слеп здесь точно так же, как люди слепы там, и никто не мог подсказать ему, что надо делать. Это он должен был понять сам. И он понял…

Любое событие, – а событием можно считать только то, что способно что-то изменить – это камушек, брошенный в воду. Круги от камушка – это резонанс. А  насколько сильными будут круги от «камушка», определяют, пардон, вибрации объекта. «Любимая, частота моих вибраций к тебе»… М-да. Так вот, можно просчитать размеры «камушка». И если он будет максимальным, вроде обломка скалы, просчитать вред от оного. Как сейсмологи могут предсказать с большей или меньшей вероятностью приход цунами… Так вот, мы не сейсмологи, приборов и компьютеров у нас нет, да и не нужно. Здесь считывание информации происходит мгновенно и повсеместно. И в отличие от сейсмологов, мы не предполагаем, а знаем. Но, увы, те, кто идет по пути человеческой природы, знают, ЧТО, но не КАК. Оттого не предотвращаются все теракты и катастрофы. И это позволяет Зверю жиреть…

А есть то, что не просчитывается. Просто тянет, и всё. Что-то неясное. Необъяснимая тяга. Как любовь. Может, это она и есть. А, может, – нет… «Поступай, как велит душа». И если твоя душа требует активного, сознательного вмешательства в чью-то судьбу…

В некоей стране, в некоей семье ждали появления младенца. Младенец родился задушенным пуповиной. Асфиксия. Увы, обычное дело – и для акушерства, и, тем паче, для девятнадцатого века. Но умри этот младенец, и страна лишилась бы писателя… Очень славного писателя.

Времени на раздумья не было. Всё свершилось мгновенно, на чистой рефлексии, и Александр чудовищным энергетическим зарядом ворвался в маленькое, начинающее холодеть тельце… И ребёнок закричал. И «вампира» Александра не стало… Родился Александр Дюма.

Жизнь за жизнь, кровь за кровь. Что было бы, не родись «великий рассказчик»? Изменилось бы что-нибудь в судьбе страны? Кто знает. А если бы, к примеру, Пушкин умер в глубокой старости?.. «Что было БЫ?..» Зачем-то было надо, чтобы всё так случалось. Все, что случается, не случайно… И смерти, и рождения.

Потому что свет и тьма в далёком далеке перестанут быть враждующими началами. Когда-нибудь всё пребудет в мире. И я надеюсь, рано или поздно все мы обретём долгожданный покой.  Когда-нибудь…

Где-то он теперь, печальный «вампир» Александр?.. Может быть, он  теперь всё-таки со своей невестой? Он достаточно страдал… Есть царство справедливости. Я знаю…

И знаю, что он ждет меня там. Иногда я его вижу. Опираясь на белую балюстраду балкона, он стоит в развевающейся хламиде и смотрит вдаль, спокойно улыбаясь. Русая борода, кожаный хайратник на лохматой голове. Он будет ждать, сколько потребуется. Времени у нас предостаточно… Это просто картинка, но она влечет меня. Я ещё не знаю, что будет впереди. Я просто вижу картинку.

А Жиль… Жиль снова остался один.

…Миры в самом деле пронизывают друг друга, и совпадения порой бывают так пронзительны… Словеска Герцога. Вампиризм. Тоска по любви. Мыльная опера – внезапно и необъяснимо влюбившийся старый холостяк… Так случилось, что за все четыреста (!) лет существования Жиль не испытывал этой необъяснимой тяги ни к одной из женщин, которых, кстати сказать, у него было в избытке. Как это ни смешно, и как это ни грустно, но этой женщиной стала я. Кто же знал. И что мы могли поделать. Чувствам никто не указ… Вот почему он так пёкся обо мне. Вот почему спасал, рискуя своей сущностью. Почему с терпеливым упорством учил вживаться в этот удивительный мир… Он остался человеком. С потребностью любить и быть любимым. Но я ничем не могла ему помочь. Во мне жила лишь благодарность, хоть он, в общем-то, убил меня. Это было первым за всё его существование убийством… А кто-то из великих сказал, что любовь может родиться из любого чувства, кроме благодарности.

Я помнила, какой радостью света, какой теплотой окутало меня, когда я впервые узнала, что финал  – это ещё не финал. Но теперь, по закону маятника,  меня с той же силой качнуло в другую сторону. «Чем благороднее порыв, тем круче искушение». И я… возроптала.

Там, в том мире, который я оставила, я была отработанным материалом. Я не успела ровным счетом НИЧЕГО! Я никем не стала. Не посадила дерева, не построила дом, не вырастила ребёнка… Я даже не успела насладиться тем, что жизнь дарит так редко – взаимным чувством – и осталась одна на дороге, бессильно вглядываясь в пустоту горизонта. Если долго вглядываться в бездну… «… И у неё не было детей, и счастья вообще тоже не было».  И пустота стала исподволь подтачивать меня изнутри, разъедая, подменяя спокойствие – равнодушием, а грусть – желчью. Метастазы ненависти… Рак левой груди… Ну, и кому я была такая нужна?! Менее всего – себе.

Вот оно. Вот. «С каким мысленным багажом покинешь этот бренный мир, с таким в другой и прибудешь»…  Как с чемоданом в чужую страну. Грубо говоря, забыла любимую кофточку – всё, ку-ку. Новой не купишь, пока не заработаешь. В чужой стране можно стать вполне успешной, а можно и застрять в посудомойках. Только ведь эта история не про кофточку…

Это был шанс проститься с чёрной тоской. Шанс, данный грешником грешнице…

Всё с нуля. Ох, как тяжко начинать с нуля. Только бесконечная, изнурительная работа над собой и собственной душой. Потому что, даже опустившись на самое дно, можно не позволить хлебать это своей душе. Но как же это дьявольски трудно. «Ты хапнула по уши чёрной энергии», – сказал Жиль. Кто знает, когда я её хапнула, и почему вообще у меня появилась тяга к этой чёрной энергии… Ну да, дедушка Фрейд, попытки копания в собственном глубоком детстве… Не хочу. Детство кончилось, нечего на него вечно кивать. Всё уже кончилось. Не будет у меня никакого шанса. Не будет у меня никаких детей.

И ещё холодным червячком, тихой змейкой, вползла в сердце странная, крамольная мысль. Будто меня нет. Более того – что меня и не было никогда. Я ведь и не жила, я – играла. Так, может быть, это просто кто-то играл – в меня?! Все мои чувства, моя жизнь, даже все мои иллюзии были созданы кем-то, и я в этом создании не участвовала – ни чувствами, ни жизнью. И моё исчезновение в «Лачуге» – просто грубо сляпанный фарс. И моё дальнейшее существование-в-миражах… Меня попросту придумали, и придумали плохо. Во многих произведениях сквозит этот мотив – «кабы встретиться со своим создателем да в глаза ему посмотреть»… Выдержит ли создатель мой взгляд?

Это уже неважно. Это уже без меня. Белый потолок. Высасывающая боль. Это – было. А меня – не было.

Ну что ж… А вот теперь будем по-настоящему вылупляться.

