Александра Клюшина. Цикл «Взрослые сказки».
Часть Первая.
СКАЗКА
Давным-давно был сад. Это был очень хороший сад. В нем росло буквально всё то, что могло называться флорой. Потому что у сада был очень хороший садовник. Под его рукой расправлялись согнутые стебли и ветки, начинали благоухать цветы, а обыкновенная трава превращалась в такой великолепной густоты ковёр, что персидские его родственники плакали от зависти, глядя на него из окон домика.
Но больше всего на свете Садовник любил одну яблоньку. Ничего особенного не было в этом молоденьком деревце — у многих других яблонь и цвет был пышнее, и плоды повкусней — но… Неисповедимы пути Господни, и именно это маленькое деревце было для Садовника дороже всего на свете. Он мог часами с ним возиться — поливать, окапывать, удобрять, белить тонкий ствол, обирать гусениц и подрезать веточки (хотя в последнем, честно говоря, особой нужды и не было).
Некоторые соседи смеялись над Садовником, особенно Огородничиха — советовали поставить под яблоней раскладушку и сдувать пыль со своей любимицы. «Дурачьё, — добродушно говорил Садовник, — дерево уход любит. Вам смешно, а эта яблонька два года подряд такой урожай давала, что ее породистым соседкам и во сне не увидать. Да что зря говорить — вы ж и сами те яблочки пробовали!» Соседи качали головами, но крыть было нечем.
А Яблонька после урожаев даже похорошела. Крона ее стала чуть гуще, прибавилось веток. Да и ствол налился свежей упругой силой — годы шли, и она подрастала, как это водится у деревьев.
Садовник добродушно посмеивался над собой, когда ему казалось, что Яблонька чувствует его заботу и отвечает тем же — в жару укрывает от палящих лучей, а в дождик — от нудной назойливой сырости. Не мог же он принять всерьёз свою разгулявшуюся фантазию. А зря… Может быть, это необходимое условие для того, чтобы сказка ожила?..
И сказка ожила.
Не все люди готовы принять сказку в свою жизнь. И нельзя предугадать, что окажется более хрупким, когда они соприкоснутся. Что ж, посмотрим…
Интересно, что случилось бы с Садовником, сумей он понять, что своей опекой вдохнул в деревце душу? Сошёл бы с ума? Принял, как должное? А Яблонька действительно могла теперь чувствовать. Больше того — она научилась мысленно разговаривать! И тоже полюбила Садовника. Но он не понял. Просто продолжал свою мирную возню — окапывал, поливал и подрезал. Это ли не любовь?..
* * *
Как-то раз проходил мимо сада Изобретатель, живший неподалеку. Голова его была всегда полна идей, и при углублении в очередную он обычно входил в такой азарт, что нередко забывал поздороваться с соседями — попросту не замечал их. Они не сердились на чудака, и даже не посмеивались над ним, потому что он умел внушать уважение. В некотором роде, он даже был авторитетом. Хотя бы потому, что все идеи Изобретателя обретали плоть, будь то новый оттенок розы или нетрадиционная сенокосилка на солнечных батареях. Да и кому бы в голову пришло смеяться над своим благодетелем (спорное слово, ну да чего уж там), если плодами его ума пользовался каждый второй.
Так вот, шел мимо сада Изобретатель, как всегда что-то обдумывая, да и взглянул ненароком через забор. Хотел было поздороваться с Садовником, но тут же позабыл, о чем хотел сказать. Волна вдохновения моментально накрыла его с головой — так бывало всегда. «Ч-черт… — пробормотал Изобретатель. — Какой великолепный материал…».
Садовник несколько раз его окликнул, потом понял, что это бесполезно, и махнул рукой. А Изобретатель постоял возле забора ещё минуты две (спешившая в это время за водой Огородничиха прошла мимо буквально на цыпочках) и вдруг, как одержимый, сорвался с места и умчался к себе домой. Ровно через пять минут он с той же скоростью вернулся обратно и, перемахнув через забор, схватил опешившего Садовника за обе руки.
— Разреши эксперимент! — воскликнул он.
Садовник в изумлении взглянул в глаза Изобретателю и встретил взгляд фанатика. Этим было сказано всё — фанатики не отступают. Садовник поспешно отвел глаза и нахмурился. Он был мирным человеком и не любил, когда что-то с треском и грохотом врывается в его жизнь, пусть и суля ему вслед за этим радужные перемены. И Садовник упрямо и отрицательно качнул головой.
— Чудак ты человек! — горячо воскликнул Изобретатель, не смущенный отказом. — Это же обыкновенная древесина! Ты сам не видишь в ней ничего, кроме яблони! Так?! Садовник, что это?
— Яблоня, — буркнул Садовник, боясь взглянуть в пылающие глаза Изобретателя.
— Нет! — гневно возразил тот. — И я могу доказать тебе, что ты ошибаешься.
Садовнику стало совсем неуютно. Тем не менее, он понимал, что объективно-то сосед прав. Обычная яблоня. Любимая. Обычная. Что же мог углядеть в ней Изобретатель?.. А он никогда и ничего зря не говорил. Наступила тягостная пауза.
— А она останется жива? — наконец нехотя промолвил Садовник.
— Это будет гордость твоего сада, — четко проговорил Изобретатель, буквально выжигая соседа глазами.
Тот молча вырвал у него свои руки и хлопнул дверью домика. Изобретатель совершенно дико гикнул и галопом помчался к себе.
Яблонька тихо зашелестела листьями. Это казалось тем более удивительным, что день был совершенно безветренным.
На следующее же утро Изобретатель толкнул калитку сада. Руки его были заняты чемоданом и какими-то пакетами. Садовник и Яблонька, как всегда, были рядом. Когда показался Изобретатель, Садовник как раз с умопомрачительной осторожностью подстригал тоненькую веточку — ему казалось, что она портит весь вид. Но вот он заметил соседа; ножницы дернулись и острыми концами распороли тонкую зеленоватую кору. Ветка странно дрогнула, точно дереву внезапно причинили боль. «Эге», — подумал Изобретатель
Садовник с хмурым приветствием шагнул ему навстречу.
— Будь добр, оставь нас одних, — вместо ответа сказал Изобретатель.
Это был уже не человек. Это была гениальная машина, готовая к действию. Садовник понял и ушел сразу, точно боясь передумать. Одному Богу известно, что творилось в этот момент в его душе. Богу и Яблоньке.
Бедное деревце затрепетало листьями и слабенько потянулось вслед за возлюбленным. Но в этот момент Изобретатель с треском раскрыл свой чемодан. Яблонька заглянула туда… и увидела набор совершенно непонятных и потому до безумия жутких инструментов, блеснувших тускло и холодно. Если бы Яблонька была человеком, она закричала бы от ужаса и убежала. О, как она ненавидела в эту минуту свои корни! Еле заметная дрожь рябью пробежала по стволу. «Эге»… — повторил Изобретатель шепотом, и улыбка непонятной удовлетворенности появилась на его лице. Он, не торопясь, разложил свои приборы, тетради и пробирки. Развязал пакеты и ненадолго задумался. Что-то переставил; какую-то жидкость, встряхнув, посмотрел на свет. В руке его появился небольшой, бритвенной остроты нож.
— Что ж, терпи, милая, — сказал он спокойно и ободряюще, и холодная сталь мягко и глубоко вошла в древесную ткань. Тень легкого вздоха или стона пролетела над садом — наверное, ветер…
Операция длилась около десяти минут. Затем, словно опытный хирург, Изобретатель бережно забинтовал толстую ветвь — из-под бинта выглядывал новый, чужеродный побег, черенок — и, собрав свои вещи и ни слова не говоря, удалился. Он даже не оглянулся на Яблоньку. И не попрощался с Садовником.
