МАКЛЕР

cборник философских сказок и городских фэнтези

Людмилка сидела на детской лошадке-качалке – острые коленки торчали много выше ушей – и думала думу. Дума была горькой. Дума была тяжкой. Поэтому Людмилка горько поскрипывала, а лошадка в унисон тяжко покряхтывала. Из детства и детского веса вышли, а из комнаты в кухню выйти не можем… М-да.

В кухне снова царит Вякин. Мы вот выйдем, а он как вякнет… А посуды-то целая гора накопилась. И, главное, кастрюля с подсохшим рисом и жирная сковородка. Тьфу ты. И в ванну теперь не попасть – там в очередь намываются Сидоркины… Нет, вот Сидоркины-то как раз милые люди, хоть их и многовато на эту треклятую коммуналку. А Димычевский свитер как стирать?! Он же замочен! Он же к завтрашнему утру не высохнет!! А завтра же выезд!!! Людмилка вновь горестно заскрипела.

И целый день, и каждый день,

по гроб, в буквальном смысле, –

тебя преследует мигрень:

всё мысли, мысли, мысли….

Стоп. О запретном – не думать! Думать о том, как сообразить что-нибудь на ужин. Вообще, с лошадки надо встать. Нечего тут рассиживаться. Сейчас Димыч с детьми с прогулки вернутся, они все трое ка-ак раскроют голодные рты, а я им… Что же я им туда положу? М-да.

В холодильнике – плавленый сырок, полпакета молока… о, два яйца ещё… морковка… вяленький остаток кочана… можно сказать, кочерыжка почти… и майонез! Можно ещё наскрести на салат! Яйца и молоко – птенцам на омлет, а им с Димычем классный салат можно сочинить. Тёртая кочерыжка и тёртый плавленый сырок, заправить майонезом! А в буфетике на кухне оставалось немножко рожков. Йес! Супер! Ура! Морковку пожарю, рожки сварю, смешаю – см-м-мак! Еще там карри остался, душистенький. Пол-дарницкого… Да они богачи!

А припрятанный коржик Димычу перед самым выходом суну потихоньку в карман. Он его в автобусе найдёт, рассердится, конечно, а куда ж ему деться – съест! Голод-то не тётка… Ох, господи, Димыч… «Маисовые лепёшки – разве это еда для мужчины? Мужчине нужно мясо!»… Стоп, говорю, о запретном не ду-мать! «Мать-мать-мать!» – привычно отозвалось эхо…

Вот именно этим «эхом» бы сейчас разразиться. Вякин. Вякин царит на кухне.

Вякин обожал: а) работать на публику и видеть, что публика в восторге, б) поддеть пообиднее, если публика не в восторге, и в) напрягать публику, даже если он сам «за кулисами», то бишь в своей комнате или даже вне пределов квартиры. К примеру, если Вякин обзаводился какой-либо новой музыкальной записью, об этом немедленно узнавала вся коммуналка, ибо запись эта включалась с самого утра на полную громкость и грохотала вплоть до двадцати трех ноль-ноль. После чего дисциплинированно выключалась. Таким образом, буква закона была соблюдена. На прочие же мелочи (к примеру, кто-то прилег днём отдохнуть или голова, скажем, болит у человека и человек по этой причине тишины алчет) Вякин внимания не обращал. Надменно выслушав оппонента, Вякин задирал брови и с брезгливым терпением пояснял чуть ли не по слогам: «Это же Бре-го-вич!» После чего даже тупому было ясно: он, темнота сельская, беспросветная, был обречён посвящаться в Бре-го-ви-ча силком для своего же блага.

Сидоркина-мама, вздыхая и косясь в сторону соседской двери, грустно сказала как-то: «Надо просто потерпеть…» – «Надо не терпеть, а жить!» – в справедливом негодовании ответила Людмилка. «Но какой ценой?» – безнадёжно махнула рукой Сидоркина-мама.

Чётко нарисовались две жизненные позиции – «надо потерпеть» и «надо не терпеть, а жить». Но какой ценой?..

Вчерашнее же утро началось с пункта «б» в сторону Людмилки, потому что уж она-то в качестве публики никогда не была от Вякина в восторге, считая его актером из погорелого театра, в которого не грех кинуть гнилым помидором. То есть, в отличие, скажем, от Сидоркиной-мамы, Людмилка могла и отбрить. Она выскочила на минутку взять из своего буфетика чистые чашки, а Вякин уже царил, то есть добросовестно выполнял пункт «а».

– Значит, тэ-экс, – потирая руки, вещал он на всю кухню. – На первое сегодня у меня грибной супчик… По дешёвке грибочки взял! Три раза мимо этой бабки ходил, так она под конец взмолилась даже, чтобы я грибы у неё взял подешевле… Ну, я взял, конечно, если уж так просит! Сэконо-о-омил. Это раз. Что это у нас тут жарится, не пора ли перевернуть?.. А-атлично, зразики у меня сегодня на второе. Решил вот попробовать зразы, раз моих любимых клинских котлет на углу не было… Ну, думаю, ладно, раз нет клинских, то придется мне удовольствоваться парочкой зраз с картофельным пюре, салатиком из свежих помидор со сметанкой и… ах, да, суп, конечно, из белых грибов. А на третье у меня сегодня…

– Вы бы уж сразу меню своё каждый день вывешивали, – фыркнула Людмилка. – Вместо такого репортажа-то… А вдруг кто не услышит!

Изнывающая у своего столика Сидоркина-мама, натирая на салат морковку, взглянула на молодую соседку-бунтарку с благодарностью, а во взгляде Вякина сверкнуло нечто, возвещающее начало пункта «б».

– Это ты, что ли, так раковину-то угваздала? – елейно пропел Вякин в сторону Людмилки.

Та невольно бросила мимолетный взгляд в сторону раковины, несмотря на то, что ещё сегодня к ней не подходила. В раковине было несколько чаинок. Не бог весть какая грязь, чтобы так о ней выразиться. Не Сидоркина ли стакан вылила с остатками чая, а раковину не ополоснула?.. Скорее всего, да – её глаза испуганно мигнули.

– А я думала, что это вы угваздали, – спокойно обернувшись к Вякину, возразила Людмилка. – Ещё бы – на целую роту готовить.

Вякин, так обидно пропустивший ответный лёгонький удар, сгруппировался.

– А что, разве раковина грязная? – невинно осведомился он.

Нелепая реплика – удар ниже пояса. Если хочешь «расколоть» неопытного сценического партнера – неплохой приём. Но мы-то плавали – знаем…

– Но ведь это вы сказали про грязь в раковине, – невозмутимо отвела клинок Людмилка, доставая чашки и ложки.

– Да нет, это ты что-то такое сказала, – с нажимом произнес Вякин. – Только я не понял… Ворчишь что-то себе под нос!

Судя по неконструктивной болтовне, Вякин сдулся, и Людмилка удовлетворённо кивнула.

– Значит, не поняли друг друга, – сухо констатировала она Вякину и, уходя, ободряюще улыбнулась Сидоркиной-маме.

– Чашку не урони, – пустил ей в спину Вякин парфянскую стрелу.

– Merde, – тихонько и беззлобно пробормотала Людмилка себе под нос, закрывая ногой дверь в свою комнату. За спиной Вякин уже напускался на несчастную Сидоркину-маму, у которой Сидоркин-папа опять был в рейсе… Обычные милые коммунальные дрязги.

«Не реагируй!!! – всякий раз строго говорила себе Людмилка. – Попробуй отнестись к нему с симпатией».

Поначалу они с Димычем, как все нормальные люди, и относились к соседу с симпатией, как и к прочим обитателям коммуналки, где они поселилась. (Комната эта с незапамятных времён принадлежала отцу Димыча, да так за ним и осталась после получения актёрской четой квартиры. А жильё, пусть и такое, просто подарок судьбы для молодой семьи.) Соседушка Вякин даже проявил отеческую опеку, давая «молодняку» взаймы то кастрюльку, то луковицу. Но чем это закончилось, лучше и не вспоминать.

На правах «опекуна» сосед считал своим долгом входить без стука и научать, поучать и указывать. Относиться к знакам его внимания с благодарностью становилось всё труднее. Заключительным аккордом стало его появление к их скромному ужину с громогласным и благодушным: «Так твою мать, голубушка, что ж ты мужа плохо кормишь! Вот, булку вам купил, от сердца отрываю!»

Хорошо, что у Димыча хватило юмора. «Спасибо, мы стараемся не злоупотреблять углеводами, – сказал он со всей возможной теплотой и подхватил со стола непочатую баночку варенья. – Это вот вам к чаю. И поберегите сердце, не надо ничего от него отрывать! А теперь извините, мы ожидаем посла из Швеции…» И он споро проводил ошеломлённого соседа до двери и впервые задвинул защёлку.

«Ну у тебя и выдержка», – прыснув, шепнула мужу Людмилка и погладила живот, где вовсю брыкались близнецы. «Какая там выдержка, я его чуть не убил…» – «За булочку?!» – «У-у-у, за булочку я кого хошь убью…»

После этого инцидента Вякин всячески демонстрировал всей коммуналке свою благородную обиду, но коммуналка как-то не поддержала. Зато Сидоркина-мама стала частенько подкидывать «молодняку» щедрые дары со своего деревенского огорода, а Димыч щедро снабжал Сидоркиных контрамарками…

Всё бы ничего. Но сегодня утром в кухню просто не выходилось. Не то чтобы Людмилке не хватило на Вякина сил. Просто так не хотелось в который раз тратить неизвестно на что столь нужные ей сейчас силы… Чтобы прибить таракана, тоже ведь особой силы не нужно. Людмилкой двигала врождённая брезгливость. Да-да, именно – её подстерегал огромный жирный таракан. Чей взгляд ещё и ощутимо ползал по Людмилке, когда она выходила в кухню по каким-либо делам, а Вякин, как обычно, сидел там и царил… Того гляди, усиками потрогает. Бр-р!.. Сколько раз хотелось пожаловаться на этот взгляд Димычу! Но это же просто позорище будет, просто детсад в коротких штанишках: «Ди-имыч, а он на меня смотри-ит!!»

Но Димыч был отнюдь не дурак. Ещё бы! Её Димыч! Он же прекрасно понимал, что Вякин терроризирует всю коммуналку. А способ террора «в» (смотри выше) был порой самым отличным предлогом приструнить зарвавшегося соседа.

К примеру, один раз Вякин напрудил в ванну горячей воды и напустил туда красивых иностранных бутылок, чтобы этикетки отмокали, а сами бутылки в это время мылись. Ну, страсть была у Вякина к красивым бутылкам, хотя сам он из-за язвы не пил и даже по праздникам не лакомился. Бутылки же любовно коллекционировал, беря их неизвестно откуда в больших количествах. Однако страсть страстью, а ванна, особенно совмещённая с туалетом, и особенно в квартире, где есть маленькие дети и старенькие взрослые, сами понимаете, может понадобиться в любую минуту. А Вякин коллекцию свою замочил и отправился в магазин, наказав всем, кто был дома, погромче и построже: «Ванну не трогать!!»

«Звездец», – подытожил Сидоркин-средний, который собирался простирнуть свою спортивную форму перед завтрашними соревнованиями, пока было время перед тренировкой. Конечно, он мог бы спокойно отправляться на тренировку, а форму оставить на стирку маме, но Сидоркин-средний, делая большие успехи в лёгкой атлетике, старался везде вести себя спортивно и разгружал маму, как мог.

Но, к счастью, звездец откладывался, потому что через три минуты после ухода Вякина неожиданно вернулся Димыч, у которого отменили утреннюю репетицию. «Как раз пора мусор выносить, – бодро сказал он. – Помоги-ка, Николка!» Вместе с повеселевшим Сидоркиным-средним они быстренько перегрузили бутылки в мусорные пакеты, а заодно Димыч захватил и остальные хозяйственные отходы жителей коммуналки. Это было стратегично. После этого, разумеется, вся коммуналка взирала на Димыча как на бога. Так что вернувшийся через час Вякин обнаружил, что ванна занята отнюдь не бутылками, а Людмилкой, Пекой и Жекой, а Николкина форма жизнерадостно сохнет над плитой.

Ой, что тут было!! Вякин набрал в грудь побольше воздуха и разразился тирадой, что его морально ущемили и попрали его личные интересы, а таковое оскорбление личности по закону является поводом для иска к обидчикам, которые обязаны возместить этот моральный ущерб материально.

Столпившиеся в дверях домочадцы молча слушали. А Димыч, надев на лицо любезную мину, ответствовал в том плане, что всё абсолютно верно. Но только с точностью до наоборот, и своим часовым отсутствием Вякин манкировал общественной жизнью в коммунальной квартире и не помогал соседям в субботнике по выносу из квартиры всякого хлама. А что касается материального эквивалента моральному ущербу, то соседи, право, затрудняются определить сумму, ибо таковой формы бутылки ни на одном приёмном пункте не возьмут. Однако, принимая во внимание заслуги Вякина перед коммуналкой – такие, как трезвый образ жизни, например – соседи, скорее всего, не откажутся выдать ему в качестве компенсации за стеклотару некую сумму, скинувшись, скажем, по рублю.