Я стояла на том же самом дурацком «Фужере», а внизу расстилался ночной город в огнях. Мне было хорошо. Мне было спокойно. Мне было мрачно спокойно. Я смотрела сверху вниз на этот чужой холодный город и улыбалась почти презрительно. Ну и ради чего вся эта суета? Это так смешно. Любовь – это тоже смешно. И милосердие. Вон Жиль хотел проявить ко мне милосердие – и что вышло?! Да ничего не вышло! Как там подохла бы, так и здесь подохну… «Что воля, что неволя – всё одно… всё одно…» Но на дно – фигушки! Чтобы лярва какая-нибудь сожрала – фигушки! Мы-то покруче будем…

Я почувствовала в себе клубящуюся мощь, точно некий вихрь готовился вырваться из меня. Замечательный могущественный торнадо. Как хорошо чувствовать себя по-настоящему сильной. Я ведь многое могу, как правильно заметил Жиль… А вот его я держала теперь на расстоянии. Ни к чему это всё. Могу и снести, хотя он ни в чём не виноват. Зачем же губить такую хорошую сущность… Забавно как – никто ни в чем не виноват, а мне хреново. «И как же мне хреново!»

Я захохотала, и тут же началась гроза. Это было удивительно! Я позволила себе войти в сгусток, и холодные тугие струи лупили в меня, как автоматные очереди. Это была жуткая, прекрасная гроза! Потоки воды низвергались с небес, змеились молнии, заходился гром. Но это было еще не всё! Сквозь все это великолепие проходила череда образов. Яростными вспышками рвались ядра, проплывали и таяли искажённые боевым экстазом лица! Били барабаны, офицер, теряя треуголку, падал с коня! Ломались копья, мечи врубались в живую плоть, горели броневики, чадили сожжённые деревни, одиноко катился по ночному асфальтовому шоссе мотоциклетный шлем…

…И, может быть, всё это сделала я. Пусть!

Где-то плакали дети, захлопывались в ужасе окна. А я, милые детки, никогда не боялась грозы. Даже спорила с лекторшей, читавшей нам курс эстетики, о категориях прекрасного. «Нужно стремиться к гармонии, – говорила она. – Как чудесен, к примеру, цветущий луг под ласковым голубым небом…» «А мне, – возражала я, – будет на этом лугу не хватать бешено мчащегося мустанга! С оскаленной пастью в клочьях пены, с косящим оком! Вот тогда – да!» «Есть упоение в бою и в бездне мрачной на краю»? – вздыхала лекторша. – Тогда ты скорее тяготеешь к «величественному»… Но напрасно. Это утомляет. Душе нужен покой…»

Потом упокоюсь. А сейчас вот тяготею к величественному! Чёрная мощь входила в меня, я вдыхала её с копотью и запахом крови. Я вновь захохотала, и новый раскат грома потряс мир. И было холодно, упоительно холодно! И тогда я почувствовала зов.

МОЙ ЗОВ.

И я распахнула свои чёрные крыла и растворилась в ночи. Я торопилась. Запах крови манил непреодолимо…

 

СТАНИСЛАВА

 

15

Стаську вновь разбудили. Ну и ночка. Или уже утро?.. С ума сойти. Что это так грохочет? Гроза, что ли, началась?! Нет, вроде не гроза…

Под окном тарахтел мотоциклетный мотор. «Кот!» – подумала Стаська – больше ж некому! Было, как всегда, темно, и Стаська мельком взглянула на электронный будильник. Ничего себе! Пять утра! Он что, всю ночь катил? Или случилось что? Стася включила свет, накинула поверх длинной футболки с весёлым солнышком пальто и пошлёпала открывать, отчаянно зевая.

Но это был не Кот, а блистательная, пахнущая духами, сигаретами и перегаром Виолетта, старая знакомая из тех невозможно далёких лет, когда ещё были концерты Гребенщикова, тусовки и Тай.

Виолетта была созданием поистине удивительным. Эта громогласная девушка с гривой пшеничных волос обладала бесстрашием амазонки и элегантностью первой модели на Парижском подиуме. Фигура срисована с Мэрилин Монро, только ещё стройнее. Огромные синие глаза. Губы гогеновской таитянки. И безбашенность последнего гуляки. Как-то раз Виолетта заявилась к Станиславе в редакцию в немыслимо длинном чёрном пальто, – приталенном, с развевающимися полами! – в чёрной ковбойской шляпе, и с порога заорала: «Какое пиво будешь, детка?». Ох и было Стаське тогда от Гуся. Конечно, в их редакции была не богадельня. И пьянки, и гулянки, и ахи-трахи – всё это было. Но когда заявляется некто со стороны в день сдачи номера…

Тверские байкеры называли её Пулей и некоторым образом от неё шарахались, потому что она могла переговорить и перепить любого. И переспорить её не мог никто, потому что она с той же лёгкостью могла кого угодно переругать. «А чего с бабой спорить-то, Пуля – дура, штык – молодец», – говорили байкеры, но ухмылки их были несколько смущёнными. Ей было всё пофиг, кроме её мотоцикла, чуть окультуренного «Днепра». Она носилась на нём, как фурия, по всему городу, иногда притормаживая, чтобы побыть ведущей какого-нибудь молодёжного концерта типа «Рок против наркотиков». Периодически она уносилась работать в области менеджмента в Москву, заводила там бурные и громкие романы, потом ей там всё осточертевало, и она обрушивалась в родную Тверь, наводя смуту в умы в определённых кругах.

Они не были со Стаськой закадычными подругами; это было, скорее, просто взаиморасположение. И по отношению к Стаське Виолетта испытывала некое покровительственное снисхождение. Правда, глядя на её растущих не по дням, а по часам отпрысков, иногда вздыхала: «Эх, всё, что я хочу – это летать на своём мальчике (имелся в виду, разумеется, «Днепр»), и чтобы дома меня ждала крошка дочь… Э-эх!» И Пуля снова уносилась куда-то пылить по городам и весям, влюблять в себя мужиков и смущать народы своей бесшабашностью.

Виделись они последнее время раза четыре в год, а то и реже и Виолетта, громыхая, вываливала на Стаську шквал последних новостей, далеко не всегда Стаське интересных. В основном это были сплетни из разряда «кто с кем и кто на ком», и т. д., и всякие московские байки. Краешком во все эти новости попадал и Тай, поскольку периодически гостил в их тусовках. И, хотя Станислава менее всего хотела бы знать обстоятельства его жизни, ей таки приходилось испивать эту чашу.

Но пять утра?.. Это было слишком даже для Пули. Час ночи – куда ни шло…

– Чай будешь? – приладив пальто на вешалку, спросила Стася, проводя Виолетту в закуток «кухня-лежбище» и пытаясь продрать глаза.

– Кот разбился, – вместо ответа произнесла Виолетта. – Насмерть.

– …

Такое никогда не воспринимаешь сразу. Стася, наморщив лоб, уставилась вестнице в её неестественно белое лицо.

– Разбился. Три часа назад, – повторила та.

Кот? Как же так… Значит, он приехал в Тверь? И разбился? Как это?..

Картинка: одиноко катящийся по ночному асфальтовому шоссе мотоциклетный шлем.

– Кот, – бессмысленно повторила Стаська, пока её руки машинально включали электрический чайник и доставали заварку.

