Умер Толя Кобенков.
И смеемся мы и плачем, зная наперед:
будет смерть, потом — удача, не наоборот.
Вот и наступила удача. Толина. Толина? Да мы и познакомились-то только в июне сего года! В гостинице, в Михайловском, у Пушкина. Дарит мне книгу: «Давным-давно любимому Владимиру Леоновичу. Толя». Издалека любили друг друга.
Добрая слава несказанно, неизмеримо сильнее худой. В отхожем месте человечества, именуемом Интернет, можно потонуть именно как в дерьме. Так я думаю ВЧУЖЕ — сроду не коснувшись клавиш компьютера, лично мне противопоказанного «удобства» общения с кем хочешь, т.е. с кем не хочешь. «Удобства» узнавать подноготную заметных людей, известную информаторам больше, чем самим тем людям.
Анатолий Кобенков сам у себя как на ладони! Без заботы о самом себе! Какая-то кедринская доброта, близорукая в лучшем смысле.
Близко ему то, что видит, что любит. Цветаева ценила этот дефект зрения — вероятно, из гордости? Туман обобщает лица и не мешает их прописыватъ: резкие черты подсказывает воображенье.
Толина поэзия — мирская, домашняя, ощутимая… в общем, неповторимая: обязывает приглядеться.
Две колыбели
Умирает отец — на седьмое десятилетье
покатилась звезда его… Гаснут его ордена,
вянут шляпы, худеют костюмы; на свете
было много вина — не осталось ни капли вина…
Были дети — они разбежались куда-то –
ползунки разлетелись, захлопнулись дневники,
а потом сапогами стучали по дому солдаты,
а потом — мужики… Это мы с тобой, брат, мужики.
Это мы загасили для жизни привычные звуки –
тише Леты течет на подушку отцовская прядь –
растекается ночь, наливаются силою руки –
им баюкать отца, убаюкивать, не отдавать…
Мы закрыли пивные, поставили крест на получке,
запретили собранья, переделали календари…
– Подожди, я сказал, я еще подарю тебе внучку.
– Буду ждать, ? отвечал, ? только ты не тяни, подари…
И была мне любовь — как декабрьское поле привольна, –
и была мне волна, и теченье, и сила – чтоб плыть,
и была мне жена, и даровано было ей больно
нашу дочку носить, нашу жизнь от беды относить –
отнесла — защитила: больничный халат обревела
позабылась в бреду, обругала меня —
родила…
И явилась мне дочь, и пришли пред отцовское тело
свет и мгла.
И сошлись в него сосны, сбежались березы и ели,
и была мне печаль, затопившая душу мою,
и приставило время к губам моим две колыбели:
— Баю-баю-баю, баю-баю-баю…
Сколько людей по его Сибири вздрогнет как от шока, скольким помог он, ДЯДЬКА талантливых и юных и не очень юных, сколько их напиталось светом «Зеленой лампы», его супергазеты, осветившей из Иркутска огромные пространства! Он успел нам, ныне родившим альманах «Коростель», подарить нескольких талантливых поэтов и прозаиков. Мы прочили его в редсовет — согласье быть с нами дали нам Михаил Кураев, Андрей Битов, Лев Аннинский, Валентин Курбатов, Сергей Кузнечихин. Мою статью о Бобкиных бабках -деньгах, собираемых на памятник пожарному псу, спасавшему младенцев и украденных теми, кто НИЩ ДУХОМ не в библейском смысле, но в самом современном и подлом, — эту статейку изъял он из компьютера, обещал открыть мне дверь к Сергею Филатову, большому человеку в культуре — уровень министра. Ведь надо же «что-то делать», как пишет Чичибабин, хоть «неизвестно, что». Боринька, ты не прав. Известно, каждый миг известно! Только иной раз противно.