Через минуту после его ухода Садовник опрометью скатился с крыльца — дверь повисла на одной петле — и бросился к своей Яблоньке. Он ощупывал дрожащими пальцами плотный слой бинта и ласково причитал, гладя шершавый ствол. Яблонька нежно и облегченно шелестела листвой и тихонько касалась тоненькими ветками волос бедного Садовника. Они питали друг друга взаимной доброй энергией, словно настоящие влюбленные. И в эту ночь Садовник заснул спокойно, а Яблонька, — хотя ей было очень и очень плохо, — так же спокойно стояла в саду. К утру она заболела. Часть листьев пожухла и безжизненно скрутилась, многие опадали, желтея. Кора сморщилась, словно деревце вдруг похудело. «Убийца!» — с бессильной яростью думал Садовник, суетясь над своей любимицей. Ему хотелось бы разорваться надвое — одна часть расправилась бы с Изобретателем, а другая в это время ухаживала за больной Яблонькой. Но человек почему-то не умеет разрываться надвое, даже когда ему это смертельно необходимо. Поэтому Садовник, стиснув зубы, продолжал поливать, окапывать, опрыскивать и обирать гусениц. Рядом со своей лейкой Садовник обнаружил большую бутыль с жидкостью, отливающей ртутью. На приклеенной к бутыли бумажке были сухие, деловые и четкие указания — сколько, когда и как поливать Яблоньку данной адовой смесью. Прочитав строки, начертанные преступной рукой, — дерзнувшей подняться на подругу Садовника! — тот в сердцах чуть не кокнул о булыжник тонкое стекло. Но вовремя понял, что этого делать нельзя. И стал поливать Яблоньку сообразно указаниям на бумажке.
Наконец настал тот день, когда Изобретатель с тайным трепетом, нетерпеливой и властной рукой сорвал бинты с Яблоньки. К тому времени она совсем поправилась. Черенок прижился! И пустил два новых побега! «Ай да Изобретатель, ай да…» — подумал тот было в восторге, но прикусил язык — еще не пора, не пора, не пора!
Потянулось томительное ожидание. Когда настало время урожая, Изобретатель бледной тенью прохаживался вдоль забора сада. И вдруг Яблонька словно взорвалась плодами! Таких у нее еще не было никогда.
— Есть! — воскликнул Изобретатель и, сорвав одно яблоко, поспешно впился в него зубами. — Принципиально новый сорт!
И каждому, кто пробовал такой плод, неожиданно казалось, что он вкусил от самой Жизни и Любви, — такая головокружительная сила таилась в этих плодах — мёд и пламя!
Однако у Садовника, жевавшего яблоко, был довольно кислый вид. И именно потому, что яблоко было куда вкуснее прежних. Но вырастил-то этот урожай не Садовник…
Изобретатель был готов танцевать от счастья.
— Ну, дружище, — говорил он, — я теперь царь и Бог! Я теперь на березе апельсины выращу и соловьями петь заставлю!
Яблонька была необычайно горда. «Это все для тебя», — думала она и нежно смотрела на Садовника. А он совсем ее не понимал. В этот вечер он полил ее совершенно механически, и забыл убрать двух нахальных жирных гусениц. Яблонька немного обиделась.
Вскоре Изобретатель снова явился с чемоданчиком.
— Как, опять? — сдвинул брови Садовник.
— Все только начинается, друг мой! — подняв палец, возвестил Изобретатель. — Материальчик перспективный, будем работать.
Он шутил, а глаза его снова разгорались нешуточным рабочим блеском.
Яблонька ждала, спокойно шевеля листочками. Теперь она уже не боялась. Она поняла, что Изобретатель не желает ей ничего плохого, и ей было даже интересно, что он придумает на этот раз. Те яблоки были совсем неплохи. «Следующие будут лучше… Куда ты, Садовник?!» Но Садовник не умел читать мысли, тем более мысли плодового дерева.
Изобретатель мудрил вовсю. Пересказать все, что он вытворял в селекции, так же невозможно, как и передать голосом симфонию или рев водопада. О, это была не селекция! Это было Созидание! Это было Творчество! И каждый раз успех превосходил ожидания. Всякий раз, завидев кого-нибудь из соседей, Изобретатель выступал из тени забора или выскальзывал из густой сени зеленых ветвей точно змей-искуситель с яблоком в руках:
— Н-ну?.. Что вы скажете на это?..
— Батюшки-светы, я сейчас вспомнила, как в первый раз с Огородником своим поцеловалась! — прыскала Огородничиха, утирая губы от сладкого сока. — Ну, честное слово…
— Отведайте, — мурлыкал Изобретатель местному пастору.
Тот чинно прожевывал кусочек, еле шевеля тонким сухим ртом, и вдруг, покраснев и опустив глаза, поспешно удалялся, заставляя Изобретателя беззвучно, но совершенно бесовски хохотать, привалившись к стволу. «Да хватит тебе», — смущенно думала Яблоня.
Казалось, к ее древесному телу, на котором уже места живого не осталось, можно было привить все. Все, что никогда раньше не прививалось ни к одному дереву. Наверное, можно было бы и остановиться…
Яблоня поднялась во весь свой рост — сильное, взрослое дерево. Дегустаторы текли к Садовнику полноводной рекой. А когда вечерело, он останавливался под Яблоней и долгим взглядом изучал новые неизвестные побеги. Долгим, чужим взглядом. В общем-то, не совсем еще чужим. Но он перестал узнавать свое дерево. Оно стало незнакомым, почти враждебным. Бедный, глупый, слепой Садовник!
«Да посмотри же на меня! — заходилась Яблоня в немой мольбе. — Неужели ты не видишь, что это я, твоя прежняя маленькая Яблонька?! Только с тобой я могу быть прежней, я же люблю тебя!» Но он, меланхолично водя кистью с известкой по стволу, даже не смотрел на нее. И, конечно, ничего не слышал.
По ночам, когда Садовник спал, Яблоня тосковала по Изобретателю. Неугомонный, изрезавший ее ствол вдоль и поперек, он был необходим ей как воздух. Ей уже было бы трудно обходиться без своего мучителя. Правда, после его ухода она, совершенно обессилев, тянулась к Садовнику. Он лечил ее раны, утешал и голубил — только теперь словно прощался каждый раз при этом. Он похудел и пожелтел, как осенний лист, и Яблоня очень переживала. Единственное, чем она могла доказать ему свою любовь, были ее плоды. Но Садовника они не радовали. Ведь не он выращивал их. Он только лечил свою Яблоню. «Глупый! — стонало и раскачивалось дерево. — Если бы не ты, я бы давно засохла…» Она была права и не права одновременно. Конечно, он не засохла бы, а просто одичала со временем. Может быть, еще и поэтому грустил Садовник, что понимал это? «Почему же ты тогда не понимаешь, отчего мой ствол вздрагивает, когда ты прикасаешься ко мне?.. — печально думала Яблоня. — Ты, который знал меня столько лет… Бедный мой слепец».
Ей было больно. Но тут врывался Изобретатель и гасил ее страдания другими. И каждый раз она думала, что уж теперь-то точно погибнет, не выдержит… Но Садовник приходил и лечил ее, и, выздоровев, она опять скучала без Изобретателя… Круг замыкался и замыкался без конца. Круг, так похожий и не похожий на треугольник…
И вот, наконец, Изобретатель в очередной раз подошел к калитке. Подошел медленнее обычного, лицо его было бледным, и он слегка задыхался, точно нес непосильную ношу, хотя в руке его был всего лишь небольшой саквояж.