Соседи изо всех сил сдерживались от хохота, наблюдая этот спектакль, но когда полоумный дедушка Иванов из угловой комнаты, услышав, что на что-то собирают по рублю, трясущейся рукой выскреб из кармана мелочь, они не выдержали. Все двери захлопнулись почти одновременно, и только оставалось гадать, куда жильцы обрушились, сражённые неприличным весельем.

Вякин кипел и бурлил. Димыч был назван охамевшим юнцом, и ему было обещано взыскание. «Юнец», объятый куражом, был горазд продолжать это, почти в духе дель-арте, представление, но Людмилка, к этому времени закончив свои дела в ванной, утащила его в комнату силком.

Были ещё и другие «приструнения» пункта «в». Когда вякинский чайник по часу и более исходил паром на малом огне, только недрогнувшая рука Димыча была способна переставить его куда подальше, чтобы посадить на огонь кастрюльку наиболее страждущего соседа. Или когда сгоревшая напрочь вякинская свёкла надолго отравила атмосферу кухни, Димыч, осерчав, шмякнул злополучную кастрюлю прямо ему на стол. Кастрюля, разумеется, оплавила пластиковую поверхность – о подставочке как-то никто не позаботился – и Вякин радостно настрочил заявление участковому, ибо налицо была порча имущества.

Что уж он там понаписал, никто не знает, но, видимо, участковый Бобуля тоже был не дурак. Явившись по вызову, он цепким взглядом охватил лица высунувшихся из дверей соседей, кое-что смекнул, сопоставил и скучным голосом осведомился у Вякина, когда тот намерен погасить трёхмесячную задолженность за электричество в прихожей. Лицевые счета комнат были, разумеется, поделены, и за оплату света в прихожей отвечал именно Вякин. «В противном случае придется отключать, – все так же скучно объявил Бобуля. – А этим будут ущемлены интересы соседей. А ущемлять интересы соседей я бы, к примеру, никому не рекомендовал. Потому как если плюнуть в лицо коллективу, коллектив утрётся. А вот если коллектив плюнет в ответ, можно ведь и захлебнуться…» Обескураженный Вякин с потерями отступил в свою комнату, ибо представитель власти ущучил его вполне законно. Бобуля же, вытащив из кармана пасквиль, порвал его, подмигнул Димычу и, показав ему большой палец, удалился.

С тех пор Вякин несколько присмирел. Но в отсутствии Димыча пункты «а» и «б» применял ещё с большим рвением, ибо против коммунальных дрязг даже замечательный мужик со смешной фамилией Бобуля был бессилен…

А сегодня Людмилка никак не могла выгнать себя в кухню и загружала себя мелкими делами, к кухне не относящимися. Собирая Димыча на завтрашний выезд (выставить на видное место термос, куда она завтра нальёт ему его любимый каркаде, положить в рюкзачок блокнот и ручку – Димыч любил почеркать что-нибудь в дороге, – отыскать чистый носовой платок), она быстро и плавно двигалась по их сравнительно небольшой комнате, привычно вписываясь в повороты и углы. Повороты и углы появились оттого, что умелые руки Димыча перегородили шестнадцатиметровое жилище на три части стареньким сервантом и прикреплёнными к нему и противоположной стенке самыми настоящими «салунными» дверьми. Ну, это чьи створки доходят только до половины роста и не запираются, хлябая расписными створками туда-сюда. («Откуда ты всё умеешь, Димыч? – спросила как-то Людмилка. – Ты же актёр…» – «Я мужик», – спокойно ответил тот, и Людмилка в эту минуту поняла, что такое быть за каменной стеной…) А теперь Людмилка словно втекала и вытекла из этих углов, как подвижная ртутная капля…

В театральном Людмилу Старкову так и звали – Ртуть. За плавность, подвижность и быстроту. На уроках фехтования её реакция была лучшей. Хотя фехтование было сценическим, физрук (бывший тренер) показал любознательной и упорной студентке несколько настоящих боевых приёмов. Мальчишки-сокурсники побаивались «дуэлей» с опасной, сосредоточенной «соперницей». Уложит ведь… Спрашивали, пытаясь отвлечь: «Эй, чего ты злостная такая? Сделай лицо попроще!» – «В поединке, сударь, – с бледной улыбкой отвечала она, совершенно спокойно «добивая» визави, – должен выжить один». А Марк Рувимович, режиссёр курса, говорил, что у неё патологическая вера в предлагаемые обстоятельства…

Нет, запрет – не запрет, а от этих мыслей никуда не деться. Ну-ка, мы их трансформируем… Вспомним о том, как первый раз увиделись с Димычем. В том же фехтовальном зале. Только-только начался первый семестр нового учебного года, и она снова была непобедима…

Все её однокурсники уже успели выйти, а Людмилка замешкалась. Она как раз оборачивалась к дверям, всё ещё с рапирой в руках, когда в дверях показался Димка. Тогда он ещё не был Димычем… Тогда он был просто длинный худой парень с косо падающей на лоб светлой чёлкой. Остальные волосы убраны в коротенький хвост. Почему-то в руках парня тоже оказалась рапира. И почему-то Людмилка – тогда она ещё была Ртуть – медленно присела в боевую стойку.

«Ан гард», – негромко сказала она, и глаза её сузились. «Не советую, – в тон ей отозвался вошедший. – Лучше сдайтесь сразу. Я сумею уговорить короля о помиловании». Не отрывая от него взгляда, она упрямо покачала головой. «Я же убью вас, – ласково предупредил вошедший. Видимо, у него тоже была патологическая вера в предлагаемые обстоятельства. – Я лучший в королевстве фехтовальщик, а вы ещё так молоды! Опустите шпагу». Она оскалилась и молча пошла на него. Вкрадчивой кошачьей походкой он двинулся ей навстречу. «Послушайте, – продолжал мягко уговаривать он. – Ведь Башня Кающихся – это полбеды. Есть ещё инквизиция. Стоит шепнуть одному из Служителей Веры, что вас застукали за совершением колдовского обряда…» – «Клеврет и лжец! Вы же знаете, что это не так – я готовила лекарство!» – крикнула она, бросившись на него в своём знаменитом низком выпаде с уколом вверх. Он приносил ей быструю победу в трёх случаях из пяти. Но противник неожиданно легко увернулся, да ещё и оказался в опасной близости от неё. «Я не клеврет, – прошелестело совсем рядом, и вот он вновь в боевой стойке, а кончик рапиры спокойно описывает гипнотические круги. – Я всего лишь пытаюсь вас спасти!» – «Спасайтесь сами!» – возразила она сердито и провела серию быстрых яростных ударов, ни один из которых не достиг цели. Гарды столкнулись, и противники оказались глаза в глаза. А глаза у Димки были синие-синие, даже какие-то фиолетовые. На подбородке ямочка.

Она засмотрелась всего лишь на секунду, а затем отпрянула с сердитым шипением и вновь пошла на него – атака за атакой, выпад за выпадом, финты, повороты, лучшие приёмы, придуманные ею самой… Всё, всё впустую! Как же так?! Откуда он взялся, этот выскочка?! «Откуда ты взялся, выскочка?!» – хрипло, с обидой выкрикнула она, и в голосе её прорвалась слеза. «Я последний охотник на ведьм, а ты – последняя в королевстве ведьмочка! – засмеялся он. – Сдавайся!» – «За что ты нас ненавидишь?!» Вновь звон клинков, и вновь – глаза в глаза. «Тебя я люблю», – прозвучало неожиданно над самым ухом. Её шпага, зазвенев, укатилась в угол, а Ртуть расплакалась навзрыд. «Эй, ты чего?!» – не на шутку перепугался парень, отбросив и свой клинок. Он крепко прижал её к себе, бормоча: «Ну всё, всё, перестань, всё хорошо… Ну прости дурака, не надо мне было…» – «Откуда… ты почему… ты с какого курса?!» – всхлипывала она. – «С последнего, четвёртого…» – «Вот видишь… А я же… я же второй… Ты сильнее… потому что старше! Зачем же ты…» – «Всё, всё! – отчаянно крикнул Димка. – Я ведь не хотел тебя унизить! Просто увлёкся игрой, как идиот, у меня это бывает… Ты, кстати, классный партнёр. И по клинку, и по игре… Честно! Ну, прости. Не плачь, ладно?!» – он вытирал её слезы ладонями и тревожно, чуть ли не по-отцовски заглядывал в лицо. Она прерывисто всхлипнула в последний раз. «Ну и видок у меня, да?..» – смущённо спросила она.

В дверях толпились. Давно уже толпились. Первый курс, кажется. «Слушайте, что это за отрывок классный вы сейчас репетировали?! Крапивин? Шварц? Или инсценировка какого-нибудь неизвестного фэнтези?», – торопливо глотая слова, восторженно протараторил рыжий, почти наголо стриженый мальчишка. «Брысь, салаги», – добродушно сказал Димка, за руку вытаскивая Людмилку сквозь толпу.

В этот день на лекции они не вернулись, за что им, разумеется, влетело. Димка отпаивал её кофе в каком-то совершенно незнакомом кафе, удивительно уютном, прячущемся так, что, не зная, не найдёшь. А он, любитель бродить по дворам и аркам, как-то наткнулся. Кафе называлось «Пируэт».

– Мы как будто в параллельный мир попали, – прошептала Людмилка. Она вдыхала аромат своей чашечки, жмурясь от удовольствия. – Так тихо, всё такое чистенькое, такое красивое… И таких пирожных я нигде ещё не видела. Это шедевры просто, даже есть жалко. А еще жальче – не есть!

– А таких больше и нет нигде, – спокойно ответил Димка, смакуя напиток. – Они их тут сами пекут, я узнавал. Кафе-то частное… Кстати, никому не говори, где мы были, ладно? Всё равно бесполезно.

Людмилка удивлённо опустила на блюдце свою чашечку:

– Почему не говорить? Что бесполезно?

– Его кроме нас всё равно никто не найдёт. Ты угадала, это действительно не просто кафе. Потому что мы и вправду сейчас в параллельном мире…

Несколько секунд она с расширившимися глазами смотрела на него, а потом звонко расхохоталась:

– Откуда ты взялся, чудовище?! Я чуть не поверила! Кстати, действительно, откуда ты?! Мы же весь ваш курс с прошлого года знаем, любим, на все работы бегаем, хоть на спектакль, хоть на сдачу сценического движения… Не было тебя там, я бы запомнила!

Ляпнув это, Людмилка немедленно залилась густой волной жара и поспешно наклонилась над своим пирожным, старательно вырезая краями ложечки утонувший в креме кусочек киви.

– А я только из армии, – охотно объяснил Димка с набитым ртом. Получилось смешно, оба захихикали. Людмилке показалось, что он специально это сделал, заметив её смущение. – Пошёл туда после третьего курса вместо четвёртого, весенний призыв, даже пришлось зачёты экстерном сдавать… А потом – хлоп! – и с корабля на бал! Вернее, не совсем хлоп. Гулял дембельское лето по-чёрному, вишь, волосья отпустил даже…

– Подожди, – недоуменно прервала Людмилка. – Как это тебя в армию забрали в середине, пардон, учебного процесса? Отсрочка же… Ты что, отпетый двоечник?..

– Хм. Не отпевали пока ишшо… Да это я на спор. Дурак, молодой, горячий. Настолько горячий, что в горячую точку даже просился, да вот не послали…

Людмилка опустила глаза. Загадочный человек этот Димка. Странный. На спор в армию уйти… Шутит? Врёт? Авантюрист? Скорее, третье. Интригует? Завораживает? Похоже на то. Бабник?.. Ох, как не хотелось бы… Людмилка исподтишка подняла взгляд и тут же увидела, что Димка в упор, не стесняясь, но как-то очень хорошо и открыто её разглядывает своими фиолетовыми глазами. И ей это понравилось. Настолько, что следующая волна жара оказалась цунами. Нет, ну нельзя же так. Или можно?..

– А вот тебя я, кстати, запомнил, – негромко и серьёзно сказал Димка. – На этюде по пластике. Твоя пантера, попавшая в капкан… это что-то.

Некоторое время они молча смаковали волшебные пирожные.