Статья о Бобке. Сиротская статья: газета моей надежды, наши «Костромские ведомости», обошлась без нее. Стилистическое не-до-разуменье: не принимает моего словаря — а чего уж проще? -редактор. Милый парень — и делать бы с ним добрые дела, да вот осечка. Нужны были два материала, и один мне заказан, и написан, и собачка нарисована. Газетная полоса: посередине пожарный пес, рядом младенец, спасенный им, кукла, спасенная младенцем, — журналист крепкий материал плюс мой «писательский» завиральный, плюс банковский счет, куда растроганный нувориш перечислит…. Не растрогается никто. Материал-однодневка.
Просят многие. Рефлекс: надоело, зарабатывайте сами!
Случай с Бобкой – особенный. Пес ничего не просит. Спасал детей- теперь дарит всем благие мысли, дарит лучшие чувства. Не просит – дарит.
«СКАМЬЯ ПЕРЕД ПАМЯТНИКОМ»
…Звонкий пожарный колокол своими частыми ударами извещал о пожаре. Тотчас же поднималась тревога. Дежурный расчет мгновенно одевал бушлаты, медные каски и специальные пояса. Лошади сами рвались из станков, подбегали к упряжкам и сами просовывали головы в хомуты… За вестовым на полном скаку мчится четверка лошадей с брандмейстером в никелированной каске, трубачом, непрерывно подающим сигналы, топорниками, ствольниками и пожарниками других специальностей. На этих огромных красных дрогах — багры, лестницы, ломы, кирки и прочий инвентарь…
Факелы с медными рукоятками, медные каски, брандспойты и большой колокол — все блестело на солнце или ночью от зажженных факелов и создавало какую-то торжественность момента. За первой упряжкой мчалась тройка с пожарными машинами, за ней несколько парных упряжек с большими красными бочками и пожарными рукавами.
Пожарники в черной форме с синими погонами и синими околышами фуражек. Лошади Главной пожарной части (на Сусанинской площади) сначала были белые, а потом чисто-вороными, у пожарников Вспомогательной части (угол Пастуховской и Воскресенской улиц) были гнедки, на Добровольной пожарке, на Мясницкой — рыжие….
Рядом с обозом, гремящим колесами по булыжнику, неизменно мчался большой рыжий пес Бобка. Собаки боятся дыма, и никто не верил, пока не убеждался, что этот пес выносил из горящих домов ревущих там младенцев. Кто его приучил, скольким малышам спас он жизнь, неведомо. Но так было. Бобку все любили, матери обливали слезами собаку – как пожарники обливали ее водой прежде чем ей нырнуть в окно или дверь дома, откуда слышался плач ребенка. Бобка погиб под колесом пожарных дрог. Памятником ему стало чучело, искусно и любовно сделанное пожарниками Главной части. Лет 20 рукотворный рыжий Бобка сидел, говорят, возле конюшни. В смутные годы революции и гражданской войны о нем позабыли, чучело пропало. Но живая картина пожарной тревоги нарисована знатоком костромской старины Леонидом Кодгушкиным — откройте 4-й выпуск альманаха «КОСТРОМСКАЯ ЗЕМЛЯ».
Экология — понятие универсальное. В городской жизни, как в жизни любой среды, нет неважных и ненужных элементов. Жил-был пожарный пес. Потом жила легенда о нем. Потом наступило беспамятство, а это беда. На пустое место, покинутое памятью, часто приходя те, кто достоин памяти недоброй. Но не в русском характере долго помнить зло или придавать ему важное значенье. Это как «слепое пятно» в нашем зренье: почти под носом у себя человек не видит того, что видел он, когда предмет был дальше или стал ближе «пятна».
Памятник говорит многое о том, КОМУ поставлен, и о том, КТО его ставил.