— Что это с тобой? — спросил Садовник, и ему вторил шелест листьев.
— Когда мне нужны для эксперимента человеческие клетки и кровь, я обычно беру свои, — ответил Изобретатель. — Как же иначе?..
Он хотел войти, но его остановило выражение лица Садовника. В руках тот держал охотничье ружье, из которого обычно стрелял по воронью, и которое теперь медленно поднял на уровень глаз.
— Уходи, — спокойно потребовал Садовник. — Ты сделал достаточно, благодарю тебя. Мы все благодарим тебя. Но довольно экспериментов, Яблоня совсем обессилела. На ней только что арбузы еще не растут… Прошу тебя, уходи.
У Садовника не было таких яростных, убеждающих и фанатичных глаз, и теперь на Изобретателя смотрел один, пустой, черный и холодный.
— Если так, — через силу усмехнулся Изобретатель, — то я, конечно, уйду. Я не садовник, я изобретатель. Я не умею ухаживать, я умею только идти вперед, не стыдясь того, что оставляю за спиной. Есть ли у тебя или у кого-нибудь повод, чтобы упрекнуть меня за то, что я делал до сих пор?! Разумеется, это твой сад — спасибо, что позволил мне войти в него — и, разумеется, ты можешь прогнать меня, как только пожелаешь, ведь и эта Яблоня — твоя. Но разве она не стала твоей гордостью? И разве она не отвечала тебе взаимностью все эти годы? Или ты думаешь, что она стала бы плодоносить без твоего ухода?! Хоть и друг и сосед ты мне, Садовник, но слепец ты, уж не обижайся. Именно это и навело меня на новую идею. У нас, изобретателей, это так — наша природа эксперимент… Жаль, конечно. На этот раз я придумал преотличнейшую штуку… Впрочем, как хочешь. Пусть это будет на твоей совести.
Садовник медленно опустил ружье и, волоча его за ремень, молча побрел к дому. У крыльца он совсем выпустил ружье из рук. Оно все равно не было заряжено. Дверь за Садовником тихо затворилась.
Изобретатель, закрыв глаза и уткнувшись лбом в калитку, чуть-чуть отдохнул. В голове немного звенело. Потом он встряхнулся и отправился работать.
Эта операция оказалась для Яблони болезненней всего. Но она понимала, что Изобретателю ничуть не лучше — когда ему не хватало препарата, он извлекал его из своей плоти и крови.
— Ну что, дружище, — сказал он наконец Яблоне, пожимая ее ветку, как руку. — Постарайся выстоять и на этот раз.
Он подмигнул ей напоследок и ушел, усталый.
Утром Яблоня захотела расправить и выпрямить ветви… но не смогла. Прежде подвижные, они повисли как плети. Она попробовала еще и еще раз. Безрезультатно. С верхушки ее, кружась, опал лист. Потом еще два.
Тихо скрипнула дверь, и вышел Садовник. Он здорово осунулся и почернел, под глазами легли глубокие тени. Садовник не спал всю ночь, и его правая рука медленно и бессознательно массировала левую сторону груди. Раньше там никогда ничего не болело… Он окинул взглядом поникшие ветки и поплелся в сарай. Весь день он строгал подпорки, пока их не хватило на каждую ветвь. Никаких таких специальных указаний в этот раз Изобретатель не оставил, и Садовник принялся ухаживать за больным деревом по старинке — окружая его заботой и любовью. И — точно какая-то струнка зазвучала в нем — он впервые почувствовал, что Яблоня отвечает ему! Живые токи гудели у нее под корой, когда он касался ствола ладонью. «Ох и глупец же я был…» — прошептал он. «Глупый, глупый», — улыбаясь, покивала Яблоня.
Тогда Садовник вытащил из сарая раскладушку и поставил под Яблоней. И стал сдувать с нее пылинки. Ночью он тихонько пел ей колыбельные и нежно вслушивался в ее ответный слабеющий шепот. Соседи видели все это… и не смеялись. Они были бы полными дураками, если бы засмеялись теперь.
А Яблоне не становилось лучше. Листья ее облетали поминутно, и вскоре усыпали окружность под стволом пышным желтым ковриком. Каждое утро Садовник просыпался под шуршащим покрывалом и с мрачным спокойствием думал, что лучшего савана ему не найти… Черные голые ветки Яблони на фоне яркого летнего неба смотрелись особенно жутко.
Не помогало ничего — ни полив, ни экзотические подкормки, выписанные из города. И Изобретатель куда-то запропастился. «Где ты там, неугомонный…» — с тоской думала Яблоня и продолжала чахнуть. А он все не приходил и не приходил. Вскоре до Садовника донеслась новость, что тому наскучили селекционные работы, и он теперь взялся за вечный двигатель. Судя по энтузиазму, с каким он принялся за дело, законы физики должны были вскоре быть посрамлены.
— Послушай, Яблоня, — обратился к ней Садовник с новостью, — он больше не будет тебя мучить. В самом деле, надо тебе хоть немножко…
Он осекся. Ствол под его ладонью остался холодным. Ветви не шевелились; почерневшая кора облетала кусками. Дерево казалось попросту сгоревшим. Садовник долго смотрел на него и не мог постичь всей глубины своего горя. Наверное, ощущение это было настолько сильным, что просто придавило Садовника своей тяжестью.
Наконец он оторвал взгляд от Яблони… точнее, от сухого остова бывшего дерева.
— Мертва… — задумчиво пробормотал он. Потом деловито и молча сложил раскладушку.
В эту ночь разразилась страшная буря. Небо кишело, точно червями, огненными следами разрядов; сухой электрический треск раздирал воздух; пахло озоном. Отяжелевшие грозовые тучи наконец разродились жестоким ливнем. Он хлестал по роскошному травяному ковру, превращая его в кашу, сек молодые побеги и заставлял склоняться чуть ли не до земли старые, испытанные непогодой деревья.