– Из тебя выйдет хорошая актриса, – задумчиво сказал Димка, поддевая ложечкой кусок вишнёвого желе с погруженной в него ягодой. – Ты так ухаешь с головой во всё, что делаешь… Так что с воображением у тебя порядок. Но хочу предупредить. Считай это испытанием, но на сей раз я не лгу… На голой органике долго не проедешь. В театральном училище это клёво, это замечательно, это полезно и здорово. Все верят в волшебную силу искусства, глаза у всех горят, и поэтому все гениальны… Я не ёрничаю, просто, действительно, три года назад был тут выпуск, с дипломным спектаклем «Горе от ума». Так вот, приезжал Любимов из Москвы, присматривался к актёрам… И знаешь, что сказал? Что такого Грибоедова он просто вообще нигде не видел. С уважением сказал. Режиссёром курса, между прочим, твой педагог был, Марк Рувимович, гордись… Ну вот, а с того курса Любимов двоих к себе на Таганку взял. Чуешь? Но сейчас я не про Таганку…

Она слушала Димку и, не отдавая себе в этом отчёта, падала в него, как в омут. Падала очень медленно, как в рапиде, но неотвратимо. И это было так хорошо… Это было правильно. А он продолжал:

– Училище – это золотое время. В театре будет не так. По крайней мере, в нашем Театре Юного Зрителя, куда, кстати, я пойду после учёбы. И ты – если в другой город не уедешь. В Драму тебя не возьмут с твоим амплуа травести и не посмотрят, что ты можешь играть и Жанну д’Арк, и Клерон, и жену Кина Четвёртого… А играть тебе придётся зайчиков, кисонек, толпу. Все ведущие роли расписаны на десять лет вперёд между зубастыми примадоннами. Я имею в виду именно наш ТЮЗ. Лучше тебе знать это сейчас, чтобы потом не сломалась. Я видел, как ломаются такие, с горящими глазами… Не хотелось бы.

– Димыч, – тихо сказала она. Само собой так назвалось. – Я бы хотела верить, что это не так. Но верю я тебе. Почему-то мне кажется, что ты всё это знаешь. А откуда, Димыч, ты всё это знаешь?

Он пожал плечами:

– Ну, так получилось, что мои родители оба актёры. В нашей Драме. Мама – народная, Нина Феоктистовна Ржевская, папа – заслуженный, Петр Ильич Куракин, не Чайковский. Смотрела что-нибудь с ними?

У Людмилки глаза на лоб полезли. Ещё бы она не смотрела! Звёздный дуэт в «А чой-то ты во фраке?» запомнился ей на всю жизнь! Ну и все остальные их роли… Глядя на выражение её лица, Димыч засмеялся:

– Ты не думай, меня не по блату взяли в училище. Просто если у актёров есть дети, то они иногда играют в спектаклях, где дети требуются. Ну вот, сыном Карениной я выходил, например… А ещё раньше – внуком Животы из «Доктора философии», только это уж мне родители рассказывали, а то мне тогда года три было, – помню, хе-хе, смутновато… И в школе когда учился… Мальчиком со скрипкой был в «Поминальной молитве». «Маленьким принцем» Экзюпери. А уж в массовках-то… Короче говоря, мне кажется, что я в театре всю свою жизнь. У нас и дома театр не прекращается. Я так пропитан театром, что о выборе профессии вопрос даже не стоял. Это уже давно образ жизни.

– Да-а… Тогда ты уже акула, – задумчиво сказала Людмилка, разглядывая потёки кофейной гущи на стенках своей чашечки. – То есть что, всё действительно так… мрачно?

– Испугалась? – поднял брови Димыч. – Конечно, краски я сгустил где-то, но просто потому что увидел, как ты на всё реагируешь, близко к сердцу. А в театре и в самом деле много формального. И жрать тебя начнут к тому же. «Террариум единомышленников» начнет. Потому что талантливая… Так что обрастай бронёй прямо сейчас. Не слоновьей кожей, а бронёй, чуешь разницу? Ты ведь боец, у тебя получится.

– Думаешь?..

– А то! – усмехнулся Димыч. – Держись за стул, я главного не сказал. У нас дипломный спектакль знаешь какой?

– Господи, да все в училище знают, – вырвалось у Людмилки. – И ждут очень, потому что курс сильный… «Сирано». Мы вот гадаем, кого же назначат на Сирано… У тебя глаза загадочные… Тебя?!!

– Угу. Вишь, шнобель какой… И ведь без меня всё решилось. Оказывается, ещё когда я в армии последние полгода дослуживал, они уже меня назначили. Авансом. Разумеется, я рад по уши… Когда ещё такую роль сыграешь! Но речь не обо мне. Светку Лосеву знаешь?

– Ещё бы! Я в нее в «Шутке» просто влюбилась!

– Хм, ну-ну… Она назначена на Роксану, в одном составе, потому что кроме неё никто Роксану не потянет. А Софья Блум, которая, в принципе, могла бы быть во втором составе, недавно сломала ногу, как ты знаешь. Как говорится, это судьба, нарочно не придумаешь. А теперь слушай сплетню, без них в театре не обойтись… Светка беременна. Чуть больше трёх месяцев срок. Подслушал совершенно случайно, неважно где. Как тебе новость?

Людмилка оторопела. Новость была хоть куда.

– Ничего себе… И как же она будет играть?.. А, главное, зачем её тогда назначили-то?!

– О! Зришь в корень! – поднял палец Димыч. – Руководитель наш, Лев Палыч, не знает. Более того, Светка трясётся от ушей до хвоста, как бы он не узнал, он же её убьет просто! В каком-нибудь универе взяла бы академ, и вся недолга… А тут, сама понимаешь, всё гораздо сложнее…

– Димыч, – осторожно перебила Людмилка. – Ты ведь не просто так мне это рассказываешь, а?

– Опять тебе пять баллов за догадливость. А если угадаешь и дальше – ты просто телепат. Нуте-с?

– Нет, Димыч, я не телепат, – совсем тихо сказала Людмилка, положив ложечку.

– Или боишься им быть, а? Короче говоря, срочно учи роль Роксаны.

Людмилка боялась поднять на него глаза. Сердце её отчаянно колотилось.

– Димыч, но… это же чепуха. С чего ты взял вообще, что меня могут назначить?! Это же должно стрястись землетрясение в Нурланде…

– Спокойно, это просто старая добрая театральная интрига, – поднял руку Димыч. – Во-первых, ты до смерти хочешь её сыграть – я это уже вижу. Во-вторых, ты можешь её сыграть. В-третьих, пока Светка раскачается признаться в своем положении, оно у неё уже на нос полезет. А ведь это будет уже паника! Это будет скандал! Это будет почище муравейника, в который сунули палку! Я такие вещи в театре наблюдал не раз. Это ж чистый цирк, а не театр! Один раз актрисуля на спектакль не явилась – кота она играла в «Бременских» – так другого актера ввели за пять минут до звонка на чистый импровиз… Круто? А на выезд «Беды от нежного сердца», было дело, ещё одна актрисуля не приехала, а спектакль-то уже куплен! Так за два часа автобуса костюмерша роль Машеньки выучила, да там ведь ещё и петь надо, – каково?! Когда б вы знали, из какого сора… А ведь тут – училище! Дипломный спектакль! Комиссия из Москвы! И на кривой козе объехать не получится! В общем, так! – глаза Димыча светились от азарта. – Сейчас мы – а не кто-то другой! – владеем информацией. А нужная информация в нужное время – ключ к победе! Поэтому играем ва-банк! Учишь роль, потихонечку подглядываешь разводку, а когда они все забегают, мы им свой главный козырь – тебя!!

– Димыч… Можно мне попить чего-нибудь?.. В горле пересохло…

…Людмилка сама не заметила, как вновь оказалась верхом на лошадке-качалке. Её так захватили воспоминания, что она погрузилась в них целиком. Это было её своеобразной защитой от внешнего мира, если этот мир начинал очень уж доставать…

…Всё получилось так, как предсказывал Димыч. Роксана в положении в режиссёрский замысел не входила, хотя мелькнула на миг сия истерическая идея. Скандал грозил быть грандиозным, и ошалевшие педагоги схватились за соломинку-Людмилку, буквально закрыв глаза. А открыв их, приятно поразились. Экая девочка! Экий самородок! Открытие за открытием на каждой репетиции! Конечно, это всего лишь второй курс, но… работа, работа и еще раз работа, многократно помноженная на талант – а ведь только талант способен так выкладываться! – может творить чудеса.

Светку Лосеву с треском вышибли в академ. Чтобы с горя не родила раньше срока, милостиво пообещали взять обратно через два года на довольно вкусную дипломную роль Ганки из «Морали пани Дульской». Вторым составом…

Людмилку гоняли в хвост и в гриву. Не считая остального учебного процесса. За две недели перед сдачей репетиции продолжались до глубокой ночи. Перед генеральной студенты уснули вповалку прямо в училище. Никто не жаловался. Это были самые прекрасные дни в их жизни… Рождение спектакля. Детища. И чудо состоялось.

На премьере – дипломе! – маленький зал был набит битком. Московская комиссия ни о чём не подозревала. Только перед последним звонком была пущена записка о вынужденной замене. О том, кто, почему, откуда – ни слова. Да и некогда уже пускаться в объяснения. Так закаляется сталь…

Как они играли!.. Враньё это, что если влюблён в жизни, то чувство на сцене будешь изображать отвратительно. Представительница московской комиссии тайком утирала слезу. Студентки плакали, не стесняясь… Любовь Роксаны и Сирано потрясла всех. Два дурачка, любившие друг друга всю свою сознательную жизнь и боявшиеся в этом сознаться! И друг другу, и самим себе! Это было трагичнее, чем сама смерть героя в финале. Безнадёжнее, чем история Ромео и Джульетты! Дон Кихота и его заоблачной Дульсинеи! И его знаменитая реплика «Я умираю, но дерусь» была наполнена несколько иным смыслом. «Ложь! Похоть!.. Вероломство!» Он дрался, не давая врагам опошлить самое святое, и Роксана была его стягом, его штандартом в каждодневном поединке во имя любви…

…После шквала финальных аплодисментов Лев Палыч буквально утащил их обоих в гримёрку и запер за собой дверь. Руки его тряслись, лицо было багровым, пот градом катился с лысины.

– Инфаркт у меня с вами будет! – свистящим шёпотом произнес он, яростно рванул воротничок рубашки и столь же яростно погрозил в пространство кулаком.

Под его люциферическим взором Димыч и Людмилка боялись не то что пикнуть – вздохнуть.

– Вы сами-то понимаете, что это блеф, а?! Чистый же воды блеф!

Они переглянулись и синхронно закивали головами, как китайские болванчики. Сейчас лучше было не спорить.

– Бабочки-однодневки… – пробормотал Лев Палыч, шаря в пространстве дикими глазами. Димыч поспешно сунул ему стакан воды.

Безумный педагог выпил её в три глотка и, шумно выдохнув, кажется, немного успокоился.

– Значит, так, – более или менее сфокусировав взгляд и обретя голос, сказал он. – Судя по реакции комиссии, пятёрки всем выпускникам обеспечены. Ты, Старкова, молодец и умница. Зазнаешься – поубиваю. И Марку Рувимовичу накажу, чтобы глаз с тебя не спускал. – И снова погрозил в пространство кулаком: – Не играют так на театре. Не иг-ра-ют!!! Потому что человек сгорит в пепел через год от такой игры. Только здесь и только с такими, как вы!.. Слишком хорошо, ребята, ах, как хорошо…

И он обнял их обоих за плечи, длинно, со всхлипом вздохнул и затих на минутку. Потом вскочил:

– Ну что, шагаем на разбор полётов!..

…какое длинное воспоминание. Как изобретательно это пыточное устройство – память…

Не поубивал Людмилу Старкову Лев Палыч. И Марк Рувимович проморгал. Ну что ж, не со свечкой же ему было стоять…

 

«О, как бы нам, сеньоры,

сыграть не фарс, а сказку

о счастье и надежде, –

сыграть, пока не скоро

                                   развязка…»

 

Развязка наступила очень скоро. В конце третьего Людмилкиного курса. Бумеранг вернулся, это закон…

Димыч уже отыграл свой первый сезон в ТЮЗе. Роль Гарольда в «Гарольде и Мод»! Не хухры-мухры. «Молодой, но подающий большие надежды актёр Дмитрий Куракин» – уже писала про него пресса. Штамп, а приятно…

Ртуть с Димычем поженились тихо, как мыши. Не уподобляясь отступнице Светке Лосевой, Людмилка Старкова дисциплинированно сдала все экзамены. И только получив последнюю на этом курсе пятерку, Людмилка честно созналась, что у нее уже двенадцать недель, и тут же взяла академ. Конечно, был «эль скандаль» при посторонних… Ну, а что делать? Не рассосётся же… «А ведь театр этого не простит», – тихо сказал мудрый Марк Рувимович, узнав о рождении близнецов, Пеки и Жеки. И какой тут уже, действительно, театр… Цирк тут, блин, с Вякиным на кухне!!

Людмилка собрала в кулак всю свою волю, всё своё мужество и воздвиглась над деревянной лошадкой, как гора. И пошла стирать свитер.

Чистые Сидоркины разбрелись по своим делам. Кажется, в квартире, кроме Людмилки и Вякина, вообще никого не осталось. Если, конечно, не считать полоумного дедушку Иванова…

Чтобы утешиться и защититься от грызущих воспоминаний и насущных проблем, Людмилка бубнила себе под нос пушкинские «Сцены из Фауста»: «Мне скучно, Бес…» На реплике «Всё утопить!» она в последний раз утопила в тазике свитер, потом яростно выкрутила его и, встряхнув, как котенка, пошла устраивать на еле тёплой батарее. Не высохнет же!.. Тоска. Ах, тоска!