Она никогда не задумывалась о Коте – ни кто он в отдельности от неё, Стаськи, ни кто он в её жизни. Он был просто Кот, Костик. Когда он приезжал, было уютно и весело. Он заполнял собой пространство, такой он был большой. Любил давить пальцами грецкие орехи, которые всегда привозил в карманах косухи. Пацаны визжали от восторга. С Котом было легко. Никаких объятий, никаких поцелуев, вздохов при луне. Просто приятель. Внимательный, заботливый приятель. Он всё знал про Тая и Листопаду и берёг Стаськины  чувства, не рассказывая ничего, потому что это ничего не изменило бы. Внезапно вспомнилась сцена их ссоры и фраза, не завершённая Котом: «Тай никому не может быть опорой, даже…» «Даже Листопаде», – запоздало поняла Стася окончание фразы…

Хорошо бы такого брата. Но он был не брат… Стаська вдруг отчетливо вспомнила взгляд Кота. Взгляд, который она всегда спокойно принимала как должное. Любящий взгляд мальчишки, заросшего до носа чёрной кудрявой бородой. «Тай – это иллюзия», – упорно повторял Кот все эти годы, когда был наездами, умудряясь заставать её и пацанов и не заставать Тая. Он и Стаську катал по городу. Было классно мчаться так, что захватывало дух, обхватив руками его бензиновую косуху…

Да, этот мальчишка её любил. Все эти годы, – и когда она была с Таем, и когда они расстались. Но он был просто мальчишка. Для неё. Хотя ему к тому времени уже было двадцать восемь, и он был младше Тая всего на год… И она ни разу даже не поцеловала его. А он этого так ждал. Так хотел. Бог видит, как он этого хотел. И Стаська тоже видела. Только не придавала этому значения. А зачем ей было его целовать?..

– Он приехал позавчера, – несвойственным ей тихим голосом говорила Пуля. – На новой Ямахе-Вираго. Наши как взбесились… Обмывали её целые сутки на поляне. Ну, знаешь, на нашей, позади больницы. А потом Коляныч – он из Соминских – почему-то приревновал свою Катьку, которая раньше всех домой в Чайку уехала, и часа в два ночи пристал к Коту: «Довези до её дома! Я знаю, что она там не одна!» А все же пьяные… Кот ещё не так, как остальные. Он вообще пьяным за руль не любил садиться, ты знаешь… Ну, в общем, его уломали. Он завел свою Ямаху. Коляныч за ним – нажопником. И пять наших с ним подорвались. И я.

Виолетта замолчала и механически глотнула чай, уставившись куда-то в пространство. Вероятно, прокручивала всё виденное перед глазами.

– Ну, в общем… Кот ехал самый первый. Скорость-то… Выехали на проспект Победы, пронеслись мимо Кукольного… Только потом все поняли, что случилось. Просто мы увидели, как они почему-то вдруг закувыркались впереди. Долго. Жутко долго. Милиция потом говорила – тормозной путь пятьдесят метров… Из какого-то проулочка, у которого даже названия нет, выехал велосипедист. Откуда там, к хренам собачьим, оказался велосипедист в три ночи! Мужик какой-то… В общем…

Она отчетливо цокнула зубами об стакан и обеими ладонями крепко обняла его.

– В общем, все трое всмятку. Все трое в морге. Кота… будут хоронить в закрытом гробу.

Виолетта со стуком поставила свой стакан на стол:

– Он к тебе собирался. Только и говорил: «Стаськины дети офигеют от моей Ямахи… Во покатаемся!»

Стаська закрыла глаза. «Я сволочь», – устало думала она, а в груди трепыхалась какая-то птица со сломанными крыльями, больно тюкаясь клювом.

– Ты совсем не любила Кота, – достаточно жёстко заключила Виолетта.

– Я совсем не любила Кота, – эхом подтвердила Стаська.

И тут произошло странное, чего разумом ни понять, ни объяснить нельзя. Не открывая глаз, Стаська протянула руку направо, к маленькой полочке. Там стояли специи и лежал острый сапожный косяк, которым Стаська кроила кожу для цветов и украшений. И этим косяком она с силой полоснула себя по левому плечу.

 

ЭХО

«…Несётся конь в кромешной мгле,

Густая кровь коню по грудь.

Вся кровь, что льётся на земле,

В тот мрачный край находит путь…»

 

Ворсинка на крыле бабочки. Вы бездумно срываете лист – и где-то предсмертным криком истекает Вселенная. «Так что же с той женщиной?» «А к чему знать финал?» Она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО умела летать… А люди даже не подозревают, что умеют летать.  «Когда я сказал, что мир устроен неправильно, и это надо бы как-то поправить, она поцеловала меня и сказала, что мне будет трудно, но я выдержу»… Офицеру полголовы снесло и живот разворотило… На глазах дяди Бори.  Он тогда совсем пацан был… «Я всегда хотела быть уверенной в себе. С детства». И я честно, старательно пыталась затягивать чёрную обугленную дыру, появившуюся где-то в районе солнечного сплетения. А ветер пел на языке любви. Какое чёрное, большое – растёт, раздувается… Неправильно! Правильно?.. Зверь есть, Зверь чует кровь, Зверь спешит. Какой звонкий свет, я люблю тебя. Надежда. Смерти нет.

И серебряный голос прозвенел: «Expiatio…»

 

АНАСТАСИЯ

 

Я исходила смертельным холодом. Он тёк из меня ревущим водопадом и одновременно странным образом наполнял меня. Время остановилось. Но я неслась с ликующей скоростью. Скорее. Мы мчались наперегонки с чёрной громадой Зверя и хохотали в унисон. Точно играли в детскую игру «А ну-ка, догони».

СКОРЕЕ.

 

СТАНИСЛАВА

 

16

…Её отрезвил вопль Виолетты: «Дура!» Что-то упало и покатилось.

Стаська открыла глаза. Кровь заливала её руку, выталкиваясь из длинного глубокого разреза. В большой комнате заворочались, просыпаясь, Лёшка и Ясь.

– Тихо, – равнодушно сказала Стаська Виолетте и поискала взглядом какую-нибудь тряпку. Наскоро смыв кровь под рукомойником, она с помощью Виолетты стянула рану кухонным полотенцем.

– Что на тебя нашло?! – спросила Пуля, распахнув огромные синие глаза, в которых плескался ужас пополам с восторгом зеваки. Растрещит вот теперь… Наплевать.

– Я не знаю, что на меня нашло, – сказала Стася. – Жизнь, наверное.

В «кухне» появились заспанные и недовольные пацаны. Виолетте пришлось рассказывать всё по второму разу. Стаське показалось, что, несмотря на ужас этой новости, Виолетте просто нравится быть в центре внимания. И что ей страшно идти домой, где она будет одна, с застывшей навсегда перед глазами картиной катастрофы.

Было много слёз. Стаська укачивала уткнувшихся в неё своих великовозрастных чад, как маленьких. Впрочем, они и были маленькие. Что они видели-то в этой жизни? Кого теряли?! Вот теперь они знают, что такое горе. Они были очень привязаны к Коту… Виолетта тоже потихоньку глотала слёзы.

«Почему я не плачу, – думала Станислава. – Почему я не плачу?»

– Родителям Кота поехали в Орёл звонить, – шмыгая носом, сообщила Пуля. – Колянычевы уже знают… Из морга не знаю, когда отдадут… На третий день, наверное… Ты на похороны пойдешь? Скорее всего, в Лебедево похоронят, если родители не решат в Орёл везти…

Стаська спохватилась. Вытащила рюкзачок, открыла тайное отделение. Заначка. НЗ. Она выгребла всё, что там было. Было очень немного.

– Вот. Вы же скидываться будете, – сказала Стаська. – Я не пойду ни на похороны, ни на поминки. Не думай, не из чистоплюйства или чего там ещё… Просто… Увидев закрытый гроб, я не поверю, что там Кот. Даже если бы был открытый гроб, я не поверила бы, что там – Кот. Я вообще очень редко бываю на кладбище, даже у своей прабабушки и бабушки. Ну, это там, где я родилась. Там, в земле, нет никого похожего на тех, кого мы теряем. Это просто коробочки. Когда я сдохну…

– Ма-ам!! – закричали дети.