Садовник, сидя в доме, слышал, какой ад бушует за его стенами. Он сидел на табуретке возле стола, и кулаки его каменно лежали на коленях. Внезапно…
…черный обрубок бывшей яблони сильно вздрогнул. Судороги одна за другой прокатились по изуродованному стволу. Почва под основанием ствола вдруг вспучилась и пошла выворачиваться широкими пластами; из-под них, дрожа и нащупывая дорогу подобно слепым змеям, выметнулись корни…
…табуретка с грохотом полетела в угол, и Садовник, в два прыжка достигнув двери и обрушившись на нее всем телом, рванулся под беснующееся небо. «Как ты мог отнять ее у меня!! — крикнул он ввысь неизвестно кому. — Как ты мог допустить, чтобы я позволил ее отнять!!» Но хохочущий ветер смял и унес его крик, а сырые ладони дождя наотмашь хлестали его по лицу. Садовник в отчаянии огляделся — он хотел отыскать легкий металлический шест для снятия плодов с высоких веток и встать под молнии, вцепившись в него обеими руками. Он пылал, как жерло вулкана, готового взорваться и взорвать к чертям весь мир. Лицо Садовника заливали потоки дождя, смывая со щек горькую влагу. Его колотила крупная дрожь, но не холод был тому причиной. Он вдруг увидел, что…
… дерево-мутант, словно гигантское чудовищное насекомое, перебирало появившимися у него странными конечностями. Оно попыталось оторваться от земли и, дрожа, сделать несколько шагов на корнях по направлению к дому…
…сад вокруг умирает на его глазах. Его сад… «Мой сад… Без меня он одичает и выродится, — думал Садовник, и его пальцы сами собой потянулись расправить тонкие веточки маленького деревца, ладони нежно всплеснулись над пышной шевелюрой акации. — Прости меня, Сад… Я человек, и я слаб. Но я вырастил тебя, и буду с тобой до конца…»
Низко опустив голову, Садовник постоял еще немного, чудовищным усилием воли скрутив в себе пламя в плотное пылающее ядро. И когда это ядро достигло сердца, он запер его там, словно в клетке, — как и каждый уважающий себя мужчина, он был хозяин своему сердцу. «Завтра нужно будет настрогать много новых подпорок», — подумал он, входя в тепло и уют своего дома, и резко захлопывая за собой дверь, точно навсегда отсекая от него непогоду. Попытка…
… ожившего дерева шагать оказалась неудачной. Взмахнув ветвями, точно падающий человек — руками, оно изогнулось в последней агонии и тяжко рухнуло наземь, сломав и раздавив какой-то экзотический кустарник…
…самоубийства казалась теперь Садовнику досадной слабостью, истерикой, о которой, слава небесам, никто не узнает. Он сидел за столом в одиночестве. Рядом стояла наполовину опустошенная бутылка. Рука Садовника механически непрестанно наклоняла ее над стаканом, и вскоре голова его ткнулась в доски стола. Ему снилось…
…солнце…
…Солнце продиралось сквозь туман с отчаянностью арестанта, потратившего ночь на перепиливание решетки. Чуть поднявшись над горизонтом и постепенно набирая силу, оно поглотило остатки пара, с шипением поднимавшегося с пропитанной влагой почвы. Умытая листва брызнула блеском стеклянного крошева. Оглушенная ночной катавасией природа постепенно просыпалась и опоминалась, прихорашиваясь для наступающего молодого дня.
Разрушений в саду не оказалось никаких. Все, что было согнуто — распрямилось, что было смято — расправилось. Только непонятный сумбур оставался в той части сада, где рухнула, придавив кустарник, высохшая яблоня…
Солнце уже плавилось в зените, когда в окошко Садовника неистово забарабанила чья-то рука. Садовник зарычал во сне. Новый стук пробудил его к жизни окончательно. «Лучше бы вовсе не просыпаться…» — мрачно подумал Садовник. Голова его трещала, все тело ломило, рот наполняла неприятная горечь. Он попытался ответить, но только закашлялся. Потом, разозлившись на себя, потянулся через стол и толкнул створки окна. На него смотрели круглые и испуганные глаза его соседа, Огородника.
— Ну, чего там? — облизнув сухие губы, буркнул Садовник.
— Слышь… В саду-то у тебя… — забормотал Огородник, и глаза его уехали в сторону. — …какая-то баба голая.
Садовник не понял. Огородник повторил. Садовник тупо посмотрел на него.
— Вроде это я вчера пил, и притом один, — сказал он. — Может, ты тоже принял лишнего, так иди проспись.
— Дурак ты, Садовник, — обиделся Огородник, сплюнул и спрыгнул с окна. — Выдь, да сам посмотри.
Пошатываясь и натыкаясь на стулья, Садовник с трудом преодолел расстояние до двери. Еще труднее ему дался спуск по ступеням крыльца. Оттуда до погибшей Яблони было рукой подать, но Садовник дальше не пошел, а так и осел на нижнюю ступеньку. Зажмурившись, помотал головой, но видение не исчезло.
В середине расколовшегося яблоневого ствола, точно в скорлупе или лопнувшей оболочке, сидела нагая девушка. Впрочем, наготу ее прикрывал пышный ворох пепельных волос. Она сидела молча и только темными непонятными глазами смотрела на Садовника.
— Это… что? — наконец вырвалось у него; ничего умнее он не смог придумать.
— Это я, Садовник, — немножко охрипшим голосом произнесла незнакомка. — Яблоня твоя. Ну что ты сидишь, я же совсем замерзла!!
Финал можно с чистой совестью оставить воображению читателя. И оставим в покое эту сказку. Другая, страшно увлекательная, и увлекательно-страшная сказка под названием Жизнь, для персонажей только начиналась.
Часть вторая.
БЫЛЬ
В окно смотрела полная луна. Было очень тихо, пел только соловей, он трещал и щелкал — совсем не романтично, а сосредоточенно и холодно, раз за разом повторяя и разучивая новую партию — ту, которую он будет исполнять специально для влюбленных. Они будут стоять почти в полной темноте, может быть, тесно прижавшись, может быть, точно слепые, пальцами читая лица друг друга — осторожно, самыми кончиками — такие беззащитные, думая, что они одни, и радуясь как дети, что рядом заливается певец любви — а он, он будет знать, что они здесь, он будет видеть их, он будет смотреть на них, не отрываясь, не мигая, и петь, щелкать и трещать, словно машина, генератор лживой весны и иллюзорной любви, зная, чем все это закончится — древнее, чем сама древность, с глазами, пустыми и серебряными, точно луна…
Луна смотрела в окно.
«Какая страшная чушь лезет в голову, — подумала женщина, не отрывая широко открытых глаз от почти белого диска, перечеркнутого сетью веток. — Я у себя дома, мне тепло и уютно, рядом мой муж, за стеной спят наши дети, и это просто полнолуние и… о нет, это не я… Меня зовут не так… Меня зовут… Это чужая кровь во мне, и… о Господи, опять это началось!»
Ее тело выгнулось дугой, глаза закатились, обнажая полоски белков, и судороги волной стали сотрясать плоть, почти лишенную сознания.
Мужчина, спокойно спавший рядом, мгновенно проснулся и привычным, уже профессиональным, движением перевернул ее набок и сгреб в охапку.
Через какое-то время припадок закончился. Глаза женщины закрылись, дыхание стало глубоким и ровным, и только на подушку стекала тонкая серебристая ниточка слюны.
Мужчина устало смотрел на нее, и по скулам его ходили желваки. Наконец он с силой провел ладонью по лицу, словно стирая то, что он видел, и, уже отвернувшись, тихо встал с кровати. Нашарил ногами шлепанцы и, почти бесшумно дойдя до соседней комнаты, заглянул внутрь. На двухъярусной кровати спали двое детей, — мальчик наверху, девочка внизу, — два семилетних близнеца, любимцы всей улицы, гордость класса. Их дыхание было спокойным — родительская возня их ничуть не побеспокоила.
Родительская возня… Вот уже два года возня была именно такой. Ничего другого. Ничего. «К черту, — подумал мужчина. — К черту». Захотелось садануть кулаком в стену, но тогда бы они проснулись. Его дети. Их дети.
Он натянул линялые рабочие штаны, набросил на голое тело брезентовую куртку и, пройдя через сад, спустился к речушке. Там он сел на раскладной стульчик и курил, курил, курил, пока нежная полосочка рассвета не окрасила небо.
Взявшись за ручку двери, Гор помедлил. Не хотелось домой. Или, вернее, очень хотелось — он любил свой дом, сад, покой, мир и уют, царящий в этом доме… некогда царивший в этом доме. Ему хотелось вернуться на восемь лет назад, когда его Яблоня, его Лиза, глядя спокойными и доверчивыми темно-серыми глазами, взяла его за руку и, нагая, выпрямилась в своем коконе из расколовшегося ствола: «Мне холодно, Садовник». Он согрел ее. Согрел так, как сумел. Гор и Лиза стали мужем и женой. Он подарил ей свой мир — дом и сад, она подарила ему двух близнецов — Филиппа и Астру. Все было хорошо… Все было хорошо. Но потом пришла Луна…
Пятилетний Филипп перегрелся на солнце, и к ночи у него поднялась температура. Он с трудом заснул, но сон был беспокойным. Лиза сидела возле кроватки и при свете двух свечей просматривала книгу сказок — ту, что вечером читала детям. Садовник дремал рядом в кресле. Наконец Лиза почувствовала, что сын больше не спит, и отложила книгу.