…Да, в первый месяц помогала мама Димыча. Народная. Нина Феоктистовна Ржевская, неизменно вызывавшая овации зала. Дама, которая умела и в горящую избу, и под танк, и на трон, и при своих габаритах – на шпагат. На ёлках она не была занята, слава Богу. Внуки! Двое! Пека и Жека, то бишь Петр и Евгения! Восторг! Но бабка-актриса… Тем более занятая всё время и в хвост и в гриву… А Людмилкины родители жили за две тысячи километров. И подселить их – или хотя бы маму! – в шестнадцатиметровый коммунальный гробик пятым номером… Три ха-ха в скобках. Да к тому же работают оба.

Всё упало на плечи самих молодожёнов. Так закаляется сталь… Димыч умудрялся быть везде – и на утренниках, и на спектаклях, и на халтурных рекламах – а после этого ещё и помогал стирать пелёнки, и вставал ночами к поочерёдно взывающим отпрыскам… «Как ты всё успеваешь, Димыч?..» – посреди горячечных торопливых ласк шептала она. «Мне есть для кого жить…»

И покатил четвёртый год её монологов в ванной и на кухне. И второй месяц, как Пека и Жека впервые переступили порог детского садика. И долгожданный передых обернулся страшной сосущей пустотой…

«Мне тошно, Бес… – безжалостно перефразируя классика, шептала Людмилка, в третий раз прокатывая свитер в полотенце. – Мне страшно, Бес… Мне плохо, Бес». – «Что делать, Фауст, – безжалостно ухмылялся в её мозгу ёрник Мефисто. – На кухню, к Вякину, вперёд, шагом марш! Таков вам положён предел…»

И она пошла. Она открыла дверь, как Снежная Королева – ледяная, недоступная для кухонного террора – неся мисочку с двумя яйцами и остатки молока. Монаршим жестом опустила продукты на свой столик и повернулась к плите. Удивлённая тишиной, мельком взглянула на Вякина…

Вякин беззвучно плакал, и его рука, прикрывающая рот, дрожала. На его столе стояла чекушка. Вякин тривиальнейшим образом был пьян. Но это было столь не похоже на него, что Людмилка оторопела. Она могла бы отвернуться и, достав венчик, спокойно начать взбивать омлет, но… что-то у неё внутри дрогнуло. Да, это был не лучший сосед. Толстеющий, лысеющий, никому не нужный старый говнюк. Но сейчас можно было сладострастно вылить на его голову ведро помоев, и он смолчал бы. Таким беззащитным было его лицо. И это опять же было так на него не похоже…

– Вам плохо?.. – тихо спросила Людмилка, которая совершенно не могла пройти мимо чужого горя, даже если это было горе говнюка.

Он с такой готовностью закивал молча, что, казалось, голова его просто затряслась.

– Не могу… – прошептал он, содрогаясь. – Больше не могу…

«Не могу – что?» – подумала Людмилка, косясь на чекушку. Там было ещё чуть меньше половины. Не доза, чтобы не мочь больше пить. Хотя, это могла быть не первая чекушка…

Но Вякин не стал пояснять. Он достал из тренировочных штанов платок и, шумно высморкавшись, вновь затрясся в судорожных беззвучных рыданиях.

– Да что такое-то? – всерьёз обеспокоившись, нахмурилась Людмилка и присела к его столу. – У вас умер кто-то? «Скорую»? Что?..

Так же стремительно он замотал головой из стороны в сторону.

В Людмилкиной голове зароились догадки одна дичее другой. Дело в том, что среди прочих вякинских причуд была одна, вызывающая вечные тихие кухонные пересуды. Людмилка в этих пересудах участия не принимала, но в курсе всё равно была.

Вякина посещали женщины. Молодые. Вызывающе элегантные и красивые. Можно даже сказать, неправдоподобно элегантные и красивые. Элит-класс. Фотомодели. Но что связывало их с Вякиным?.. Вякин, вообще-то, фотограф. Может, он их фотографировал для журналов?.. Дурь. Для этого есть профессиональные фотостудии. Вякинская же комната была самой обычной берлогой неряшливого старого холостяка. Может быть, он торговал косметикой?.. Дурь вдвойне. Дивы такого полёта покупают косметику в фирменных салонах, а Вякин отнюдь не походил на дистрибьютора крупной фирмы. Может быть, он был суперлюбовник, эдакий маньяк-сперматозавр, и дамы рекомендовали его друг дружке, передавая адрес, записанный на ресторанной салфетке?.. Три ха-ха в скобках. Или он был частным детективом, следящим за непутёвыми муженьками богатых жён?.. Сверхсекретный агент Вякин к вашим услугам! Угу, ещё как?.. Ах, да, версия из перманентно модных – он был экстрасенс. Холодинамик. Дианетик. Симоронист. Последователь Норбекова. Новоявленный гуру. «Всем спать! А то как всех заряжу…» Похоже, как яблоко на устрицу.

В общем, пересуды так ни к какому выводу никого не привели…

А сейчас Людмилка лихорадочно выдумывала, к каким же последствиям могли привести эти дамские визиты? Он назанимал денег, открыл салон по «наращиванию пирсинга в ногтях» и обанкротился? Его бросила одна из многочисленных прихожанок? Все сразу? Это слёзы по несчастной любви? У него обнаружился СПИД?.. Бр-р, какая всё чушь.

Внезапно Вякин крепко взял Людмилку за запястье. Его рука была сухой и полыхала, как у горячечного больного. Взгляд, которым он впился в её глаза, был трезвым и исполненным такой муки, что она невольно содрогнулась. Этому взгляду сам Станиславский сказал бы: «Верю»…

– Когда ждёшь, что тебя полюбят… С самого детства, когда, казалось бы, любовь тебе положена по праву… хоть вот настолечко! И когда приходит… чудовищное осознание… что ты никому не нужен… вот тогда приходит ненависть и азарт. Да, моя дорогая, ненависть и азарт!

Людмилка сглотнула. Она совершенно не была с ним согласна, но он говорил так искренне, и с таким, видимо, трудом давалось ему сейчас это откровение… что она не осмелилась возразить. Она понимала, что сейчас ей придётся выступить в роли его психотерапевта и просто выслушать всё, что он намерен ей выложить. Поэтому она тяжело вздохнула и промолчала. И вдруг Вякин посмотрел на неё совершенно не своим, неподвижным взглядом и изрёк нечто такое, от чего она просто похолодела.

– Думаешь, не видно по тебе, какие два червяка тебя изнутри грызут?.. – он засмеялся, и от этого тихого, сухого, точно колкая поземка, смешка мурашки пробежали по Людмилкиной спине. – Театр и отсутствие нормального жилья.

Он попал по больному. И он не имел права влезать в эту область. Она приоткрыла было рот, чтобы вдохнуть воздуха и дать отпор, но он улыбнулся грустно и понимающе:

– Театр придет к тебе сам, а вот жильё… не видать тебе его как своих ушей. Не в той стране родилась.

Людмилка сжала губы в тонкую линию. Всё это она прекрасно знала и без Вякина. И тут бы снова попытаться окоротить его, но эта странная фраза про театр… Да что он вообще может знать об этом?! Да что он может вообще… знать?..

– Тебе нужен… маклер, – сказал вдруг Вякин, и это старомодное слово в его устах прозвучало как имя. Нет, больше – как понятие.

Людмилка наморщила лоб и усмехнулась, встряхнув головой. И это всё, к чему он клонил?..

– На обмен нужны денежки, – тоном, каким разговаривают с детьми, и мысленно ругая себя последними словами, что дала втянуть себя в идиотскую кухОнную беседу, произнесла Людмилка. – И маклеры давно называются риэлтерами.

Да, кроме изобилия предложений о продаже недвижимости через газету и риэлтерские агентства, были ещё ловкие молодые люди, которые могли найти нечто подходящее буквально за копейки. Это были варианты с обманным выселением алкоголиков и не менее обманно-обменными махинациями с одинокими старушками. Стоило это примерно в треть рыночной цены жилья, но и этого-то у молодой семьи не было и быть не могло. К тому же это было настолько грязным, что Людмилка даже думать о таком считала ниже своего достоинства. Поэтому она сделала попытку подняться с табуретки и тем самым закончить разговор, но горячая рука Вякина больно сдавила её запястье, и глаза его были всё так же странно неподвижны:

– Ох и глупая же. Молодая и глупая… Разве я тебе про обычного маклера?!. Запоминай. На «сволочном» трамвае до самого конца, а там увидишь… Там рынок. И там же – маклер… Но это только когда совсем припрёт… Понимаешь ты, со-овсем… Глу… пая…

И тут Людмилка в ужасе и отвращении увидела, что Вякин не просто пьян, а пьян абсолютно в умат, что губы его шевелятся уже по инерции, произнося полный бред… и она этот бред до сих пор слушает! Она задохнулась и выдернула руку из вякинской хватки, а тот ткнулся было мордасами в столешницу, но тут же вскочил и, неуверенно петляя, уполз улиткой к себе, всё ещё продолжая что-то бормотать.

Надо же, «сволочной» трамвай! Нет, трамвай-то такой был. А сволочным его прозвали потому, что было у него две петли – покороче и подлиннее. И на короткую петлю он переходил уже в восемь вечера, чем вызывал законное возмущение и матюги тех, кто жил в частном секторе, пресловутом районе длинной петли. Им приходилась пёхать лишние четыре остановки, а представьте, как это приятно после работы, да в слякоть, да зимой, да когда фонари не горят – а фонари там, разумеется, стабильно не горели. Так вот, не было там никакого рынка, в конце длинной петли. Последняя остановка выходила на окраину крохотного посёлка, на пустырь – жуткое бесприютное поле, где в отдалении маячила замороженная стройка чего-то непонятного, то ли завода, то ли роддома… Рынок был в конце короткой петли. Да и не рынок, а так, развальчик с пятью лотками скудных продуктов, включая бабушек с семечками. Эти бабушки сидели там, как неподвижные безучастные аксакалы из «Белого солнца пустыни», символом и оплотом всепобеждающей нищеты… И какой там, спрашивается, к фигам, маклер?!

– Если человек дурак в такие лета, то это надолго, – пробормотала Людмилка, доставая из стола венчик и, между прочим, имея в виду вовсе не Вякина, а себя – со своей глупой сердобольностью, которая вечно вылезала не в нужный момент. Хотя, с другой стороны, сердобольность, вылезающая исключительно в нужный момент, уже по-другому называется…

Омлет аппетитно дышал под крышкой сковородки, а Людмилка как раз перемешивала заправленный майонезом суперсалат из вялой тёртой кочерыжки с плавленым сырком (да-да, не смейтесь, это действительно вкусно!), когда в прихожей загремел ключ в замке. Прихожая тут же наполнилась жизнью, такой тёплой, такой родной – Димыч, Пека и Жека, кто ещё нужен для счастья! – что Людмилка разом выбросила из головы и странное состояние Вякина, и его странные намёки. Пьянству – бой! А птенцов голодных – кормить! В Мэри Поппинс на ночь – играть! И – спааать…

А ночью, не выдержав напряжения дня, она разревелась Димычу куда-то в ключицу. Разревелась, мысленно ругая себя за то, что не даёт спать любимому человеку и не может сама справиться со своими нервами.

– Что с тобой, маленький? – обеспокоился Димыч, пытаясь в свете ночника разглядеть Людмилкино лицо. – Кто обидел? Опять этот придурок Вякин?.. Ну, хочешь, морду ему набью, а?.. Не плачь только, скажи!

Сквозь слёзы Людмилка невольно тихонько захихикала – а Димыч ведь мог… морду…

– Ох, Димыч, нет… Устала просто. От всего. Свитер не высохнет вот, а потом… Димыч, ох, не могу, я сегодня битый час вспоминала, как мы с тобой в училище… с «Сирано де Бержераком»… и вообще… не только сегодня! Ну я актриса или где?!

И она снова тихо-тихо заревела в Димычеву ключицу. Димыч извернулся и поцеловал её сначала в левый заплаканный глаз, а потом в правый. Поцеловал как-то уж очень торжественно. Значительно. Людмилка замерла. Она очень чутко ловила настроения Димыча, и теперь всем существом почувствовала, что он хочет сообщить ей нечто.

– Я тебе завтра хотел сказать, после выезда, – прошептал он. – Вынудила… инквизитор мелкий!

Она подскочила на кровати, как привидение в белой ночной рубашке, и села.

– Говори быстро, – потребовала она шёпотом, чувствуя, как слёзы высыхают сами собой. – А то пытать начну, я же инквизитор!

А руки и губы её подрагивали в предвкушении и в невозможности поверить в это предвкушение.