– Когда меня не станет, – устало смягчила Стаська, – я бы хотела, чтобы меня сожгли. Но у нас в Твери крематория нет. Я не хотела бы, чтобы мои пацаны таскались ко мне на кладбище. Зачем? Плакать? Поправлять калиточку, которая никуда не ведет?.. Знаешь… Да, Кот был для меня только приятелем, но он остался здесь и здесь, – Стаська указала на лоб и сердце. – Он… он как будто просто укатил. Смерти нет. Это всё иллюзия…

Виолетта и пацаны притихли. Может быть, они были не согласны. Стаська просто выложила им свою точку зрения. Она и в самом деле так думала. И то, что она думала, и то, что когда-либо читала, трансформировалось у неё именно в такое отношение к смерти.

«Я никогда больше не увижу Кота, – думала Стаська в странной апатии. – Я никогда его не обниму. А если бы погиб Тай?»

– Знаешь, – сказала перед уходом Виолетта, опустив глаза. – А Тай… ну, если тебе это интересно… Тай с Листопадой два месяца назад уехали в Финляндию. Предположительно, навсегда. А может быть, пока Листопада там учится. Ей же родители там художку проплатили. А ему везде будет, что делать. Он такой, бродяга. Стась, я поеду, наверное…

Стаська почти не слушала болтовню Пули. Значит, Тай уехал. Два месяца назад у них, получается, было последнее романтическое свидание… Как мило. Прощальный, так сказать, заключительный аккорд под занавес. Красивый завершающий мазок на картине. Последний отблеск закатного солнца. Какая тонкая восточная эстетика! Ну и чёрт с ними обоими. Конечно, ей было далеко не всё равно, и под слоем пепла ещё корчился и умирал крошечный уголёк… Но это было настолько бессмысленно, что об этом не стоило не только говорить, но и думать. «Я никогда не увижу Тая, – примерила к себе Стаська. – Я никогда его не обниму».

Те же слова. Смерть – всего лишь иллюзия.

– Стась, поехала я, слышишь? – надрывалась Виолетта. Стаська слышала и не слышала.

А если бы погибли Лёшка или Ясь? Стаська сознательно вызвала из глубины души весь ужас своего горя из кошмарного сна про Зверя. Ужас перед чем? Перед смертью? Нет. Ужас перед жизнью БЕЗ ребенка. Так несправедливо погибшего ребёнка. Но – перед ЖИЗНЬЮ. А вот смерть-то как раз – иллюзия… Можно было бесконечно моделировать их непрожитые жизни, их свидания, их победы и разочарования. Как жаль было бы всего несделанного. Но это домыслы, фантазии… иллюзии. Есть только то, что есть. А смерти – нет…

Затарахтел мотоциклетный мотор. Потом вернулся провожавший Виолетту до калитки Ясь.

– Я поеду на кладбище к Коту, – упрямо принагнув голову и глядя из-под чёлки, вызывающе сказал он. – Я с Пулей сейчас договорился, она меня довезёт. А вот ты… Ты всё равно никого не любишь. Тот китайский урод не считается, потому что сам никого не любил… А Кот… Ты к нему даже на похороны… Кот был настоящий!

– А я картонная, – кивнула Стася равнодушно. – Лучше помоги мне руку перевязать. Или заклеить. На полотенце ничего на налезет…

– Это тебя кто?! – потемнел Лёша.

– Да никто, сама, – поморщилась Стася. – Может быть, свихиваюсь уже…

Они откопали где-то бобинку пластыря. Лёшка почти до крови закусил губу, Яська побледнел, и только молча подавал брату перекись, вату, ножницы. Внутри у Стаськи был непривычный холод и абсолютная апатия. Потом она что-то надела. Потом было вздрагивающее полузабытьё до будильника…

– Давай, Лёш, выходи скорее, – сказала она. – Нам-то с Ярославом можно не особенно торопиться…

Яська вздрогнул и взглянул вопросительно и тревожно. Стаська кивнула ему:

– Я иду в школу вместе с тобой.

Лёша задержался у порога, обернулся:

– Мам, с тобой всё в порядке, ты уверена?

Стаська ни в чем не была уверена. Ей было всё равно. Но она сказала «да». Он ещё немного помедлил и вышел. «Какой красивый», – отстраненно заметила Стаська. Мысль скользнула куда-то вниз ртутной капелькой и исчезла в щели в полу.

Ясь одевался нарочито медленно. Станислава не торопила, смотрела в сторону. Когда-нибудь он всё-таки оденется…

… И они вышли на улицу. Надо было пройти через одну и через другую арку на улицу Софьи Перовской. Потом мимо пушек военного училища, по мосту через Тьмаку мимо стелы в честь павших, пешком до Старого моста,  миновать площадь Мира, по Мусоргской, мимо рынка на Шмидта – и к Яськиной школе… Вроде бы и близко и вроде бы и далеко. Денег-то на маршрутки всё равно нет. Ничего. В иное время из деревни в деревню километры в школу наматывали. И ничего.

Ярослав явно присмирел, шёл молча, понурив голову. Наверное, ждал горьких упрёков, колючих слов. Но их не было, и не было повода для протеста. Странное спокойствие матери его пугало…

– Я сегодня заберу твои документы, – глядя перед собой, ровным голосом сказала Стася. – Ты в этой школе больше учиться не будешь. Я позвонила в пятую вечернюю, тебя берут… Конечно, не в восьмой, а опять в седьмой. Но… собственно, почему – «опять»… Программа там легче, в классе по десять-двенадцать человек, директриса мне понравилась. Сходим, познакомишься, напишешь заявление… И гуляй до сентября. До каникул еще две недели, можешь их записать себе в актив.

Ясь шаркал подошвами кроссовок и молчал. Они прошли первую арку.

– Знаешь, у одного моего знакомого умерла мать, когда ему было тринадцать, – заторможенно, внутрь себя рассказывала Стаська. –  Он бросил учиться, вихлялся где-то… У него ещё был старший брат, который периодически кидался его воспитывать, но у брата была своя жизнь, которую ему не хотелось, видимо, гробить… Но я не о том. Не о знакомом. Хотя, наверное, если бы мать его была жива, может, всё было не так… Но я не о нём. Я о ней. Я ей завидую.

Ясь кинул на неё быстрый взгляд. Глаза его матери были совершенно пусты, и это напугало его ещё больше.

– Я тоже чувствую себя мёртвой, – безучастно продолжала Стася, всё так же глядя вперед. – Нет, я не хочу умирать. Хотя, как та корова, готова сказать: «Господи, когда ж я сдохну!» Просто, наверное, я уже умерла и не заметила, как. Потому что не думаю, что моё присутствие как-то на тебя влияет… Пустота.

Они прошли через вторую арку. Одинокий лучик света пробился вдруг через сизую хмурь неба, и она вспомнила… Она вспомнила это так ясно, словно вдруг оказалась – там…

… Были последние тёплые дни августа. Это было лет пять назад? Да, пожалуй. Лёшка и Яська  уже вернулись с каникул. Раз в году отец принимал у себя в деревне своих отпрысков, несмотря на развод, и страшная собака к тому времени уже была им убита… Хоть бы забыть это когда-нибудь.