Лоб Филиппа был покрыт испариной. Малыш тихонько придерживал одеяло ручками у подбородка, как маленький испуганный мышонок, и огромными глазами смотрел на противоположную от окна стену. Лиза перевела туда взгляд и сразу догадалась, что именно его испугало. Яркие зеленые блики от луны лежали на бледных полосатых обоях, и несильный ветерок короткими взмахами рисовал по этим фосфорическим пятнам причудливые черные вензеля.
— Это тени от ветвей и листьев, сынок, — тихо сказала Лиза, положив ладонь на светлую макушку Филиппа.
— Нет, мама, ты говоришь неправду, чтобы я не боялся, — серьезным шепотом возразил мальчик. Лицо его жалобно сморщилось. — Это дядя Луна!!
Он громко заплакал.
Гора подкинуло в кресле, и он бросился к детской кроватке:
— Сынок! Ну что ты, что ты, успокойся!!
Ручки Филиппа обвились вокруг отцовской шеи, и всхлипывания стали тише.
Лиза внезапно почувствовала, что порыв мужа ей неприятен своей избыточной горячностью.
— Гор, это просто бред, у малыша температура. Сейчас я оботру его губкой с уксусом.
— Ну что ты, что ты, Луна совсем не дядя, это просто планета, и она светит ночью, всем светит, и ежатам, и зайчатам, чтобы им не заблудиться в лесу, — залепетал, чуть ли не захлебываясь, Гор, точно наседка, растопырив крылья над сыном. — Я сам, — и отобрал губку.
Лиза, сложив на груди руки, в прострации отошла к окну. Ее поразила и встревожила волна холода, внезапно окатившая ее с ног до головы. Это ощущение не было физическим. Нечто, поднимавшееся из самых ее потаенных и неизведанных глубин сознания, делало это ощущение физическим. Она вдруг почувствовала, что чужая здесь. Пойти к Астре? Зачем?.. Астра спокойно спит в другой комнате. Филиппа оккупировал отец. Была ли это ревность?.. Да, это была и ревность. И еще что-то. И еще что-то…
Лиза резко толкнула створки окна. Луна была огромна. Лиза, не отрываясь, смотрела на нее. Глаза ее внезапно наполнились слезами.
— О, какая тоска!.. — беззвучно произнесли ее губы, и сухие рыдания сотрясли ее тело. — Я не могу здесь…
Лиза тенью выскользнула в сад, не думая больше ни о чем, босая. Касалась ладонью шершавых стволов, ступнями — мягкой, немного влажной травы, поднятым кверху лицом впитывала свет луны и тихо смеялась, смеялась, смеялась, а ветер обдувал ее щеки, потому что она летела, точно птица, через ночной сад навстречу реке.
Резко остановившись, она раскинула руки и застыла изваянием. Счастливая улыбка бродила по ее лицу, но как-то неожиданно увяла и превратилась в страдальческую гримасу.
— Я сумасшедшая? — прошептала Лиза в лицо Луне. — Мама, я сумасшедшая?
Было тихо вокруг, только в зарослях у воды щелкал соловей.
— Ты не сумасшедшая. Ты просто его не любишь, — сказала Луна.
Лиза вскрикнула и обхватила виски руками. Все было как всегда. Черная, спокойная гладь воды, соловей, ночная тишина. И Луна молчала. Видимо, ответ был так очевиден, что ей показалось… Ей показалось?
— Как же так? Как же так… — прошептала Лиза, и снова растерянная улыбка забродила по ее лицу. Ей было ясно — как.
Когда прежде уютный дом превращается в душную, промасленную клетку, когда на своего Большого и Сильного смотришь, не узнавая, как на незнакомца, вдруг почему-то появившегося в проеме двери, когда так тянет читать сказки… Когда разговоры вертятся только вокруг будущего обеда или ужина, вокруг смоковницы тетушки Джины или новой дырки на старой куртке, а душа еще так молода, и ей так рано умирать… тогда из дома потихонечку, заткнув уши и зажмурив глаза, выползает Любовь и, нагая, робко начинает новый поиск.
— Как просто было быть Яблоней, — в раздумье сказала Лиза. — Я не думала, мне не надо было думать, я просто чувствовала, — и мне было хорошо. А теперь я чувствую… что мне больно. Что боль — это я, так ее много… Я не понимаю, почему. Я не понимаю — за что… Он всегда был со мной. Когда его шершавые ладони касались моего шершавого ствола, то по стволу, как по телу, бежали мурашки… Может быть, конечно, это были муравьи. Но ощущение было таким же, каким было оно в первые несколько лет после того, как я стала женщиной. Куда все ушло?..
Внезапно внутри горячо и болезненно стукнуло, ноги обмякли, и Лиза опустилась на влажную траву, сраженная еще одной неожиданной мыслью, которая пришла холодно, неотвратимо — навсегда. «А любила ли я его, будучи человеком?..»
Любовь — она или есть, или ее нет. Сама по себе она есть всегда. Но мало знать, что существует где-то это чудо, — надо, чтобы это чудо ожило в тебе самом. И не на время, как сломанные часы, судорожно дотикивающие свои секундочки, а ожило навсегда, как… вечный двигатель.
Горячая боль внутри взорвалась снова, безжалостно и беспощадно — непоправимо. Она ожила, она родилась, а тот, кто вытолкнул ее в мир, умчался, беспечный, делать свой вечный двигатель. Изобретатель. Ее отец, брат и Бог, ее мучитель и… возлюбленный. Да, возлюбленный! У дерева нет морали, Яблоня ждала Садовника, который нежно опекал ее, и ждала Изобретателя, который перекраивал ее, а поди-ка ты от замужней бабы в деревне услышь слово «возлюбленный»! Да тетушка Джина первая кинет в тебя гнилой брюквой! Да они и словов-то таких не знают! Лиза тихонько расхохоталась, ткнувшись лицом в траву, потом расплакалась.
Яблоня любила Садовника, потому что он пробудил в ней, в Яблоне, жизнь, а кого любила Лиза, рожденная капризной волей Изобретателя?.. Лиза не смогла найти ответа на этот вопрос, да и Луна молчала; его мог дать, пожалуй, только Изобретатель, но он был далеко, и в этом далеке он сочинял свой вечный двигатель…
В эту ночь продрогшая Лиза, вернувшаяся в теплую супружескую постель, впервые осторожно, но твердо отвела от себя руки Гора. Они протянулись как всегда — согреть… но ее жег изнутри какой-то новый огонь, лихорадочный, страстный, он пьянил ее кровь и наполнял тело странной сумасшедшей мощью. Лиза не знала, радоваться этому или ужасаться, но не знать было для нее сейчас лучше, чем знать…
— Как малыш? — шепотом спросила она.
— Спит, — шепнул он в ответ, успокоенный. «Переволновалась…» — подумал он и уснул, прижавшись лбом к ее лопатке.
Утром Лиза проснулась с отчаянной надеждой, что наваждение исчезло, но именно отчаянность этой надежды сразу сказала ей, что ничего никуда не исчезло, и исчезать не собирается. Сердце колотилось часто-часто. Оно просто прыгало в своей клетке из ребер, и Лиза поскорее сама выпрыгнула из своей клетки-дома, оставив позади сонную тишину. Каждый шаг ее был пружинист, глаза не светились обычной нежной улыбкой, а сверкали опасным буйным весельем, и пустые ведра прыгали в ее руках, разбрызгивая вокруг солнечные блики жестяными боками. Гор их сделал сам, эти ведра, он был мастером на все руки.