– Только не бросай меня в терновый куст… Ладно, не буду тебя больше мучить. Послезавтра читка за столом, Чехов, «Чайка», ты – Заречная, я – Треплев. Всё.

Немая сцена. Гоголь. «Ревизор». Людмилка застыла, как «Пьета» Микеланджело. А потом «Пьета» всей тяжестью упала Димычу на грудь и разревелась вторично.

– Ну ты даёшь, – фыркая, прошептал Димыч. – Утешил, называется… Ладно, не хочешь Заречную – сыграешь Полину… Нет?.. А может, Сорина?.. Будешь по сцене в инвалидной коляске разъезжать, такой сма-ак…

– Не может быть, я даже училища не закончила… Тьфу, не слушай меня… Ой, Димыч, убей меня скорее, прямо сейчас, а то я от счастья сама умру… – задыхаясь, прошептала Людмилка, и Димкины синие-синие, фиолетовые глаза оказались совсем рядом:

– Убью. Прямо сейчас. Всё, как ты хочешь. А как ты хочешь?..

Да какая разница – как? Они хотели друг друга так, словно это было впервые. До дрожи. И так было всегда…

И только совсем перед сном Людмилку неприятно кольнуло что-то. «Театр придёт к тебе сам…» Стало неестественно холодно, точно в лицо при закрытой форточке вдруг дохнуло стужей. «Чур меня, чур», – подумала Людмилка и забралась поглубже Димычу под крыло, ввинтилась, точно напуганный слепой котёнок, с одним только желанием – поскорее забыть этот бред…

И она забыла. Утром в половине седьмого тихонько занудел будильник – он нудел сосредоточенно и печально, они не любили нагло верезжащие будильники – и пора было Димычу вставать на выезд, а Пеке и Жеке – в сад, и коржик тихонько скользнул в карман куртки, а свитер не высох… «Эх, Димыч, – сказала она, – придётся сейчас тебе его подарить, а не на день варенья, до которого еще – у-у! – зато не замёрзнешь и не заболеешь… Надевай». И она вытащила припрятанный новый свитер, который прикупила по случаю (они всё прикупали по случаю, потому что гордый Димыч на родительской шее сидеть не хотел – да им и так было хорошо), и Димыч обрадовался, и всё было замечательно…

И замечательно начались репетиции, и оказалось, что Ртуть ничего не забыла, что душа её была гибка, а тело полностью повиновалось душе, и она не «врала ногами» на сцене, и её даже ставили в пример («Ох, невзлюбят», – морщился Димыч), и в училище её ждали, обещая «щадящий режим»… Не за горами маячила премьера, ожидание которой было настоящим пряником после кнутов коммуналки. «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, ну-ка быстренько баю-баюшки…» – ворковала Людмилка птенцам вместо колыбельной, и они хихикали и засыпали. «Какое это дерево?» – «Вяз». – «А почему оно такое тёмное?» – «Вечером темнеют все предметы…» – такие разговоры вели шёпотом супруги, глядя в сумерках из окна на улицу и переглядывались, одаряя друг друга улыбками, которые были понятны только им. Потому что и в этом они были единым целым, и это тоже помогало им держаться…

Им было трудно, очень трудно. Детские болезни, бесконечную стирку и затянувшуюся жизнь впроголодь никто не отменял, и никакой добрый волшебник на серо-буро-малиновом вертолете не прилетал, помахивая ордером на квартиру. Людмилка всё чаще плакала тайком от Димыча, особенно когда приходилось сидеть у самой двери с тазиком в обнимку и, прислушиваясь, дожидаться скрипа двери в ванную, который обозначал, что пора бежать занимать постирочный плацдарм, пока не опередили… И когда в разгар любовных игр (очень-очень тихий разгар очень-очень осторожных игр!) обязательно просыпался кто-то из птенцов: «Мам, пить!», «Мам, писать!»… И когда полоумный дедушка Иванов вырывался из своей комнаты и начинал стучать во все двери и кричать: «Всё позапирали! Дочь родная заперла! Не выпускают! Помогите-е!»… Дочь дедушки Иванова с ним не жила, хотя и прибегала почти каждый день. Отца своего в дом престарелых она сдавать не хотела, но и к себе его забирать не хотела тоже – в двухкомнатной квартире с мужем и двумя детьми тоже не больно-то разгуляешься. Но вся коммуналка на эту сердобольную дочь взирала с жутким неодобрением… И сил на Вякина у Людмилки почти не осталось.

Таинственные женщины приходили к тому по-прежнему, по-прежнему разнообразилась новыми образцами экспозиция бутылок на его холодильнике, всё так же он был трезв, несмотря на эту экспозицию… Но его взгляды, бросаемые на Людмилку, когда они сталкивались на кухне, были какими-то странными. Выжидающими. Хотя об их тогдашнем разговоре, который и разговором-то, собственно, было нельзя назвать, он не напоминал. О нём напоминал этот самый странно-выжидающий взгляд, который выматывал Людмилке душу. «Тебе нужен… маклер… но только когда совсем припрёт…»

 

* * *

 

…И настал день.

Всю ночь Жека куксилась, у неё прихватывало животик, так что спать приходилось урывками. А примерно в половине пятого утра дедушка Иванов, прошарахавшись по коридору, выбрался на кухню и разбил оконное стекло с извечными воплями: «Дочь родная заперла!» Коммуналка заходила ходуном. Побежали звонить одновременно в «Скорую» и дочери дедушки Иванова, потом приехала дочь, потом милиция, вызванная кем-то уже из соседей по подъезду, и уже под финал приехала «Скорая», вторично перебаламутив уже почти успокоившихся соседей. Пека хныкал, Жека рыдала в голос… И всё накопленное, что люди, смирившись, терпят годами и десятилетиями, у Людмилки вдруг поднялось волной к горлу, да там и осталось, не давая больше дышать.

– Припёрло, – прошептала Людмилка, прислонившись к облупленному столбику, подпирающему крышу остановки. – Уж припёрло так припёрло…

Стоявшая рядом тётка в вытянутой кофте и котулями в обеих руках покосилась на неё. Хорошо, не отодвинулась. Просто некуда было. Народа, который набился под эту крышу от сентябрьского дождя в ожидании сволочного трамвая, было предостаточно… Отодвинулась Людмилка.

Она вышла под непогоду, раскрыв свой легкомысленный цветастый зонт, который так не вязался с окружающей серой пеленой дождя, серыми размытыми силуэтами зданий, серыми лицами… Почему-то не хотелось, чтобы кто-нибудь видел её смущение. Она чувствовала себя так, словно ехала делать что-то постыдное… Аборт от любовника, например. Она гадливо поморщилась, когда эта ассоциация пришла ей в голову. «Почему я об этом думаю? Почему я вообще куда-то еду?.. Или это тот самый край, когда побежишь хоть к бабке-гадалке, если… припрёт? Мерзкое вякинское слово…» Она сказала Димычу, что едет к подруге развеяться посредством «Амели». Этот милый фильм они с Димычем смотрели у той же подруги (у самих не было ни дивидишника, ни, тем паче, компа) уже раза три, и смотреть «Амели», чтобы «развеяться», у них стало семейной традицией. Подруга не возражала… Димыч, разумеется, поверил. Димыч, разумеется, остался с малышами и даже проводил жену до двери подъезда, заботливо поправив тонкий шарфик на её шее…

Ощущение того, что она солгала Димычу, вызывало в ней чувство тошноты и желание встать под горячий-прегорячий душ. Чтобы обожгло. Пусть бы только прекратилось это жжение под ложечкой… Она солгала Димычу! Пусть даже для такого невинного предприятия, как проехаться по «длинной петле», выглянуть в окно трамвая, вздохнуть, криво усмехнуться собственной дурости и, не прерывая пути, покатить обратно. Сказать, что подруги не было дома… Всё равно. Она солгала Димычу… Внезапно она поняла, на что похоже это ощущение. На то, что произошло что-то непоправимое, что навсегда оставляет в душе выжженный след. Она так ненавидела лгать… Почему-то считается, что уж кому-кому, а актрисам это делать легче лёгкого.

…Истомлённый народ, оживившись, заколыхался, производя подобие броуновского движения. Потом движение упорядочилось, и людская волна подняла Людмилку и внесла её в недра полупустого трамвая, который тут же стал битком набитый, и её затиснуло между чьих-то мокрых спин, плеч, сумок… И поплыл, поплыл мимо безрадостный пейзаж с халупами частного сектора, с согнутыми фигурами чахлых деревьев – точно вереница унылых нищих выстроилась вдоль дороги…

На предпоследней остановке вышли почти все. Остался старичок в камуфляже, тащивший связку досок не первой свежести, и пьяный парень. Тот опасно клевал носом, но тут же резко выпрямлялся в напрасной и смешной потуге доказать окружающим, а пуще самому себе, что ещё вполне трезв. Выйдя из трамвая, Людмилка опасливо покосилась на пьяного (пустырь все-таки вокруг, кто его знает!), но тот, не обращая на неё ни малейшего внимания, старательными кренделями завинтил по проулку…

Она все-таки вышла. Зачем?.. Уже в окно она видела, что, разумеется, никакого рынка здесь нет. Но иногда люди совершают поступки вопреки этому могучему трезвому «зачем». Дождь почти перестал, но в воздухе висела противная тягучая сырость. После тёплого трамвая она особенно чувствовалась, и Людмилка, нелепо топчась на остановке, зябко передёрнула плечами. Следовало дождаться следующего «сволочного» трамвая (время ещё позволяло – всего около шести) и спокойно ехать домой, в тепло, к Димычу и птенцам… в коммуналку. А, собственно, чем плоха коммуналка?.. Люди и в общежитиях десятилетиями живут друг у друга на головах – семья из трёх, четырёх человек метрах на четырнадцати – но… Ртуть была упряма, и если был хоть малейший шанс исправить жизнь к лучшему, хоть малейшая надежда… вот как с «Сирано»… она делала шаг вперёд. Только сейчас её решимость имела иной привкус. Почему-то тревожащий. Наверное, потому, что врать было исключительно противно…

…Она поймала себя на том, что вот уже несколько минут стоит, вперив взгляд не в ту сторону, откуда должен был появиться трамвай, а в противоположную – на пустырь. Точнее, на замороженную стройку вдалеке. Среди неприятно торчащих балок фундамента, кое-где уже возведённых стен с пустыми проёмами окон, косых ржавеющих конструкций и прочего хаоса запустения виднелось какое-то длинное белое здание в один этаж, вполне опрятное на вид. Неизвестно, что это было такое – то ли временный барак строителей, то ли заброшенный домик администрации – но он довольно приятно выбивался из окружающего пейзажа своей аккуратностью. И совершенно дикое на первый взгляд решение выплыло откуда-то из глубин Людмилкиного подсознания. «Схожу к этому треклятому зданию, – пробормотала она. – А потом всё, домой…»

И она пошла. Точнее, побрела, обламывая ноги на тонких каблучках и немилосердно пачкая грязью сапожки из тонкой кожи, подаренные ей свекровью… Одна, среди пустыря, с лёгким цветастым зонтиком под серым моросящим дождём, плетущаяся к заброшенной стройке, она наверняка выглядела нелепо и почти сюрреалистично. Но ей было уже наплевать. ««Зачем об этом думать? что за разговор?» Театр же пришёл ко мне сам!» – воскликнула она и нервно хмыкнула от звуков собственного голоса.

Здание оказалось гораздо больше, чем ей представлялось издалека. Скорее оно походило на цех или ангар. И дорожка к нему оказалась удобной, бетонированной… Но чем ближе подходила Людмилка к этому непонятному зданию, тем глубже проваливалась в странную вату, точно оглохнув и наполовину ослепнув. Ей уже ничего больше не хотелось, только шагать вперёд. «Маклер… – шевелились её губы. – Мне нужен маклер, чёрт побери его…»

Внутри здания, несмотря на его размеры, было сумрачно. Но сумрак был не серым, напротив – мглисто-белёсым, как туман или пар – и Людмилка вдруг обнаружила, что молочная мгла окружает её со всех сторон. Она растерянно повертела головой, и вдруг ей показалось, что она слышит голоса. И голоса тоже неконкретно окружали её со всех сторон и что-то напоминали… Да-да, они были похожи на гул крытого рынка, где гомонят одновременно десятки продавцов и сотни покупателей, но всё это слышалось так, словно уши у Людмилки заложило, как в самолёте… Она страшно не любила летать в самолёте. Однажды, когда ей было лет десять, они летели с мамой в Баку по путёвке, и в салоне было страшно душно, и пахло почему-то смесью запахов подкисшего фарша и свежих яблок, и от этого амбре Людмилку тошнило ужасно, и иллюминаторы не помогали отвлечься – ей казалось, что самолёт висит неподвижно над облаками, и от этой неподвижности ей становилось еще неуютнее… И сейчас, метнувшись в воспоминания, она казалась себе точно так же неподвижно зависшей, в то время как что-то неслось с неправдоподобной скоростью… и, кажется, та же тошнотворная смесь запахов начала просачиваться в Людмилкины ноздри…

– Меняю… Меняю! – раздалось вдруг очень чётко и совсем рядом с Людмилкой, так неожиданно, что она подпрыгнула. И тут же из мглистого тумана вынырнул плюгавый мужичонка. Голова его была, видимо, не так давно брита, и теперь густой ёжик волос упорно пробивал себе дорогу. Увидев Людмилку, мужичок оживился на секунду, но сразу потух и махнул рукой: – Да тебе-то всё равно не подойдет, ты ж не лысая как-никак…

– А… что вы меняете? – осторожно поинтересовалась она. Хм, «не лысая»… Парик, что ли, меняет? Странно…

– Ну… Выпадение зубов плюс адрес центрового стоматолога на облысение, – ответствовал плюгавый, недоверчиво глядя на Людмилку. – Как это меня на тебя вынесло? Тебе ж, говорю, не подойдёт…

– Что-что?.. – совершенно растерявшись, переспросила та и нервно оглянулась. Перспектива остаться в этом тумане один на один с сумасшедшим, пусть даже таким худосочным, её совершенно не радовала.