Всего неделька оставалась детям до школы, а ей – до работы! Хотелось пить большими глотками этот посвежевший воздух, наслаждаться последними крохами свободы… Был такой замечательный день, и Стаська вдруг захотела съездить с пацанами в Савватьево. Показать им прудик, прочитать про святого Савватия…

…Около колодца была небольшая горстка прихожан и батюшка. Стаська с мальчиками присоединились к ним, слушали про всякие чудеса. Про птиц, которые пели вместе с молящимися и разом взлетели, когда служба кончилась. Про то, что икону наверху колодезной крыши с крестом никогда не засыпает зимой снегом. Про то, какую замечательную церковь построят когда-нибудь в Савватьево… Они умылись в недавно почищенном прихожанами прудике. Вода была холодная, но удивительно приятная. А потом пошли гулять в лес.

Пацаны с гиканьем носились в дебрях и пугали грибы, а Стаська разлеглась на полянке под деревьями. Она лежала лицом вверх и лениво щурилась на последнее тепло августовского солнца. Высоко-высоко над её головой почти что смыкались макушки сосен и берёз. Колючая хвоя с такого расстояния казалась нежной и пушистой, а тонкие листья берез, напротив – вырезанными из серебристой стали, с заточенными острыми краями. Забавно…

Давно что-то не шумят мальчишки. Стаська приподнялась на локте – вон они, невдалеке, притихли, склонясь над чем-то. Её разобрало любопытство,  она поднялась с ещё не остывшей земли и подошла к детям…

– Что это там у вас?

Яська с гордостью протянул ей ладошку.

– Это я-ащерица, – ласково проворковал он и осторожно погладил славное существо пальцем. – Ящерица-бадящерица… Ящерица-карвящерица…

Стаська чуть не фыркнула. Это ж надо как завернул. Так он выражал свои нежные чувства… Но Стаська сдержалась, чтобы не обидеть разомлевшего сына, и тоже погладила ящерицу.

Ясенька… Вот так вот, вспомнилось вдруг.

Они вышли на улицу Софьи Перовской. Станислава мельком взглянула на сына и увидела, что он плачет. Молча, тихо. Колючий, злой, родной. Грубый, но такой беззащитный… Рана на левом плече пульсировала немилосердно.

Они миновали кафешку «Берлога» и подошли к пересечению улиц Софьи Перовской и Вячеслава Ефимова. Стаська ещё подумала: «Хорошо, что это не перекрёсток Перовской и Трудолюбия, одно из самых аварийных мест в городе». Почему-то такой маленький перекрёсток – а столкновений там выше крыши. На глазах у Стаськи два было. В прошлом году, зимой в гололёд, и совсем недавно, поздно, – была толпа и лежал кто-то… Она не стала смотреть. Только побежала скорее домой. Дети грелись у печки…

…Это была иномарка. Синяя, блестящая. Стаська совершенно не разбиралась в технике и не знала, что это за иномарка. Но что в неё врезалась именно «Чайка», это она знала точно. Крылья «Чайки» ни с чем не перепутаешь… Отброшенная в сторону иномарка полетела несерьёзной ёлочной игрушкой. Синей и блестящей. Она летела очень быстро.

 

ЭХО

 

«Какой сильный, точный пас!»

 

АНАСТАСИЯ

 

Зверь вырывается вперёд!

 

СТАНИСЛАВА

 

17

Время замедлилось. Оно было как тягучая резинка. Даже скучно стало и хотелось подтолкнуть, чтобы всё забегало. Так – слишком непривычно… Зато удобно,  можно многое успеть.

С каждой секундой рыло синей иномарки становилось всё больше и больше. Стаська вытянула левую, раненную, руку и сильно толкнула Яську в сторону. Толчок тоже получился тягучим. Яська согнулся и медленно сделал несколько шагов влево. Там, в обычной жизни, он, наверное, эти шаги пробежал. А в этой – прямо как старичок горбатенький, еле полз. «Что ж ты!» – чуть не вскрикнула Стаська с досадой, что он такой неповоротливый. Но уже не успела. В это время как раз всё-всё перекрыло большое, синее и блестящее. Её вдруг сдавило, будто на грудь упала тысячетонная плита, а потом улица перевернулась. Стаська подавилась чем-то густым, сладким и жгучим, удивилась, хотела кашлянуть и выплюнуть этот непонятный сладко-солёный ком, но почему-то не получалось. А потом как-то сразу вокруг стало черно и холодно. И Стаськи не стало.

Сущность, которую звали Станиславой, расплёскивало по созвездиям мириадами искр, её кружило и трясло в турбулентности космических вихрей, с огромной скоростью она проскакивала сквозь бесчисленные миры, и все они были ею и состояли из неё, хотя она была лишь неизмеримо малой их частью, и как таковой её уже и не было, и это была просто пыль мироздания, и было больно очень больно

 

I

Стоящие на остановке люди закричали. В этом возгласе ужаса был оттенок нездорового экстаза, что-то наподобие «Вау! Какое шоу!»

Ещё бы. На их глазах белая «Чайка», двигающаяся по улице Софьи Перовской,  наподдала в бочину синему «Форд-Фокусу». Прямо в заднюю дверцу. Тот, как чёртик из коробочки, выскочил с перпендикулярной Ефимова, со стороны Волги, явно превышая отметку 40, висящую над перекрестком. То ли права водиле иномарки подарили, то ли пьян был, это потом гаишники разберутся. Факт в том, что бешеная иномарка хотела лихо развернуться на ту же Перовскую на красный свет, не думая, что слева – по главной, между прочим, дороге! – может появиться ещё какая-нибудь машина. А «Чайке» перекрывал обзор киоск «Тверьсоюзпечати», и её водитель просто не успел сориентироваться. Еще чуть-чуть, и «Форд-Фокус» врезался бы от удара в столб, стоящий как раз на тротуаре пересечения этих двух улиц. Так нет же, синюю бестию отбросило задом на тротуар, к угловому дому № 4, и она, бестия эта, врезалась в женщину с мальчиком. Та успела лишь оттолкнуть мальчишку, который шёл рядом с ней, а сама, конечно, никуда отпрыгнуть не успела. Какое там отпрыгнуть. Тут подумать-то не успеешь, не то что… Всё происходило с умопомрачительной скоростью. А мальчонка от неё пулей отлетел, – так толканула. Инстинкт материнский, м-да… А её подбросило вверх – это действительно напоминало полёт тряпичной куклы! –  болтануло по воздуху, потом кинуло на капот, потом она с него скатилась, потом закувыркалась по асфальту, – тормознувший «Жигуль» с визгом заюзил в полуметре от неё – а потом  застыла. И наверняка навсегда.

Люди закричали, а потом стали осторожненько сжимать кольцо вокруг этой, уже завершившейся, сцены. «Скорая»!!! – истерически заорал кто-то. «Милиция»! – забубнило сразу несколько голосов. Кто-то уже вызывал по сотовому и то, и другое.

Мальчишка со светлой длинной чёлкой – наверное, всё-таки сын! – подошел к лежащей ломкой танцующей походкой. Он не кричал, не плакал, он просто смотрел на неё. Потом с ненавистью полоснул взглядом по толпе. «Она не умерла!» – сказал он им всем неожиданно низким голосом. Ужасным голосом. Да, как бы не так. Жалко мальчишку-то.

 

АНАСТАСИЯ ЭХО

 

Что-то огненное о шести крылах – вспышкой! И – просто улица. Вот – ты. Вот уже и ты, так близко… Картинка: стремительно расходящиеся торнадо – огромный чёрно-фиолетовый, лоснящийся, как шкура касатки, и два тонких – золотой и огненно-красный, слившиеся в один пылающий вихрь. «Я люблю тебя, маленький…»

 

II

Выскакивали из машины с красным крестом люди в белых халатах, бежали наперегонки с чемоданчиками. ГАИ запаздывало…

«Зрачки широкие, ноль реакции на свет… Пульс отсутствует». «Да всё уже, всё… Вызывай, Ген, перевозку. Поехали».