У колодца уже были тетушка Джина и Огородничиха. Лиза сверкнула зубами в ослепительной улыбке, приветствуя соседок.
— Чего сияешь, день рождения что ли? — расхохоталась толстая Огородничиха. — В гости зови, яблочный пирог есть!
День рождения Лизы был вечным и неизменным предметом для шуток и прибауток. Родилась она уже взрослой и вся деревня решила, что для ровного счету и для красоты отсчет надо вести с вечных романтических восемнадцати лет — а Лиза, из Яблони появившаяся, именно на столько и выглядела. И на ее дни рождения стол был неизменно яблочным — пироги, торты, штрудели, шарлотки, варенья и компоты, цукаты, яблоки моченые и фаршированные, запеченные в тесте, сушеные, яблочные дольки в меду, и просто свежие — готовили всей деревней, и каждый вкладывал в свой шедевр частичку своей любви к Лизе, как дань любви к чуду вообще. Все это было восхитительно вкусно и красиво… Но так продолжалось уже шесть лет подряд, и шутки с прибаутками оставались теми же самыми. Правда, особенно остро это почувствовалось лишь сегодня.
«Господи, опять про яблоки», — неприязненно подумала Лиза, но вслух весело крикнула в ответ:
— День рождения еще не скоро, яблокам еще зреть и зреть, но новые рецепты я уже из города выписала!
«А традиции-то надо ломать», — мелькнуло в голове, и Лиза вновь поразилась перемене, поселившейся в ней подобно недугу. Она смотрела на прежнюю, привычную и уютную, как разношенная обувь, жизнь совершенно новыми глазами, и глаза эти были ироничны и усталы, как глаза Изобретателя…
-… Изобретателя, — эхом услышала Лиза у себя над ухом и, споткнувшись, с грохотом уронила ведро.
— Ну, спишь, милая, на ходу, — укорила тетушка Джина.
— Не, ворон наша Лиза ловит, — снова зашлась в хохоте Огородничиха. — Ведрами!
— Замолчи-ка, балаболка, — отмахнулась от нее тетушка Джина, бывшая несколько более рассудительной. — Говорю, слышала я новость про нашего Изобретателя.
Это «наш Изобретатель» звучало далеко не с тем оттенком уважения и почтения, с каким обычно говорили с ним и о нем, когда он еще жил здесь. Что ж, как говорится, с глаз долой, из сердца вон… Да и то сказать — раньше он делал всякие полезные штуки для садов и огородов, а теперь — поди-ка! — вечный двигатель! Да любой малолетка знает, что дело-то это — зряшное… А сердце Лизы выбило барабанную дробь.
— И что за новость? — наклоняясь за ведром, спросила она. Небольшое физическое усилие — и голос на чуток изменился, наклон — и краска к щекам прилила, обычное дело…
— Ужасы всякие рассказывают, — развела руками тетушка Джина, точно извиняясь за всех на свете балаболок и болтунов. — Будто живет он теперь в пещере, и бабу себе завел какую-то страшную, косую как ведьма. Болтают ведь люди, чего ни попадя…
— Да уж, действительно, кошмар, — согласилась Лиза, у которой сердце ухнуло в пропасть еще более сырую и ледяную, чем колодец, в мрак которого скользнуло ведро — «бабу завел»… — Косую — это плохо… Только, соседки, мне это не так удивительно как вам — я же его ни разу не видела.
— А и то! — раскудахталась Огородничиха и заплескала руками-окороками, точно исполинская индюшка. — Она ж яблоней была, чай по-другому видела, а он-то, не дожидаючись рождения-то ее, и уехал…
«Опять, двадцать пять», — с тоской подумала Лиза и подняла ставшие свинцовыми ведра.
— Ну, пойду я. Дома дела стоят, а я тут с вами стою, — распрощалась она и потащила к дому свою непосильную ношу.
С этого дня в Лизе поселилась иссушающая лихорадка. Иссушающая в прямом смысле этого слова. Ей всегда хотелось пить, и по несколько раз в день она бегала купаться в речушку за садом. «Яблонька моя, — попытался неудачно пошутить Гор. — Ну давай, что ли, кадушечку тебе заведем, я тебя поливать стану… И спинку тереть, а?»
Реакция Лизы была неожиданной — она вздрогнула и расплакалась. «Ну не надо, не надо опять про яблоки, сколько можно, тошнит меня от них…» — страдальчески сморщив лицо, прошептала Лиза и бросилась перетирать уже и так до блеска вытертую посуду.
А бедняга Гор, чей слух зацепился за слово «тошнит», объяснил себе ее нервозность и отказ от ласк очередной беременностью… Спросить напрямую он не решился, а ждал с тайным трепетом — ну когда, когда же она объявит ему о новой радости… Но через недели две понял, что горько ошибался, и недоумение несправедливо обиженного овладело им.
Лиза изменилась во всем. Взгляд ее стал незнакомым и ускользающим, все чаще она утыкалась в книгу, забросив даже домашние дела, и почти перестала разговаривать. От частых слез она похудела, и темные круги под глазами придавали ей сходство с одержимой. В деревне стали потихонечку шептаться. «Сглазили… Сглазили Лизу».
Началось, конечно, с Огородничихи. Садовник очень сердился, а один раз крепко поскандалил с Огородником, потребовав укоротить язык его драгоценной половине. Впрочем, через полчаса они помирились, и Огородник ловко извлек из закромов здоровенную бутылищу домашнего ежевичного вина…
Домой Гор пришел, когда еще бледная полная луна начала разгораться над садом. Лиза сидела на подоконнике, подняв лицо кверху. Когда Гор подошел к ней вплотную, она отстранилась.
— Гор, ты ведь вдребезги пьян. Пожалуйста, иди спать.
Характер не позволил ему наподдать как следует строптивой жене и взять ее силой, хотя его заходившие по скулам желваки выдали, что это желание, хоть и затолкнуто в глубину, все же присутствует…
— И пойду, — насупился Гор. Его качнуло. — Дети спят?
— Куда же они денутся… Иди наконец.
Она вновь отвернулась. Это задело Садовника больше, чем ее колючие слова, и ему захотелось, что называется, «выяснить отношения». Он совершенно не обладал даром красноречия, а, кроме того, действительно был пьян и глаза его слипались, а в голове вертелась одна довольно глупая фраза: «Муж я тебе или не муж?!» Но он совершенно не мог ее произнести, потому что очень любил свою Лизу, и топтался за ее спиной, чувствуя себя последним болваном. И тут Лиза неловко сползла с подоконника и, не переставая правой рукой тянуться к небу, левой охватила горло, точно что-то мешало ей дышать.
— Зовет… Не могу… Отпусти… — чужим голосом произнесла она и вдруг, точно невидимая жестокая рука в нескольких местах злобно изломала стебель цветка, запрокинулась и оползла по стене на пол.
Приступ неведомого недуга выгибал Лизино похудевшее тело, а из широко раскрытых глаз градом катились слезы. Гор так перепугался, что немедленно протрезвел и, схватив жену на руки как ребенка, стал укачивать. Через минуты три судороги ее отпустили, она несколько раз глубоко вздохнула и сон, черный и вязкий, поглотил ее…
С тех пор это продолжалось каждое полнолуние. Но об этом знал только Гор. А на первый взгляд все пошло на поправку. Лиза перестала плакать, вернула себе былую статность, и темные круги под глазами исчезли. Деревня облегченно вздохнула. И только Гор безошибочно читал в глазах Лизы стремление вырваться. Куда и зачем, он не понимал…
Он точно так же не понимал этого и сейчас, спустя два года, когда стоял, вцепившись в ручку двери и не решаясь переступить порог собственного дома. В нем что-то сломаюсь, и он чувствовал, что больше так продолжаться не может. Просто он еще не знал, что ему делать.