– Или тебе для кого-то?! – внезапно озарило его. Дамочка, на его взгляд, была малахольной и совершенно не врубалась.

Коротышка подозрительно оглядел её с головы до ног, а потом его снова осенило:

– А-а, да ты в первый раз, что ли?! Ну, ёксель… – захрюкал он тихонько. – Ладно, объясню. Во-первых, на хруст тут ничего не приобретёшь… На тугрики то есть. Тут – меняют! И без зехера! Без обману, в смысле… Во-вторых, определись, чего тебе надо-то, и осторожненько… осторо-ожненько так… выкликай потихоньку, авось наткнёшься. На тебя-то я наткнулся, потому что ты новенькая, и всего делов. Но чего, поняла, нет?

– Боюсь, что не… не всё, – сглотнув, пробормотала Людмилка. Всё это походило на дикий сон.

– Ты чего, совсем бельмондо?! Для чего-то ты же сюда пришла! – начал сердиться плюгавый. – Так-то просто ты сюда бы не попала, не-ет… Так что смекай давай побыстрее. В общем, объясню ещё раз на своем примере. Я меняю своё выпадение зубов на чужое облысение! Видишь, лезут, проклятые?!

И он для убедительности похлопал себя по бритой башке. На тыльной стороне его кисти сизо мелькнула какая-то татуировка.

– Ну так вот, если я стану лысым, как коленка – это мне без разницы! Пусть хоть брови с ресницами выпадут – не помру. А вот без зубов-то мне кранк!.. А если у кого-нибудь, у лысого-то, волосы начнут расти, а они, ёксель, начнут, не сомневайся… а заместо этого цинга начнется как, у меня, так у него даже ни один зуб не успеет выпасть! В нормальных-то условиях цинга быстро лечится! О как!

И коротышка снова захихикал, заперхал, видимо, довольный своей сообразительностью.

Не сказать, чтоб в голове Людмилки прояснилось, но кое-что она все-таки рискнула уточнить:

– А… почему бы вам не вставить зубы самому?.. Или не вылечить эту свою… цингу?..

– Да, вылечи-ка ты ее в академии-то, – с неожиданной злобой пробурчал плюгавый, сплюнул и мрачно стрельнул глазами на Людмилку.

– Где?.. – совсем потерялась та.

– На зоне, ёксель! Ладно, пошёл я, некогда мне с тобой базарить…

– Ой, постойте, – спохватилась она. – Вы… не маклер, случайно?

– Я честный меняла, – обиделся тот. – Так ты маклера ищешь?! У, ёксель… Не, я точно пошёл. А ты, ёксель, ищи-ищи…

И он быстро нырнул обратно во мглу, пробормотав в адрес Людмилки что-то настолько нелестное, что она предпочла этого не расслышать.

– Эй, куда я попала-то?! – с надеждой крикнула она плюгавому вслед.

– На РЫНОК, вот ты ж бельмондо… – ожесточённо раздалось из тумана и исчезло вдали.

– На рынок, – тупо повторила Людмилка. – Как он и говорил. В конце длинной петли. И театр пришёл ко мне сам. И мне нужен маклер. Потому что, ёксель, припёрло…

Истерический смешок она подавила в самом зародыше. Просто боялась расплакаться. Она даже не подозревала, насколько близка к краю. Насколько истончились её нервы… «Где же та собранность, которой ты так всегда гордилась, Ртуть?..» – шевельнулись её губы. Но воля растекалась подобно клочковатой мгле, окружавшей её. И неизвестно, что больше выбивало из колеи – обстоятельства, которые привели её в сие безумное место, или само место. А может быть, всё вкупе…

И только она собралась сосредоточиться и устроить ситуации хорошенькую «пристройку сверху» – это когда ты над ситуацией, а не она над тобой! – слева что-то мелькнуло.

Людмилка не успела сориентироваться, как мгла сгустилась, формируя чью-то фигуру, и рядом с ней оказался ещё один человек. Одет он был довольно легко, даже легкомысленно для октября и такой промозглой погоды – тонкая клетчатая рубашка, правда, с длинным рукавом, синие джинсы. Небольшого роста, сухой, как осенний лист, светлые, слегка поредевшие курчавые волосы, очки… Довольно молодой, лет тридцати на вид, не больше. В Людмилкиной голове пронеслась смятенная мысль: «Я его знаю» – и тут же исчезла, точно её унесло ветром. Конечно, она не знала его.

– А вы что меняете? – чувствуя себя почему-то неловко, спросила она и, чтобы эту неловкость скрыть, пошутила: – Перелом левой ноги на потерю ориентации в пространстве?..

Незнакомец усмехнулся ей понимающе и вполне дружелюбно, произнёс буднично:

– Да нет, я маклер, которого вы искали… Хотя бывает, что меняют тут ещё и не то.

И тут Людмилка испытала нечто такое, что американцы называют: «Гусь прошел над моей могилой» – она покрылась мурашками с головы до пят. И, захлебнувшись слюной, которая вдруг наполнила рот, закашлялась.

– Успокойтесь, это только поначалу кажется странным, – слегка улыбаясь, продолжал маклер. – Как и всё то, что мы узнаём в первый раз. Если бы человек девятнадцатого… да даже середины двадцатого века услышал фразу: «Я подключен к «Билайну» с тарифом «Би Плюс Тайм» с шестьдесят первой секунды» – что, кстати, тоже давно уже устарело – он бы тоже подумал, что это бред.

Людмилка неуверенно улыбнулась в ответ, поняв, что он прав. Просто представила себя дамой в кринолине, внимающей непонятной фразе сквозь лорнет. У незнакомца был забавный, не раздражающий слух, дефект речи. Наверное, из-за того, что его передние зубы чуть-чуть выдавались вперед. И это тоже почему-то показалось Людмилке знакомым…

– Я не буду грузить вас лишними подробностями. Мы же можем пользоваться компом, совершенно не зная, как он устроен, так ведь?

Незнакомец, скрестив руки и ноги, удобно опёрся плечом о стену (или колонну?), выступающую из белой мглы. Его естественный тон успокаивал и расслаблял Людмилку, точно голос преподавателя на лекции, но взгляд настораживал. Он был одновременно цепким и… странно пустым. Похожим на внезапно изменившийся взгляд Вякина в их пресловутом разговоре на кухне. Или ей это просто казалось?

– Поэтому я просто скажу вам, что на нашем рынке возможны вещи и посложнее, чем обмен перелома ноги на потерю ориентации в пространстве, – подытожил маклер, поправляя очки профессорским жестом. – Итак, с чем пришли именно вы?

– При… припёрло! – не выдержав, она всё же фыркнула. Как ни странно, немедленно стало легче. – Правда, проблема моя не столь экзотична… но это проблема. Почти полное отсутствие жилья и стопроцентное отсутствие перспектив на него. Говорили, вы можете помочь… но…

Она поймала себя на том, что суетливо, как сорока, тараторит, что ей совершенно несвойственно, и, спохватившись, остановилась.

– Поня-атно, – скучно протянул маклер. Сняв очки, он с силой потёр глаза, словно его утомляло выслушивать одно и то же много раз. – Обыкновенные люди… квартирный вопрос только испортил их… Верно цитирую?

И, оторвавши руку от лица, он внезапно пристально посмотрел на Людмилку. И, хотя его глаза были одинаковыми по цвету, блёкло-серыми, ей стало по-настоящему страшно. Она впервые осознала, насколько её предприятие серьезно, и попятилась.

– Вы передумали? – ничуть не удивившись, осведомился маклер. – Можете вернуться, вас никто не держит и не принуждает. По своей воле пришли, по своей и уйдёте… к себе в коммуналку. И, может быть, испытаете облегчение. А через денёк-другой опять устроит своё обычное представление дедушка Иванов, часу эдак в третьем ночи, и близнецов потом будет трудно уложить снова… А мама-Сидоркина, между прочим, снова беременна – их ведь тоже квартирный вопрос умучил. Вот и хотят они подавить своим количеством городскую администрацию… Соответственно, шансы попадать в ванную комнату, когда хочется, значительно уменьшаются. Кстати, Бобулю отправили на повышение в РОВД – толковый мужик. А новый участковый к вякинским пасквилям – а он их таки пишет, проказник – будет первое время относиться внимательно. И вызывать начнёт, покуда не разберётся, что к чему, а разбираться ему, между нами, не очень хочется… Это и время, и нервы, а нервы хорошо бы поберечь – дети, спектакль на выпуске к тому же. А режиссёр уже и так недоволен… Продолжать?.. Нет, конечно, всегда есть надежда, что вас всех поставят в очередь на квартиру, и её получат ваши внуки… А точнее, ни фига они не получат, десять раз всё ещё с ног на голову перевернётся… Но если вы захотите вернуться сюда, – он развёл руками, – то здесь второй попытки не дают.

Людмилка судорожно сглотнула. Он был чудовищно, цинично, непоправимо прав, и оттого так спокоен, что знал это. Он вообще ВСЁ знал. Так что кому и следовало беспокоиться, так это ей… Но это мирное домашнее слово сюда абсолютно не подходило. Людмилка чувствовала себя как резидент, которого только что провалили. Абсолютная чёрная дыра. Спокойная безнадежность. Конец.

– Я бы мог сказать «думайте», – как бы успокаивая, а на самом деле добивая, сказал маклер любезно, – но, к сожалению, у меня не так много времени. Не у одной вас, хм… припёрло. Кроме того, вы наверняка достаточно долго об этом думали до того, как попасть сюда. Иначе бы вы сюда не попали. Но это просто лирическое отступление… Вернёмся к нашим баранам. Что вы решаете?

«Это всё», – подумала Людмилка.

Внезапно очень чётко она вспомнила тот день, когда Вякин присоветовал ей и этот рынок, и этого маклера… Да всё ясно, он сам тут побывал. И хочет не остаться в одиночестве. Ему нужен собрат по несчастью… Что ж он себе тут приобрёл-то?.. Возможность пить на халяву деликатесные вина без ущерба для здоровья, оставаясь при этом трезвым?.. И чтобы сногсшибательные женщины пачками дарили ему свою «любовь», вероятно, даже потом этого не помня?.. Не зря же он жаловался, что его не любит никто, так хоть так-то… Фу. Ну, а что ж он отдал взамен? Может быть, совесть?.. Может быть… Какая уже теперь разница. Здесь всё может быть. Но к шуту его, Вякина, он сам выбрал себе судьбу. Теперь её черед. И ещё Людмилка вспомнила, что она читала себе вслух, стирая свитер Димычу. «Мне скучно, Бес. – И нещадно, намеренно перевирая пушкинский текст: – Мне тошно, Бес. Мне страшно, Бес…» Вот и дообращалась. Не-ет, страшно было не тогда. Страшно стало сейчас…

«Вот оно, – подумала Людмилка. – Самое ОНО. Знала ведь, на что шла. Или не знала? Но теперь поздно ахать. Надо решать. А жильё НЕОБХОДИМО. Моим… НАШИМ с Димычем детям. Они ведь будут расти. Надо решать. Всё. Всё. Но душу не отдам!»

Видимо, последняя фраза помимо воли вырвалась у Людмилки вслух, потому что маклер сделал большие глаза и совершенно искренне расхохотался. Отсмеявшись, он снова снял очки и вытер выступившие слёзы.

– Не обижайтесь, – помахав рукой, сказал он, всё ещё всхлипывая от смеха. – Вы за кого меня приняли-то?! За дьявола, что ли?! Ох, ну вы мне польсти-или!.. Ох, мамочки, да маклер я, обыкновенный маклер…

– Обыкновенный, – одними губами повторила Людмилка, бледнея. Её совершенно не убедила весёлость курчавого существа в клетчатой рубашке. Дьявол там, чёрт, другая бесовщина – что угодно, но только не человек…

Она вдруг заметила, что всё ещё держит над собой раскрытый зонт, и с треском захлопнула его. Теперь она полностью пришла в себя. Решившись сказать «да» – вообще, РЕШИВШИСЬ, она вновь обрела способность быть собранной. Точно перед боем. «Ан гард, Ртуть», – промелькнуло в её голове.