«Нет! – свирепо закричал мальчик с челкой. – Не пущу! Она живая, не видите, что ли?!»

Жаль мальчонку…

 

АНАСТАСИЯ

 

Она, конечно, не станет ни президентом, ни писателем. Наверняка она вообще никем не станет. Но в ней есть радостная ярость. В ней есть огонь. Я тоже была такой. В конце концов, она дала продолжение Жизни и должна получить шанс на Жизнь и Любовь… Дурак ты, Зверь. Куда тебе до Чёрного плаща! Опять добыча из-под носа, да?.. Тонка твоя чёрная лоснящаяся кишка. Холодно как… Спасибо, Жиль

 

III

«Если вы сейчас уедете, вы убьёте ее!»

В словах мальчишки был такой жар, такой напор, что усталые врачи переглянулись, а потом посмотрели на изломанное тело. Живые так не лежат. «Ладно, Ген, проверь пульс ещё раз… Для него».

Гена вздохнул, присел на корточки, взял тонкую руку. «Ёпт… – пробормотал он поражённо и выпученными глазами взглянул на напарника. – Да ну, туфта…» «Чего там?» «У меня глюки. Проверь сам!» «Бля… Ну-ка, чего там зрачки… Может, рефлексия?.. Сужаются, зар-раза…»

Судорога. Ещё одна. Это было невероятно. Это было невозможно. Толпа загомонила. Мальчишка смотрел зло и торжествующе: «Она живая, поняли?!! ЖИВАЯ!!»

«Носилки, живо!» «Да какие там… Ещё раз пульс проверь!» «Есть пульс! Во, видал?! Нестабильный… Давление падает, зар-раза… Пульс падает! Внутрисердечный адреналин, живо! Искусственное! Мешок!» «Не довезём же…»

«Я поеду с мамой!»

В машине сильно трясло. Врачи суетились, что-то делали. Мальчик сидел рядом с мамой и держал её за руку. «Мама, все будет хорошо. Мама…»

 

IV

Запах больницы, который ни с чем не спутаешь. Каталки в коридоре. Одна, другая. Стоны. Губы мужчины – кусок спёкшейся чёрной лавы. Он хрипит. Из-под простыни высовывается тощая нога с кривыми жёлтыми ногтями.

Прямо на полу сидит старушка, бессмысленно мыча и баюкая распухшую руку. Мимо пробегает сестричка:

– Что ж вы, бабушка, на стул бы сели.

Насупленный пацан:

– Где мама?!

– Не мешай, мальчик. В реанимацию нельзя. Жди…

Тикают часы, отмеряя минуты, часы, чьи-то жизни. Бегают люди в белых халатах, возят каталки туда-сюда, в лифт, из лифта. Мальчик стоит у стены.

Облупленным красным по облупленному белому: «РЕАНИМАЦИЯ». Кафельный коричневый пол. Кафельные белые стены. Ширмочки. Кровать. Капельница с рео. Сдавленный яростный шёпот врача со Скорой:

– Давление  118 на 78. Дыхание в норме. МРТ показывает нормальный, здоровый мозг. Контраст не накапливает. Этого не может быть. Целый день лежит, не двигается, в сознание не приходит, и это не кома, и ВСЁ у неё в норме! Судороги были, там, на дороге, думал – ВСЁ, я видел, а теперь нету судорог. ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ. Даже переломов нет. Влад! Ну ты-то хоть скажи, ну не бывает так! Где переломы, гематомы, хотя бы синяки и ссадины, такая авария, ТВОЮ МАТЬ?!

– Да погоди ты, не ори… Давление сейчас практически в норме. Пульс в норме. Разрез какой-то странный на левом плече, как ножом полоснули. Зачем полоснули, кто? Пластырем заклеили… Давай-ка ей ещё вколем реланиум на всякий случай, пусть до утра спит… Утречком посмотрим… Не нравится мне это. Не видел я ещё такого…

– Блин, утром проснётся, не дай Бог, овощем… Или не проснётся.

– Подождём пока, без выводов. Мда-а… Пацан-то где?

Высокий худощавый реаниматолог выглянул в коридор и встретился взглядом с мальчиком. Тот сжал кулаки и шагнул ему навстречу:

– Если ты тоже скажешь, что она умерла…

– Почему скажу? – удивился врач, выходя в коридор, и ногой аккуратно закрывая за собой дверь. – Ничего я такого не скажу, живая мама, спит…

– Пусти меня к маме, – наклонив голову и глядя исподлобья, угрожающе сказал мальчик.

Возражать не стоило. По взгляду мальчишки было понятно, что если его не пустят, он протаранит стену. И врач посторонился.

Яська робко подошел к высокой кровати, на которой лежала мама и, обмирая, дотронулся до её руки. Рука была тёплой, и Ясь выдохнул весь ужас, который скопился в нём. Дядька-врач не обманул, мама была жива. Только спала. Какое облегчение. Какое счастье.

Ясь покосился в сторону двери и увидел, что врач жестами манит его обратно и прижимает палец к губам. Да-да, сейчас, я тихо. Маме надо поспать…

– Мама долго будет спать? – шёпотом спросил Яська.

– Как все нормальные люди, до утра. После такого потрясения обязательно надо как следует отдохнуть…

Он вдруг странно сморщился:

– Слушай, ты есть хочешь? Я – жутко. В животе даже сейчас чего-то сдавило! «Друг-желудок просит пищи, в нём танцует аппетит…» Целый день, оказывается… И ты тоже ведь голодный целый день!

Он оглянулся и подтянул к себе стул.

– Устал я дико. Видишь, их сколько было… Давай чего-нибудь съедим, а? – доверительно взглянув на мальчика, сказал он. – Прямо здесь. Садись, чего ты, вон ещё стул…

И он достал из кармана халата полиэтиленовый пакет с бутербродами.

Оторопевший мальчишка сел на стул и, не сдержавшись, громко сглотнул.

– Тебе с сыром, с колбасой?.. – между тем деловито продолжал реаниматолог, шурша пакетом. – А, нет, я ещё лучше придумал!

Он сложил стопкой два бутерброда и эту горку аккуратно, через пакет, разделил пополам. Получилось два сэндвича с прослойками колбасы, сыра, масла и хлеба.

– На! – протянул врач мальчику его долю.

Но тот не брал свой сэндвич, а застыл как изваяние, и только губы его вдруг затряслись. В следующую секунду он сложился пополам на стуле и заревел себе в коленки. Врач дал ему немного прореветься, а когда пацан выпрямился, обнял его за плечи и куда-то повёл. Обмякший и ослепший от слёз мальчик даже не сопротивлялся.

Они оказались в комнате с диваном, столом и стулом, и ещё какой-то несолидной фанерной стенкой, в которой была ещё более несолидная дверь. Через неё виднелся совсем крохотный закуток с двумя кроватями, стоящими паровозиком. На одной из них, кажется, кто-то спал.

– Это я… Это я! – стуча зубами, выдавил из себя пацан.

Врач всё ещё обнимал его за плечи, и рука была тёплой, спокойной и очень надёжной.

– Что – ты? – негромко переспросил врач.

– Я виноват, что мама… что маму… – выпалил пацан и, не сдержавшись, снова заревел – уже уткнувшись в белый халат реаниматолога. И тот снова дал ему прореветься.

Мальчишка, скорее всего, был даже благодарен этому высокому худому врачу, что с его стороны не было никаких утешений и сюсюканий.