…Племя поклоняется солнцу или звездам, божествам воды или огня, чтит лесного зверя и домовых духов, имеет строгие табу и заветные поверья… (Через тысячи лет ученый признает, что такое-то древлянское племя было стихийно ЭКОЛОГИЧЕСКИ ГРАМОТНО). Однако племенной тотем никак не вписывается в единый религиозный свод, простираемый над многими племенами. Летописец, возможно, преувеличивает, говоря о древлянах, что те «живяху звериньским образом». Возможно этим оправдывает жестокость князя Киевского Георгия, прозванного Долгоруким, который, огнем и кровью учреждал христианство, уничтожая древние поселения и традиционные капища, не щадя ничего и никого, предавая временных союзников, преступая собственные клятвы. Основатель городов и зиждитель храмов «не прославил себя в летописях ни одним подвигом великодушия, ни одним действием добросердечия, свойственного Мономахову племени… Он играл святостию клятв и волновал изнуренную внутренними несогласиями Россию для выгод своего честолюбия… Народ Киевский столь ненавидел Долгорукого, что узнав о кончине его, разграбил дворец и сельский дом княжеский за Днепром, называемый Раем, также имение Суздальских бояр, и многих из них умертвил в исступлении злобы. Граждане, не хотев, кажется, чтобы ж тело Георгиево лежало вместе с Мономаховым, погребли оное вне города…»
Так пишет Карамзин, величайший из историков русских, дававший глубокую НРАВСТВЕННУЮ оценку историческим деяниям и лицам. Нам он нарисовал не больше не меньше как портрет «первого большевика» на Руси.
Так КОМУ и КТО ставит конную статую на Советской площади в Москве — в советское время? И кто пересаживает уже в наши «демократические» дни этого же героя с коня в кресло — уже на костромской Советской площади?
А на площади Конституции в скверике стоит прямой убийца царя и его детей, которых спохватились мы любить и чтить. «Поскребите убийцу», перефразирую я известное речение, «и вы обнаружите вора» В сейфе Свердлова после его смерти найдены были кроме золота и бриллиантов документы и паспорт на чужое имя — в случае, если придется драпать из России.
«Бронзы многопудье», тонны гранита и чугуна… Замысел скромного памятника пожарному псу возник из простого соображения: бронзовый Бобка со спасенным младенцем, СПАСШИМ любимую куклу, потяжелей будет памятников идолам советской эпохи. Весомее будет — в том смысле, что крупица добра весомее глыбы зла.
3.
– Что пригорюнился, Бобка? Поднимай голову выше — навесим тебе
медаль СПАСИТЕЛЯ на пожаре. Ушки опустил — в чем дело?
– «Уши вянут»… Вот и повяли, когда узнал, что кто-то украл деньги на мой памятник. Признаюсь: дорога мнение слава – дорог пример.
– Пример прекрасный! Ты даже не представляешь, что он значит не только для Костромы — для всей России, для ее гостей со Всего света.
– Вот ты родился в Костроме лет через 50 после моей смерти. Кто был твой прадед? Кто прабабка?
– Прадед — священник, служил в Любиме. Прабабка – костромская мещанка… Постой! Кто-то из Боголюбских — это наша фамилия — что-то говорил… Будто дом их сгорел, а девочка чудом спаслась. Уж не ты ли…
– Откуда мне знать? Не мое дело — помнить всех, кого тащил из огня — кого за рубашонку, кого и за ногу — верещали все одинаково.
– Верно, не твое. Это дело тех, кого ты спас. Это их вечная БЛАГОДАРНОСТЬ и Богу и тебе, безродному псу. Ты же должен помнить, как рыдали от счастья матери спасенных!
– Помню. Целовали в самый нос – щекотно терпел, потом убегал.
– Знаешь, Бобка, и мне грустно и как-то странно подумать, что может быть, пра-правнучка спасенного тобой младенца как раз и украла те первые и невеликие деньги. Но деньги самые чистые — и от людей очень хороших, сердцем отозвавшихся твоему ПОДВИГУ.
– Что-то в мою собачью голову такая мысль не убирается — уж слишком дико.