– Тогда к делу, – моментально посерьёзнев, сказал маклер и пояснил: – Все ваши чувства мгновенно отражаются у вас на лице. Вы очень искренни. Должно быть, вас приятно видеть в роли. Я бы посмотрел как-нибудь… Шестикомнатная квартира вас устроит?

Переход от трепотни к этому животрепещущему вопросу был так будничен, что она даже не сразу поняла, что он сказал. Поэтому подумала, что ослышалась.

– Да-да, именно шестикомнатная, – как что-то само собой разумеющееся и очень обыкновенное, повторил маклер и добавил, подняв палец: – Но ремонт вам придётся делать самим, и ремонт нешуточный! Впрочем, мужские руки есть, желание – тоже… Справитесь. Ванной нет, но любую комнату можно под неё переоборудовать… вода холодная… возьмёте кредит, приобретёте газовый котёл. Его врезка будет незаконной, но – ха-ха – многие так делают, и никто не проверяет… в крайнем случае штрафик, на лапочку… Вот. Через три недели. Годится?

Она снова была оглушена. Это было совершенно невероятно. Через два с небольшим месяца – Новый год… Новый год в собственной огромной квартире?! Да Пека и Жека смогут ездить по этим комнатам на великах! Гости! Людмилка с Димычем так любили гостей… Иногда у них набивалось и по пять-семь человек. Было здорово, но дети… их надо было укладывать спать. Уложив, перемещались на кухню. Но соседи… Кухня тесная, у соседей тоже дети – а тут сигаретный дым, жаркие споры о высоком… Скрепя сердце, гости выпроваживались гораздо раньше, чем хотелось бы. А шестикомнатная! Их же можно будет оставлять ночевать! И уже…уже через три недели?!

– Ни… ничего себе, – осипшим голосом произнесла Людмилка и даже потрясла головой. – Это… слишком даже хорошо. А… как же… где же вы её возьмете, эту квартиру?!

– Оставьте мои заботы мне, – холодно улыбнулся маклер.

Она вскинула на него внезапно ставший беспомощным взгляд:

– Но мне же за всю жизнь, наверное, не расплатиться… А… что вы вообще за это хотите?

Маклер молчал. Маклер серьёзно и оценивающе смотрел на неё. Точно сканировал. Людмилка моментально залилась пунцовой краской.

– Ну, что вы, – сразу среагировал маклер. – Это, конечно, сделка, и, безусловно, что-то я от вас хочу, но не то, что сейчас промелькнуло на вашем лице. Как смазанная тень от крыла ласточки, как бы выразился какой-нибудь японец. Эта тема, конечно, очень интересна, но мы обсудим её когда-нибудь в другой раз…

Маклер говорил предельно вежливо, но Людмилкин кулак непроизвольно сжался. Шпагу мне, шпагу… Наотмашь, плашмя по лицу мерзавца… Спокойно. Даже когда тебя оскорбляют. «Надо потерпеть». «Надо не терпеть, а жить». Но какой ценой?.. Потерпи. Решается судьба твоих детей…

– Погодите, сейчас соображу… – как ни в чем не бывало, продолжал глумиться тот. – Вот, нашёл. Воспоминания детства. Да. Именно. Это то, что я взял бы у вас с удовольствием.

Людмилка мигнула. Нельзя было сказать, что она была очень удивлена. Чего-то подобного она и ожидала. Но всё-таки… Она услышала именно то, что ей сказали. Воспоминания детства. ЕЁ детства. Да. Не хило. Но шестикомнатная… Даже когда Пека и Жека женятся, там будет место и для ИХ детей. В конце концов, разменять можно будет… Да всё можно будет!

– И я… всё забуду? – сдвинув брови, тихо спросила она.

Маклер только пожал плечами. Молча. Думайте, мол. Сделка есть сделка. Такова цена. Такова альтернатива. Дилемма – так сказали бы французы. Почему-то ассоциация с французами сильно разозлила Людмилку. Да уж, это вам не Франция! Воспоминания детства, черт побери! Merde! Детство давно кончилось, а она пытается выдавить из себя слюняво-сентиментальное: «Не отдам! Моё! Мои куличики…» А детство Пеки и Жеки?! Вот о чем надо думать!

А не о том, как они со Светкой Елизаровой включили старенький, катушечный ещё, магнитофон на запись и давай драться на лыжных палках… Как они потом хохотали над этой записью! Глухие удары, совсем не напоминавшие звон клинков, перемежались грохотом упавших стульев и хриплыми девчачьими воплями басом: «Черт побери, сударь! Вы ответите на своё оскорбление!!» – «Это я порублю ваши уши в капусту, милостивый государь!» – «Нет, уж позвольте… Светка, атас, мама пришла!!!» – «Стул, стул подними!..» – «Вырубай магнитофон!» – Вж-жик… – «Анечка, кто у нас в гостях?..» Во отрывались, несмотря на уже седьмой класс… Ой, мамочка, это же было так давно, а как сегодня!.. Но надо думать не об этом! Потому что Пеке и Жеке, если они захотят подраться на лыжных палках, будет в их крохотной комнате просто не развернуться, а соседи, услышав шум и гам, сами такое устроят…

Шаг вниз по лестнице времени. И думать надо не о странно ярком луче солнца, который сверкнул в окно класса в тот самый момент, когда Никоненко двинул ей под колено ногой, обутой в тяжёлый ботинок. А она размахнулась и – ах, так! – бац ему в нос! Четвёртый класс, запись в дневнике: «Избила мальчика». Ох, родители и смеялись… А у Никоненки в дневнике – «избил девочку». Оба в синяках потом ходили. А причина драки?.. Да она её уже сейчас не помнит!..

Ещё шаг. Какое удивительное утро! Оно наполнено тревожаще-радостным ожиданием сюрпризов. За окном – дыхание весны, дыхание жизни. Впереди – бесконечность. На подушке – жёлтые отсветы солнца. Кроны деревьев в лёгком кружеве нарождающейся листвы. За окном – музыка, доносящаяся из парка с аттракционами через дорогу. Воскресенье. Сегодня ей будет целых шесть лет. Долгожданные подарки ко дню рождения. Смешная заводная обезьянка. Пластмассовая, оклеенная жёлтеньким мехом… Она кувыркалась, опираясь на кулачки своих длинных рук. Где она теперь? Потерялась, разумеется. Шуршит бумага, открывается серая картонная коробочка. «Ой, мам, чего это – часы?.. Ой, нет, кукольный столик!!» Сладко замирает сердце. (Почему – «часы»?..) А часы тикают, тикают…

Она разбирает старые журналы, которые ей позволили полистать перед тем, как выбросить… Журналы «Америка»! Старые, ещё с карикатурой на Никсона во всю обложку… Американское Рождество, западные витрины с оленями и Сантой, яркие огни, реклама удивительных игрушек! «Усталый Уилли»… Череда фотографий счастливой малышки, которая всё разворачивает и разворачивает многослойные цветные обёртки… Сюрприз! Огромный мишка, ростом почти с саму девочку!!! Запечатлённый навсегда изумлённый восторг на её лице, открытый ротишко. Даже не завидно, так это нереально, так запредельно…

Ещё шаг – по лестнице вниз, в глубину… «Необыкновенный концерт» Образцова по телевизору. Ей, наверное, года четыре. Ух, как она испугалась лысого дядьку со странно двигающейся челюстью, которого звали непонятным именем Конферансье!.. И цыганку с большой грудью из хора. А джаз, где инструментами были сливной бачок и хлопающая дверь, и такой противный звук булькающей в горле воды из чайника… Безусловно, взрослым-то было смешно, но совершенно невдомёк, что дочка, оцепенев от страха, продолжает смотреть в экран… Она ведь тогда даже не понимала, что это просто куклы – ей они казались уродливыми людьми, которые могут вылезти из телевизора, и тогда… До сих пор она этот концерт смотреть не может – слишком сильные ассоциации с первым негативным впечатлением. Вот его точно следовало бы забыть! Хотя… Это ведь её впечатление… Это воспоминания её детства…

Она вдруг заметила, что маклер смотрит на неё. И не только. Она заметила, как он на неё смотрит. У него был взгляд омерзительного гурмана. Почему омерзительного?.. Потому что он каким-то образом сейчас проник в её воспоминания и смаковал их. Потому что он запустил в них руку. Нет, не руку. Щупальце. Людмилку передёрнуло. «Берите и будьте прокляты», – вспомнила она слова Миледи из старого отечественного фильма про мушкетёров. Правда, речь там шла всего лишь о бумагах.

– Берите и… поскорее, – не окончив фразу так, как ей хотелось бы, произнесла Людмилка. Своих губ она не чувствовала. А его, скорее всего, не раз уже проклинали. Но он, скорее всего, бронированный… Или уже давно проклятый.

И голова её закружилась, ноги стали ватными. Она судорожно втянула носом воздух, ища, за что бы ухватиться… и тут же всё кончилось. В сознании было ясно и звонко. И почему-то дико хотелось есть. Маклер… где же эта зараза… вот. Стоит, насмешливо улыбаясь. Людмилка смерила его взглядом:

– Мне долго ещё ждать?

– Три недели, – любезно ответствовал этот шут гороховый и даже отвесил ей полупоклон, поплескав у пола пером воображаемой шляпы. – Как и договаривались. Не беспокойтесь. Сами придут… и сами всё дадут.

Людмилка сдвинула брови. Тоже мне, любитель цитат… Неужели он уже забрал у неё… то, что хотел?! Она тревожно заглянула в себя, судорожно пытаясь найти брешь в своих воспоминаниях, закапываясь в свою память как можно глубже… Вот странно. Всё было на месте. И эта дурацкая кувыркающаяся обезьяна, и игры в заросшем лохматой зеленью дворе, все эти прятки-прыгалки, и драки на лыжных палках… «Анечка, кто у нас в гостях?..» Бедная мама. Они ж тогда квартиру в такое превратили… в такое… в такое… «Анечка…» и ботинок Никоненко… вот сволочь, девочку бить… колено, между прочим, до сих пор отдаётся нудной болью в непогоду… Да всё было на месте! Но ведь маклер только что сказал: «Через три недели»… Значит… через три недели и заберёт, баш на баш? Или уже забрал?! Непонятно. Но чёрт её побери, если она сейчас будет разбираться в этом. Её и так уже тошнило от всего этого бреда.

Внезапно она поняла, что туман вокруг неё редеет, и что здание, в котором она находится – длинный пустой цех – залито светом ярких ламп. Откуда бы тут электричество, на заброшенной-то стройке?.. Людмилка, наморщившись, потёрла лоб. Домой, скорее домой…

– Вас проводить? – заботливо осведомился маклер, но заботливость эта настолько отдавала иезуитской издёвкой, что Людмилка круто повернулась на каблучках и, не попрощавшись, решительно направилась к выходу. «Козёл», – пробормотала она, и ей было совершенно наплевать, расслышал он или нет. Внезапно она вспомнила ещё кое-что. Книжный рынок, много лет назад.

Она была чрезвычайно читающей девочкой. А книги тогда ещё не наводнили прилавки. Ещё были кое-где оазисы, где можно было всё не купить, как сейчас, а достать. «Сказание о Ёсицунэ», например – перевод Аркадия Стругацкого со старояпонского. Курт Воннегут. Потёртая такая, толстая красная книга… «Монахиня» Дидро. Вот у него-то она «Монахиню» и взяла. «В обмене это будет стоить дороже», – предупредил он. Ей было тогда даже непонятно, как это – «в обмене – дороже». «Так куплю», – нахмурясь, сказала она, серьёзный и наивный подросток с пухлой нижней губой и длинной толстой косой. Именно так она и подумала тогда о нём – «сухой, как осенний лист». Он казался ей очень взрослым. Как же, лет тридцать, это же – ух! – пирамиды Хеопса, бесконечная вселенная времени. Он смотрел на неё сквозь круглые очки с непонятным выражением. «Любите читать?.. – осведомился он. Ей, пятнадцатилетней, на «вы». – Часто вижу вас здесь». «Конечно, люблю». К тому времени она уже перечитала у бабушки почти всего Мопассана, четыре тома Чехова и кое-что из Анатоля Франса. Джека Лондона. «Три мушкетёра» – до дыр. Бальзака. А уж фантастику-то… Она жила в мире книг… Он смотрел на неё молча. Клетчатая рубаха с длинным рукавом, джинсы. И незначительный дефект речи – два его передних зуба чуть выдавались вперёд. «Вам в какую сторону?». Им было по пути. В автобусе они говорили о книгах, он был любезен. Она не воспринимала его как ухажёра. Тоже мне, ухажёр. Он меняла. Книжный маклер. Она хотела подарить маме «Сагу о Форсайтах» и они говорили о цене, о «такой» и «в обмене». Обмен. Обман. Хотя она дико радовалась каждой обретённой книге, но ко всем подобным обменщикам относилась с этакой снобистской брезгливостью. Мимо них, разговаривающих, прошла тётка-кондуктор и не спросила денег. А он промолчал. Это было почему-то неприятным. Выйдя из автобуса, он подал ей руку, а потом картинно выщелкнул на асфальт монету: «Мы заплатили за проезд». Это было еще неприятнее. Дурацкая рисовка. Неужели перед ней рисуется – дурак, что ли? Ему – тридцать, ей – пятнадцать… Нет, непохоже. «Мне ещё цветы надо бабе купить». Слово ожгло. «Ко-му?!» – «Ма-ме. День рождения у неё сегодня». Фу ты, у него просто лёгкий насморк, сказал слово в нос, а как противно прозвучало. Взаимные «до свидания» с обещанием встречи по поводу «Форсайтов». Она больше его не видела. Не пошла на рынок. Подарила маме что-то другое. И даже не знала, как его зовут…

М-да… Странно. Называется, отдала воспоминания детства, а вспомнила то, о чём давным-давно забыла. И зачем вообще вспоминала? У того менялы и этого маклера – одно лицо, вот что. Похож? Или… он?.. А может…

«Анечка, кто у нас в гостях?..»