– А почему ты считаешь, что это ты виноват? – спокойно переспросил врач.

И пацан яростным шепотом выложил ему всё. Всё, как они жили и кочевали, и как жил он сам, и как им было плохо, и как ему было плохо, и как он заставлял себя быть ещё хуже, чем он есть, и как это страшно кончилось. Он совсем охрип под конец рассказа.

– А порез у мамы на плече откуда?

И тот рассказал до кучи про погибшего байкера с погонялом «Кот». Как они, пацаны, любили его, как на него не обращала внимания мама, а теперь вот… обратила.

– Нервный шок. Иди-ка, умойся, – выслушав всё, сказал врач. – Кстати, мы так за весь день и не познакомились. Меня зовут Влад.

И, как взрослому, пожал мальчишке руку.

– Ярослав, – хрипло ответил тот, закашлялся и пошел к умывальнику.

– Ну, вот что я тебе скажу, Ярослав, – произнес Влад, подавая ему полотенце. – Везучие вы с вашей мамой. Даже не знаю, кто больше. Как маму-то зовут?..

– Станислава.

– Ого, – одобрил Влад. – Красиво… Так вот. Насчет того, что ты виноват в том, что случилось, это ты брось. За рулём не ты же сидел, правда? И чтобы я этого больше не слышал. Ну, а нервишки-то, конечно, маме помотал, не без этого. Ничего, перебесишься. Я тоже в свое время дурковал, в пубертатном-то периоде. Вот, а мама твоя… Она, знаешь ли, в рубашке родилась.

– Почти, – буркнул Ясь. – Она рассказывала, что задушенная родилась. Еле откачали.

– Да?.. Тем более. Теперь до смерти не помрёт, – мрачновато пошутил Влад и устало потёр лицо.

– Это было… хуже, чем в фильме ужасов, я даже не поверил. Я до сих пор не понял! Я всё видел… ОНА ЖИВАЯ?!

– Пойдём, – терпеливо сказал Влад. И они вновь тихонько зашли в реанимацию. Мама спала и ровно дышала. Лицо её было спокойным, нормального человеческого цвета. «Красивая», – вдруг мелькнула неуместная мысль.

– Видишь? – шепнул Влад мальчику, и они на цыпочках проделали обратный путь. – С ней, видишь ли… всё нормально. Хотя мне тоже говорили, что… а теперь всё в норме. И давление, и пульс. И кости целы. И рефлексы без патологии… М-да.

– Да-а?! Правда?! – глаза Яся доверчиво распахнулись, и он с надеждой уставился в лицо «человеку в белом халате», точно вдруг увидел волшебника, который враз решил все его проблемы.

– Правда, – подтвердил Влад, хотя выражение его лица было таким странным, точно он был недоволен подобным оборотом дел. – Правда, но… Скажу я тебе по секрету, что этого в принципе не может быть. Понимаешь?.. Да нет, не понимаешь ты. Так вот мне, как врачу, поверь. Не выживают люди в подобных ситуациях. Это аномалия какая-то. Хотя, безусловно, счастливая… Так что это шанс. Не для мамы – с ней уже все в порядке – для тебя. Начать всё заново, без дураков.

Яська длинно вздохнул и ничего не сказал. А что тут можно сказать?..

– А мама… Она сейчас спит. Не без сознания, просто – спит. Утром сделаем рентген, отправим к невропатологу… И ко всем специалистам подряд. Глаз не спустим. Кашкой овсяной накормим для начала. Не волнуйся. Теперь – не волнуйся.

Яська вдруг с подвыванием зевнул, и сразу застеснялся.

– Ложись-ка ты вот сюда, – хмуро сказал Влад, кивая на диван. – Поспи.

Яська, у которого давно подкашивались ноги и слипались глаза, еле добрел до дивана и свалился на него как куль. И вдруг сел, точно подброшенный.

– Лёшка… – прошептал он в ужасе. – Лёшка же, мой брат! Он же не знает ничего! Он там, наверное, с ума сходит!  Один! Я пойду!.. Нет, а мама?!

– Погоди кричать. Позвони брату и всё.

– Да нет у нас телефонов! То есть, есть, но на счету нет денег никогда!

Яська был уже близок к тихой истерике. Лицо его сморщилось в кулачок и стало совершенно детским и перепуганным.

– Адрес какой? – прервал его Влад.

– Чего?..

– Ну, где вы живёте?

Он сам не понимал, зачем это делает. Просто делал – и всё. Это необъяснимо. Когда мёртвое под твоими руками становится живым, пусть даже и не твоими силами… это чудо. А прикосновение к чуду делает тебя самого чуточку иным…

Впрочем, Влад всегда был таким. Потому и пошел в медицинский. Как Чёрный плащ. Как Дон Кихот. Бороться с великанами по имени Болезнь и Смерть. И делал это по сей день. А оставаться Чёрным Плащом или Дон Кихотом после почти пятнадцатилететнего стажа в реанимации… Таких называют блаженными. Жена, к примеру, не выдержала, ушла. А больные его любили…

Это была его работа. Но он всегда пропускал её через сердце. У него было очень здоровое сердце. «Тебе его там изжуют и выплюнут! – сердилась мама. – И спасибо не скажут!» «Новое вырастет! – беспечно смеялся Влад. – Да здравствует реанимация, регенерация и реинкарнация!» Вот такой он был, и спорить с ним было бесполезно. И, вопреки опасениям мамы, спасибо ему говорили гораздо чаще, чем проклинали. У него была лёгкая рука… Это была его работа.

А сейчас – работа это была или… или уже не совсем работа?.. Влад не знал. Во всяком случае, так у него мертвые ещё не оживали. И домой к пациентам он ещё не ездил. И к пациенткам тоже… Улица Циммервальдского, надо же. Какая-то глушь тараканья. Хоть и в центре города. Он спрятал в карман листочек, на котором Ясь вкривь и вкось попытался нарисовать ему план. Надо ж как-то таксисту объяснить.

В полном изнеможении мальчик смотрел, как этот высоченный дядька-врач скрывается за фанерной перегородкой, как там начинают ворочаться и ворчать. Потом появился кто-то заспанный, с очень широкой и очень недовольной ряхой. Тихонько и горестно матерясь, ряха поплелась умываться. Влад вышел из закутка и кинул Яське одеяло. И исчез.

– Дрыхни уже, – проворчала умытая ряха через плечо.

И Яська неожиданно задрых.

 

*   *   *

 

Спящая на реанимационном столе женщина улыбалась. Она была несомненно живой. Ей снилось, что они стояли с детьми на Старом мосту и смотрели вниз на ослепительно блестящую Волгу. Далеко на ряби воды маячили их тени. Её младший не бычился как обычно, а вихлялся и хихикал.

– Эх ты, ящерица-бадящерица! – сказал он, тыча её пальчикам под рёбра. – А я стих сочинил, про Волгу: «Как же ты далеко, серебряное молоко!»

Она улыбалась и смотрела, щурясь, на резкие изломы волн. Её старший, вцепившись в перила, что-то высматривал за горизонтом. А рядом ещё кто-то стоял. Стаська видела внизу его длинную-предлинную тень, но не оборачивалась. Было просто спокойно и хорошо.

А потом её  старший, видимо, высмотревший то, что хотел, резко вытянул вперёд руку:

– Вот он!

Клубящиеся в небе облака вдруг на какое-то время слепились в длинный мотоцикл.

– Кот по небу катит… – сказали хором дети.

И от этого тоже почему-то было хорошо.