– Как бы это сказать… Какое-то НРАВСТВЕННОЕ ОСКОРБЛЕНЬЕ лучших чувств. Эта дама действовала по закону, но ведь надо прилагать закон к человеку с его достоинствами и репутацией, к уникальному случаю, законом конкретно не предусмотренному — случаев тысячи, а на то мы и люди, чтобы разбирать каждый. Честные деньги от порядочных людей хранились в сейфе Литмузея — за честность его директорши я ручаюсь и считаю изъятие «бобкиных бабок» оскорблением, нанесенным, всем нам этой особой. Она заподозрила, что «дело нечисто». Она ошиблась. В общем, села в лужу и не чувствует мягким местом…
– Не обижай женщину, а то обидится. Честность, как я понимаю из твоих слов, у вас мало чего стоит. Закон, вероятно, тоже не в цене.
– А кто ворует по закону – тот и есть ВОР В ЗАКОНЕ. Ничего, деньги еще соберем. Это НАРОДНЫЕ ДЕНЬГИ, Бобка. Вон Лихачев, парфеньевский глава, готов отвалить нам 5% ото всей стоимости памятника и дубовой скамьи перед ним. Деньги немалые. Но, как сказал Шота Руставели,
ЧТО ОТДАЛ — TO ВСЕ ТВОЕ.
– Кострома в мое время была ПЕРВЫМ посреди волжских городов по благотворительности. Честному слову верили…
– Больше чем закону. Это РОССИЯ, мой милый! Тут иностранцы запинаются, тут им загадка. «В Россию можно только верить», говорит поэт. Да, воистину — в ту Россию, где ВЕРЯТ друг другу, а не наращивают охрану — охранять, как правило, то, что уворовано. Решетки, коды, замки, слежка и подозренье ? не наш путь. Дом за решеткой и СТАЛЬНОЙ ДВЕРЬЮ уже не дом. Это почти камера добровольного заключения. Грустно…
– Ну и хватит о грустном. Ты сказал: СКАМЬЯ ПЕРЕД ПАМЯТНИКОМ?
– Скамья.
4
Угол Пастуховской и Воскресенской (теперь и пока Подлипавой), четверик пожарной каланчи, пара ворот, за которыми теперь красные машины, а были гнедые рысаки. Дальше к Волге на краю городского плато гостиница и ресторан. Перед пожарной ? газончик, сегодня зелененький и пустой, а завтра…
Завтра тут посадим Бобку — стараниями благодарных костромичей, попечением нашего главы И.В. Переверзевой, растроганностью людей и богатых и не очень. Ну как же…
Ведь так просто вообразить, что именно ты, проходящий мимо — куда тебе? в гостиницу? в ресторан? или обратно? — именно ты обязан своей драгоценной и неповторимой жизнью вот этому рыжему псу. И посидишь на дубовой скамье, и подумаешь — уже не о себе. Подумаешь о благородстве и отваге, о жертвенности: родина твоя спасала когда-то Европу, образовав 300-летний жертвенный заслон. Сумеешь подумать о добром и вечном. Оттенит это людская жестокость. Нет не об этом! Но как забыть, что собак-санитаров, помогавших сестричкам вытаскивать раненых из-под огня, вместо благодарности свезли на живодерню? Нет, нет, не об этом!
Вспомни Пушкина:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал…
Вот о чем! О ПРОБУЖДЕНИИ ДОБРЫХ ЧУВСТВ. А другой поэт (увы, сгинувший в лагерях) примерно о том же пишет:
Народу нужен стих таинственно родной,
ЧТОБ ОТ НЕГО ОН ВЕЧНО ПРОСЫПАЛСЯ.
И ты спросишь себя: сплю я? Но если и не сплю, то способен ли к жертве, которая есть ТВОРЕНИЕ БЛАГА — ближнему, дальнему — но сначала им, а потом и себе?