Внезапно дверь, повинуясь нажиму, тихонько пошла вглубь и открылась. На мгновение Гор поразился, откуда у них взялся этот высокий худенький мальчик, точно Филипп вдруг взял и вымахал за несколько ночных часов.
— Гор, я ухожу, — тихо сказала Лиза.
Он смотрел на нее потрясенно, не узнавая. Штаны, грубые ботинки, тощий рюкзачок, пепельные волосы убраны под кепку…
— Лиза, зачем?.. — только и смог сказать Садовник. — А дети?..
— Но ведь они и твои тоже… А если бы я умерла?
— Лиза, ты с ума сошла, — обреченно произнес Гор, но не сделал и попытки удержать ее — он видел, что это бесполезно.
— Не знаю, может быть.
Она с мукой взглянула ему в глаза и, на мгновение став прежней Лизой, прильнула к его груди. Сердце Гора оборвалось.
— Я должна уйти, пока мы не докатились до банальных скандалов, Гор, — шепнула она, прижавшись щекой к его небритой щеке. — Я уважаю и люблю тебя, и именно поэтому ухожу. Иначе мы сами убьем нашу любовь. Пусть умру одна я. Прощай.
И, не обернувшись, она пошла навстречу рассвету, навстречу пикам гор, где, по слухам, обитал теперь Изобретатель. Уходила ли она к нему?.. Неизвестно. У нее накопилось немало вопросов, и она шла за ответами…
— Где мама? — сонно потирая глаза, спросил Филипп. Спросил спокойно, как человечек, уверенный в том, что слово «где» означает соседнюю комнату; в крайнем случае, колодец через четыре дома. Гор промолчал, но глаза его предательски заморгали. Астра тоже проснулась и заулыбалась, увидев отца.
— Где мама? — не зная, что только что этот вопрос задал брат, спросила она и протянула ручонки. Гор прижал к себе маленькое теплое тельце.
— Жила-была яблоня… — хрипло начал он и откашлялся. — Жила-жила… А потом пришло ей время рассыпаться облаком розовых лепестков.
— Она умерла? — настороженно спросил Филипп.
— Она умерла, сынок. Все умирают когда-то. Но яблоня оставила свои семена, они выросли… и жили долго-долго. Так всегда бывает.
— Папа… Почему у тебя стали белые волосы? — прошептала Астра, удивленно раскрыв еще не проснувшиеся, серые, как у матери, глаза.
***
Теперь у нее было время подумать. Подумать обо всем.
Лиза никогда не была многословной. Но это не значило, что за доверчивым взглядом больших серых глаз и нежной улыбкой не было ничего, кроме смиренной красоты тихой домашней женушки, о каковых ее достоинствах постоянно ахали умиленные соседки. Душа Лизы жила своей собственной жизнью. Яблоня, будучи одушевлена любовью, научилась распознавать мельчайшие оттенки чувств, ведь ничего другого ей природой было не дано, только стой на месте с намертво вросшими в землю корнями, давай плоды, и знай молчи себе. В этих рамках душа не умещалась.
Когда Филипп в четыре года случайно сорвал ноготь на пальце, он полюбил водить его кончиком по различным предметам. «Мам! Пап! — возбужденно говорил он.- Как-то все по-новому. Смотри — веду пальцем по одеялу — мягкое, а этим — без ногтя — ну о-очень щекотное! А стол! Он этим пальцем не гладкий, а другими — гладкий. Как это, а?». Астра стояла рядом, завистливо вздыхая, и невзначай поглядывала на свои руки, словно прикидывая, откуда бы ей тоже ободрать ноготь, чтобы попробовать новых ощущений…
Повышенная чувствительность ко всему, точно с нее содрали кору, а затем, в человеческом обличий, и кожу, была для Лизы если не роком, то, по крайней мере, испытанием. Многие уверяют, что способность эта мешает нормальной жизни. Как знать, как знать. Ведь для каждого понятие «нормальная жизнь» означает порой совершенно разное…
А некоторые Лизу даже побаивались. Да-да, кроткую тихую Лизу. Они, конечно, никогда и никому не признались бы в этом. Но ночью, перед тем как голова коснется подушки, губы этих некоторых тихонько шевелились, беззвучно складывая слово, за которое Гор молча и немедленно мог бы задушить — «оборотень».
Оборотень — существо, включающее в себя две ипостаси, могущие сменять одна другую. Обычно они таят в себе угрозу для человека. Волки, черные кошки, летучие мыши… Чем же пугала Лиза, обе ипостаси которой изначально, по природе своей, были не разрушающие, а созидающие?.. Лиза, к которой шли за советом, когда надо было утрясти домашние конфликты. Лиза, которая могла успокоить вопящего малыша, лишь взяв его на руки. Пошептать на ушко корове во время трудного отела. Нет, она не была знахаркой, отвары не варила и травы не собирала. Просто она… знала. В ней была сила Земли. В ней была сила. Вот этой-то силы и боялись. Силы и… непредсказуемости.
Людям свойственно опасаться неведомого, даже если оно, на первый взгляд, несет добро. Но Лиза, несмотря на всеобщую любовь, была иной. И любовь к ней порой носила оттенок заискивания. Всего лишь оттенок. Но Лиза чувствовала и это, и была смущена. Потому что резче ощущала свою инакость, с которой ничего поделать не могла. Так раньше относились разве что к Изобретателю…
— Мой отец, брат и возлюбленный, помоги мне, — пробормотала Лиза, ежась от утренней сырости, и неожиданно на слове «возлюбленный» запнулась.
То, что она никогда не видела его, было неважно, потому что она его знала. Знала настолько, чтобы определить свое к нему отношение, или хотя бы попытаться. Кроме того, в ней ведь была частица его самого, в ней текла и его кровь. Но чувствовала ли она его своим братом?.. Нет. Он был настолько не брат ей, что простое упоминание о нем заливало ее щеки горячим румянцем. Хотела ли она его как мужчину?.. Лизу передернуло. Это было кощунственно, словно желать брата или отца. Или… Бога. Значит… он Бог для нее?.. Лиза засмеялась. Сколько раз они болтали вместе, шутили и подтрунивали друг над другом молча, но так понятно, сколько сказок он ей рассказал, вызывая ревность Садовника, который отказывался принять, что она может дарить себя, свою душу, кому-нибудь, кроме него…
Лизу тянуло к Изобретателю неодолимо, и это было сильнее нее. Так птицы летят на юг, так лососи торопятся на нерест — вперед и вперед, невзирая ни на что, ни на голод, ни на смерть. Это было их личным вечным двигателем, круг за кругом, поколение за поколением, и никто не спрашивал, почему. Но Лизу влекло вперед именно это «почему», и она знала, что получит ответ или умрет. Но отчего-то на краю сознания маячила странная мысль — что цель ее недостижима. Так вожделенный идеал оборачивается в руках пеплом.
А ведь она даже не представляла, куда идти. Хотя бы приблизительно. Но знала точно, что, где бы ни был конец пути, там будет Изобретатель. Почему-то она вбила себе в голову, что его обиталищем непременно должна быть пещера где-нибудь в горах, синеющих впереди, таких близких и таких далеких. Может быть, просто начиталась волшебных сказок, а, может быть, просто жила в одной из них…
Она шла, не ощущая времени, точно в бреду, забывая есть и спать, а, возможно, делая то и другое, — она не помнила и не считала нужным помнить.