Женщина спала…

 

СТАНИСЛАВА

 

15

 

«…Дин, после той странной аварии, про которую я тебе писала, мне стали сниться совсем уж диковинные сны. Кстати, зря ты так перепугалась – со мной всё хорошо, правда. Иначе я же и написать-то ничего не смогла бы. Уже на следующий день всё было хорошо, даже смешно. Первый вопрос поутру был: «Вы помните, как вас зовут?» Как будто я идиотка. Я даже сердилась – чего они со мной все так носятся, если я себя нормально чувствую! Обсканировали всю, никакой гематомы не нашли. Ну, лёгкое сотрясение. Ерунда. Я себя хуже чувствовала после падения с велосипеда!

«Роман» свой я сожгла. Наверное, я Гоголь. Гоголь-Моголь, ха-ха. Не сердись, что я так и не дала тебе его почитать – читать-то нечего. Потому что тоже ерунда. И вообще – всё в мире фигня, кроме хомячков!

САМОЕ-ТО ГЛАВНОЕ!!! Яська у меня переменился абсолютно! Он как оттаял. Все щебечет, планы строит, как в новой школе будет учиться. Мы с директором ходили  знакомиться. Она замечательная. Зовут Клавдия Васильевна, так Ясь её тут же в Кладбию Могильевну перекрестил. Это у него юмор такой. Клавдия Васильевна обещала, что будет каждую неделю мне на работу звонить, докладывать о посещаемости. Там школа, конечно, не сахар, потому что со всего города согнали тех, кто по каким-либо причинам не учился в обычных школах. Ну там, асоциальные или просто недогоняющие… Прогульщики. Вот компашка! Прямо сливки общества – слили отовсюду, где не нужны. Но, как ни странно, атмосфера мне тамошняя понравилась больше, чем в «нормальной» школе. Когда детей мало, к ним внимание пристальнее. А дети, особенно подростки, очень внимания требуют. Как трёхлетки, честное слово! Специально для этого и выпендриваются, чтобы привлечь к себе, так и  просятся, чтобы их под контроль взяли, хотя внешне-то никакого контроля на дух не признают. Вот такой парадокс. Погоди, ещё хлебнёшь, когда твои до этого возраста дорастут… Сейчас у нас каникулы. А я пока до сих пор на больничном. Берегут зачем-то… Как здорово, оказывается, отдыхать.

Кстати, пока я валялась в больнице, мне стёкла вставили. Даже лучше – рамы со стёклами! – вот на какую идею мой знакомый стекольщик намекал! Кто-то менял свои окна деревянные на пластик, и старые, но крепкие замечательные рамы достались мне! Точнее, Клавдии Ивановне, квартирной хозяйке, но не суть… Кстати, надо будет  затребовать у неё лишний месяц проживания за эти окна. У-у, я знаешь, теперь какая?! Как кремень! У меня не забалуешь! Главное, теперь у нас больше не будет тьмы Египетской. И я нашла на чердаке залежи холста и занавески сшила за один день. Настрочила на них тесьмы, тоже льняной – такими спиралями, кривулями. С широкими петлями, так стильно получилось!

А ещё вот. Просыпаюсь я в день аварии, после завтрака уже – спала всё время, как хомяк. Голова пустая, а всё пытаюсь анализировать, что это со мной было такое странное, и как это получилось, что я, в общем-то, в полном порядке – потому что там, на дороге, меня абсолютно выключило. Как будто я по-настоящему умерла, а потом меня взяли и оживили! Сказка просто. Ну, вот, просыпаюсь, смотрю, – рядом Ясь. И не просто рядом. Он меня за руку держит! Знаешь, как хорошо сразу стало! И легко. И море по колено. Море спокойствия. И я говорю, расслабленно так: «Ой, Ясь. Что-то мне немножко… странно. Мне бы какую-нибудь таблетку». И вдруг он так серьёзно отвечает: «Мам, да какая таблетка. Тебе нужно обыкновенное человеческое тепло». Дин! Я чуть с кровати не упала. А потом уже Лёшка пришел с врачом.

Ах да, про сны. Про мои вечные сны. Давно пора их все записывать и книжкой издавать. Они теперь такие… забавные. Непривычные. Как мультики. Мне снится, что я – дом. С комнатами, окнами, дверью, подвалом, чердаком… Ну – ДОМ! И я всё понимаю. Я – живой дом. И во мне живет некто. Вернее, не живёт, а как бы… гостит. Я даже не знаю, женщина это или мужчина. Но все ощущения мои говорят о том, что это всё-таки женщина. Я её не вижу. Только порой чувствую её присутствие в себе. Как душу. И с ней как-то… весело. И надёжно. Как будто теперь всё будет хорошо. Она со мной странным образом разговаривает. Вернее, странными образами. Картинки показывает. Мужчина какой-то русобородый, на балконе с белой балюстрадой. Что-то вроде короля, в длинной тоге. Темноволосая девица, одетая под мальчика, хорошенькая такая, с луком, стрелами и стрекозиными крыльями. Какой-то грустный красавец сидит, свесив ноги, на краю здания, очень похожего на нашу сумасшедшую «Рюмку»…  Мультик очень симпатичный, типа аниме, но я таких персонажей раньше не видела… А потом во мне вообще странные существа поселяются – я же дом! – и шебутятся, и пищат, и хихикают, в общем – живут. И им уютно. И мне уютно. Здорово, да?.. Это намного лучше, чем смотреть всякие гнусные кошмары про Зверей разных, про дьявола… Устала я от чернухи.

Кстати, о доме. Нас потом мальчишками в гости пригласили. В Савватьево. И, думаешь, кто пригласил? Тот самый врач-реаниматолог, который меня откачивал, но уверяет, что это вовсе не он, а это я сама с Божьей помощью ожила. Про Божью помощь – верю. Но он вообще с юмором. Его зовут Влад. И у него дом в Савватьево. Не просто дача, а он там всё время живёт. И ездит на работу на автобусе. Сбежал из города, где жил в квартире с мамой. А ещё раньше от него жена сбежала. Он, знаешь… очень хороший доктор. У него в голове одна сплошная работа. Пациенты. Он каждого знает по имени, помнит, выкладывается с ними, как с родными, нянчится. Жена считала, что так нельзя, а, по-моему, это здорово. Его просто на всех хватает. Вон на прошлой неделе его по сотовому вызвали к одному, Влад и помчался в больницу. А мы с Лёшей и Яськой остались в огороде копаться. Он у него зарос фантастически! Рискну посадить редиску для эксперимента. И костёр жгла. Вот там и спалила свою «Анастасию». Надо жить в реальности.

Дин. Я давно запретила себе думать о всяких «романтизьмах» и розовых соплях. Я вообще запретила себе чувствовать! Всё это иллюзии. В сказку про Единственного как-то уже не верится. У меня такое чувство, что он у меня уже был когда-то… но я всё проспала и он куда-то делся. Но это не Тай. И уж никак не бывший. Впрочем, с особо извращённым цинизмом я могу изречь некогда слышанную фразу: «Для женщины каждый следующий мужчина – единственный». Что, испортила впечатление? А вот нечего расслабляться! Душите меня теперь, феминистки. А может, я просто устала? И мне уже нечем чувствовать? А может – просто боюсь. А может…

В Савватьево, кстати, очень здорово отдыхается. Там как-то легче дышать. Я Влада понимаю. Это вам не город…

В общем, не знаю. Посмотрим. Всё может быть…»

 

ЭХО

 

в этой удивительной жизни всё может быть

 

 

 

Александра Клюшина