Когда она очнулась, то обнаружила себя стоящей посреди городской площади. Вынужденные огибать ее люди оглядывались, кто равнодушно, кто с интересом, кто с усмешкой. На взгляд Лизы, они были странно одеты. На их взгляд, странно была одета она. Во всяком случае, они были чужими друг другу, мало того — Лиза почувствовала свою ненужность и неуместность здесь. Точно деревце между небом и землей корнями кверху — нереальная и неестественная картинка. Точнее, нереальным было изображенное на ней. Реальной была ее суть.
Точно слепая, двинулась Лиза к серому пятиэтажному дому, который больше напоминал великанскую шкатулку с кучей окошечек. Изобретатель был здесь. К сожалению, именно здесь, не в пещере. Она позвонила.
…Они сразу узнали друг друга. Ее колотила дрожь. Он ободряюще улыбнулся.
— Заходи, — сказал он, — гостем будешь.
Он повел ее на кухню, по пути отбирая рюкзак. Она опустилась на стул и закрыла глаза. Он сел напротив. Было очень спокойно, точно разом решились все проблемы.
— Филипп? — раздался из комнаты женский голос одновременно с шарканьем тапочек. — Филипп, кто там пришел?..
Она недоуменно остановилась на пороге кухни, миловидная беременная женщина маленького роста, с гладко зачесанными темными волосами.
Краска отлила от щек Лизы.
— Зачем люди лгут, ведь вы не косая, — пробормотала Лиза. Теперь ее бросило в жар. Она назвала сына в честь Изобретателя, даже не зная его имени…
— Что-что? — переспросила женщина. — Филипп, кто это?
— Как тебя зовут? — спросил он, улыбаясь.
— Лиза.
— Ее зовут Лиза. Лиза, ты просто прелесть, я серьезно, — сказал он, любуясь ей.
— Кто это? — шепотом спросила Лиза, вновь закрывая глаза.
В голове было пусто и гулко, а слова были бессмысленными камушками, прыгающими по склону холма.
— Подруга. Катерина. Катька. Катюха…
— Жена, — мягко поправила женщина, но в этой мягкости прятался металл. Лиза криво улыбнулась. Садовник тоже ревновал вот так…
— Филипп, ты…
— И ты знаешь ее прекрасно. Ведь я рассказывал тебе, помнишь?.. — и он, пригнув к себе ее голову, быстро шепнул ей что-то на ухо.
— Но… но… так не бывает…
— Ш-ш-ш… Катюха, налей нам чаю.
Взгляд Катерины изменился. В нем сквозило странное восторженное любопытство, оскорблявшее Лизу. Ее разглядывали, как диковинного зверя. А кем она, собственно, была?.. Диковина. Диковина, потерявшая смысл жизни. Диковина, места для которой в этой жизни не было…
…Ожившая сказка. Это так прекрасно, на первый взгляд. Но что окажется более хрупким, когда сказка соприкоснется с жизнью? Кто знает. Посмотрим?..
— Извините, я сегодня ничего не пекла, — сказала женщина, разливая чай.
— У меня в рюкзаке яблоки, — сказала Лиза. — Изобретатель… Что-то мне не живется больше. Я не знаю, что мне делать…
По ее щекам потекли слезы, и она не стеснялась их. Ей было безнадежно все равно. Она поняла, что ответов на свои вопросы не получит. Да и сами вопросы взметнулись разом, точно ворох сухих листьев под порывом ветра, и расшелестелись в никуда.
— Объявляю тебе строгий выговор за несдержанность, поняла? Пей чай.
— Изобретатель, ты правда делаешь вечный двигатель?
Филипп и Катерина переглянулись и одновременно фыркнули.
— Чего только люди не придумают! Мой вечный двигатель — вот, — Филипп подхватил на колени пискнувшую Катю, положив ей ладонь на живот. — Катерина свет Ивановна. И ты сама себе вечный двигатель. И жизнь тоже вечный двигатель. И каждый двигает его по-своему. И вообще…
Он смотрел на нее и улыбался. Он не понимал. Или делал вид, что не понимал. Он перестал быть прежним Изобретателем. Но ведь и она перестала быть прежней Лизой. Потому что жизнь была вечным двигателем, она шла вперед и вперед, невзирая на голод и смерть, круг за кругом, и не спрашивала, «почему». Это была ее, Лизы, жизнь, и никто уже не был за нее в ответе, кроме нее самой. Видимо, стоило все же пройти такой долгий путь, чтобы понять это. Но путь не закончился. Лиза подозревала, что он только начался…
— Я пойду, — сказала Лиза, поднимаясь со стула. — Спасибо за чай…
— Так быстро, — сказала Катерина, но сожаления в ее голосе не чувствовалось.
— Счастливо, — сказал Филипп и улыбнулся. — Передавай привет мужу.
***
Лиза стояла на самой вершине скалы. Ветер шевелил полы дорожной плаща и яростно путал длинные пепельные пряди ее волос. Внизу расстилался целый мир. Лиза раньше и не подозревала, какой он огромный… А где-то на его краю жили Гор, Филипп и Астра.
— Эй, Изобретатель! — обернувшись к пещере, крикнула Лиза. — Как жаль, что ты больше ничего не изобретаешь! Как жаль, что ты больше не сочиняешь сказок! Как жаль, что твоей последней сказкой оказалась именно я…
Темная пещера молчала. «Пора», — сказала Лиза и зажмурилась.
Она летела сквозь города и пустоши, через пространство и время, она видела темные лесные заводи и развалины церквей, вдыхала дым костров и мокла под жестокими ливнями, смеялась и пила в шумных и странных компаниях, молилась и плакала, прижавшись к деревянным ногам Спасителя, ей рукоплескали и швыряли в нее камни, ее любили и предавали, над ней смеялись и восхищались ею, и она несколько раз даже умирала и воскресала, и это было так удивительно, а потом…
…потом она увидела в сумерках очертания своего дома, и поняла, что не может идти дальше. Но все-таки пошла. Шаги ее все замедлялись и замедлялись, пока она совсем не остановилась, глядя в теплые окна. Ничего не было уютнее, чем вот так стоять и смотреть в эти теплые родные окна. И светила такая добрая, такая желтая и вкусная, как апельсин, Луна. И звуки и запахи Сада так привычно окутали размытую в темноте фигурку…
А наутро Гор вышел за водой, и в первое мгновение ничего не понял, всматриваясь и узнавая… а затем ведра его покатились по дорожке, звеня жестяными блестящими боками.
«Я вернулась, я вернулась домой, родной мой, — зашелестели листья. — Господи, как же я люблю тебя!»
И седой Садовник зарыдал, обхватив руками ствол своей Яблони.
— Родная моя, — шептал он, гладя шершавую кору. — Ты вернулась… Что же я скажу нашим детям?!
«Они знают…» — тихо прошелестело в ответ.
Они знали, потому что любили ее. Проснувшись, они сразу подбежали к невесть откуда взявшейся у окна яблоне, обняли ее с двух сторон, и их ручонки переплелись.
— Наша мама… — прошептала Астра, а Филипп ничего не сказал. Он был маленьким мужчиной, и не мог позволить себе плакать… Ну, разве что тогда, когда его никто не видел.
И на этом кончается быль, и начинается сказка, потому что Сад цвел и плодоносил из года в год даже тогда, когда умер старый Садовник, а дети его разъехались в разные города, а Яблоня… Она просто исчезла, разлетевшись по небу розовым облаком лепестков.
1991-2001 г.