ЧТО?! ГОСПОДИ, ЧТО С НЕЙ?!

Да. Это было именно то, что смущало её, как чужеродная деталь в таком привычном мире. Она вычислила, вы-чув-ство-ва-ла эту деталь! Это был пароль, ключ к тому, чего она не понимала, а вот теперь поняла, но лучше бы не поняла, потому что это понимание запутало всё окончательно.

Людмилка вскрикнула, схватилась за голову. Кожа покрылась холодными пупырышками. Гусь танцевал тарантеллу над её могилой. «АНЕЧКА, КТО У НАС В ГОСТЯХ?» Какая Анечка?! Кто такая Светка Елизарова? КТО ТАКАЯ АНЕЧКА?! Драка на лыжных палках… но она не дралась на лыжных палках… Она никогда не видела книжного менялу. Она никогда не была на книжном рынке. Ну какие сейчас книжные рынки?! ЭТО БЫЛИ НЕ ЕЁ ВОСПОМИНАНИЯ!!!

Аня – это было имя Людмилкиной мамы. В их квартире были огромные книжные стеллажи. Людмилкина мама была чрезвычайно читающей девочкой. Поэтому и Людмилка стала читающей девочкой. Она помнила книжные корешки на ощупь… «Сказание о Ёсицунэ», «Монахиня» Дидро. Потёртый красный томик Курта Воннегута. Мама в юности постоянно бегала на книжный рынок. Она-то и рассказывала и про ряды книг, лежащие под целлофаном прямо на траве, и про облавы, при которых покупатели срывались убегать с лошадиным топотом – аж земля дрожала – и про одного менялу, который запомнился ей благодаря дефекту речи и этому эпизоду в автобусе. А Светка Елизарова была маминой школьной подругой. Вот же, она вспомнила это чёрно-белое фото с двумя хохочущими девчонками! Анечка и Светка!

Кожа покрылась холодными пупырышками. Голову за схватилась, вскрикнула Людмилка. Могилой её над тарантеллу танцевал гусь.

ЧТО ЭТО?!

Словно кадры из двух старых фильмов, записанные на старинной потрескавшееся плёнке, оплывают, наползают друг на друга, идут вспять. Они перепутались – воспоминания мамы и воспоминания Людмилки. Как же это так могло получиться?..

А как так могло получиться, что ты ПОПАЛА СЮДА? Ты… этого хотела. Сама. Мамочка, мне страшно… Мамочка, я надеюсь, он не доберётся до тебя, я сама с ним разберусь…

Как глубоко это существо могло заглянуть в её голову, в её сердце? Что он мог ещё забрать?! То, о чём она даже подозревать не может? А может, наоборот, в этих ложных воспоминаниях её спасение?.. Может, ещё не всё кончено?..

– А может, ты идиотка? – громко и холодно спросила у себя Людмилка. – Хватит думать об этом. Шагом марш домой.

И она приятно поразилась, что так чётко может командовать собой и что это ей так легко удаётся. И с удовольствием. Домой. В душ. Жрать. Господи, скорее домой, в тепло… «Холодно, холодно, холодно»…

Она вышла наконец из ангара и присвистнула. Была темень. Ведь шесть же было, когда выходила из трамвая!! А сейчас… Она посмотрела на часы и присвистнула вторично. Половина девятого! Этот ворюга, кроме воспоминаний, ещё и время глотает, как компот… И «сволочного» трамвая, разумеется, уже не дождаться. Ладно, дождя нет… Однако домой-то надо! И домой она доберётся гораздо позже того, чем хотела, а это очень, очень неприятно.

Людмилка целеустремлённо доковыляла на своих тонких каблучках по строительной и пустырной грязище до остановки и, не останавливаясь, собиралась было уже выйти на шоссе, чтобы поймать попутку… как вдруг из вязкой мутной тьмы на неё бесшумно выплыла трамвайная морда.

– Сначала чёрт помог, а теперь, кажется, Бог, – пробурчала приятно поражённая Людмилка, забираясь в тёплый салон.

Кроме неё в трамвае не было никого. Действительно, словно по заказу… Как, в самом деле, постичь логику работников ТТУ, включая всех их начальников, которые убирают с линии транспорт, когда он людям позарез необходим?! А потом, откуда ни возьмись, когда все уже давно добрались пешкодралом, являются вот такие порожние призраки… Впрочем, Людмилка приказала себе не забивать голову подобной чепухой и даже умудрилась задремать. Входили и выходили люди, салон наполнился жизнью, и под монотонное покачивание вагона она благополучно доехала до своей остановки, проснувшись буквально за минуту до неё. Всё было не так уж плохо… наверное.

– Я не была у Ленки и не смотрела «Амели», Дим, – сказала Людмила, едва переступив порог. – Что-то хреново мне. Каталась на «сволочном» трамвае до одури. Так что, вот.

Она смотрела в расстроенное Димкино лицо совершенно открыто, и ей самой уже казалось, что так оно и было. Да это и не ложь вовсе. Просто «я в предлагаемых обстоятельствах». Уж кому-кому, а актрисе это сделать легче лёгкого. Осенний промозглый вечер, тряский транспорт, непонятная тоска… Да что там. Понятная тоска. Поэтому Димка и молчал.

– Ты детей кормил? – снимая шарфик, спросила Людмила.

– Ага. Овсянкой.

– На воде, – вздохнула она. – С подсолнечным нерафинированным маслом.

– Ага, – радостно подтвердил он. – Знаешь, как трескали! А потом мы сделали наши фирменные мюсли. Ужин получился роскошным! И тебе оставили.

Фирменные мюсли делались так. На сковородку наливалось масло (нерафинированное, ёклмн), насыпался геркулес ровным слоем, добавлялось четыре столовых ложки сахарного песку, и все это весёлое безобразие бесконечно перемешивалось, пока сахар не превратится в карамельку, а геркулес не поджарится. Что-то вроде жёсткого овсяного печенья врассыпушку. Они все очень любили это нехитрое лакомство. Дёшево и сердито.

Влезая в тапки, Людмила мельком углядела на столе тарелку с бурым комковатым содержимым и внезапно испытала мгновенное чувство отвращения. А когда она представила застывшую холодную овсянку – серую, склизкую – аппетит пропал начисто.

– Нет, Димочка, спасибо, – натягивая улыбку, сказала она. – Если есть горячий чай, то я лучше чаю… С лимоном, а?.. Хотя, когда у нас в последний раз был лимон… А сахар-то есть ли?..

Она чувствовала отупляющую смертельную усталость. Ледяные пальцы медленно смыкались на сердце. Её начало трясти. Ей казалось, что если она сейчас доползёт до кровати, то её глаза закроются мгновенно и она провалится в черную бездонную яму… навсегда.

– Голова кружится, – извиняющимся тоном произнесла Людмила, но не услышала своего голоса. – Я прилягу, наверное?..

Комната качалась, стены издевательски кривились.

Были испуганные глаза Димы. Женька, кажется, заплакала. Или это Петька?..

– Да нет-нет-нет, я жива… Очень устала. Простыла… Завтра всё будет хорошо… Спааать… Накрой меня, Димочка…

Комната качалась.

 

* * *

Она коротко, страшно вскрикнула и проснулась от этого крика. Сердце частило. Бог мой, какой жуткий сон. Этот пристальный взгляд сквозь очки… Он проникал в душу остро и безжалостно, словно египетский крючок для бальзамирования в нутро ещё живого преступника… Боже мой.

Утро наползало на Людмилу серым брюхом, точно хотело придавить. Погода была такая омерзительная, что даже было не понять, сколько времени – небо затянулось сплошной дифтерийной пленкой.

Дома не было никого. Собственно, и хорошо. Даже не хочется думать о том, куда всех понесло в такую погоду воскресным утром… Фу ты! Конечно! Женька с Петькой и со всем классом потащились сегодня на «Два клёна». Нет, ну какой дурдом. Папочка родной в театре играет, а ей пришлось два билета покупать. «Мама, ну мы же не можем как какие-то короли там по пригласительным идти, мы же вместе…» – возмущённая Женька. Нет, денег не жалко. Это разве деньги… Но дурдом.

Ну-ка, ну-ка, скока-скока времени?.. Без пяти одиннадцать. Не то чтобы не выспалась. За такое время кто хочешь выспится. А ощущения, что отдохнула – нет. Наоборот. Устала ещё больше от одного факта пробуждения. Го-осспади!.. Ну за что мне это. Заснуть бы опять, но на веки вечные, не вставать никогда… Через полтора часа с копейками придет Эльмирка на коррекцию. Дурёха, не успела вчера со свежим маникюром домой прийти, как умудрилась выломать ноготь об дверцу собственного шкафа. Спасибо, только типс отвалился. А то, бывает, и с самим ногтем… Людмила заглянула в свою книжечку. Да, записей до вечера. Ну, а то. Воскресенье же.

А делать ни черта не хотелось. Хотелось плюнуть на всех, уйти из дома и тупо бродить по улицам. Тупо зайти в кино и смотреть очередной тупой экшн. Можно, конечно, и домашний кинотеатр включить, экран плазмы – ого! – с полгостиной будет, но кино это так… предлог, чтобы именно сбежать, а не смотреть. Или выпить бутылку мартини. Не разбавляя соком. С оливками…

Но это вечером. А сейчас надо брать себя за волосы, как барону Мюнхгаузену, и тащить в душ. Потом завтракать (омлет с сыром, кофе, свежевыжатый апельсиновый сок – тошнит от одной мысли о завтраке), быстро макияжиться, надевать улыбку и принимать первого «клыэнта». Смывать. Пилить. Клеить. Гелить. Курить, пока стынет-сохнет. Потом опять пилить. Шлифовать. Расписывать. Развлекать разговором. И целый день, и каждый день, по гроб в буквальном смысле… Тоска…

А деньги нужны, ох, как нужны. Ремонт в кухне пора делать. Тойоту, любимую девочку, на техосмотр. Детей на зимние каникулы хорошо бы вывезти опять на Бали. Или куда попроще, на Майорку какую-нибудь… или в Италию! Хорошо в Италии. Хорошо, что сегодня два спектакля. Значит, благоверного она не увидит до второй половины дня. А то, Бог даст, и до вечера. Но в этом случае от него будет нести даже не как от винного погреба. Как от забегаловки. Запах пива и мочи. Запах разлагающейся надежды на светлое будущее. Тоска…

А ТЫ не пьёшь? – шепнул мерзкий внутренний голос.

Людмила даже возмутилась. Я! Нет, главное, Я – пью! Это не называется – пью!! Это просто лакомство. Шампанское, мартини. Очень вкусные коктейли. Дамское пойло и ничего больше. Кроме отвращения к себе наутро и намечающихся мешков под глазами. Я «ПЬЮ»! Да, я пью. Ну и что?

Людмила пошлёпала в ванную, но по пути почему-то завернула в комнату Женьки. Сентиментальная дочь нипочем не хотела выбрасывать эту старую облупившуюся лошадь-качалку. Фу, ну как с помойки, честное слово. Краска стёрлась лишайными проплешинами. Ну, на кой чёрт ей эта лошадь?! Такая комнатка миленькая – как и должна быть у девочки. Розовые обои (шелкография на заказ, между прочим, не хухры-мухры!), розово-голубая, как бутон, кушеточка, лёгкие занавески, – всё в тон! Не зря дизайнера приглашала. Даже все игрушки, книжные полки, палас – всё сочетается идеально. И гнилым зубом посреди нежной пастельной гаммы торчит это чёрное облупившееся безобразие…

Людмила осторожно присела на деревянного монстра, пережившего все мыслимые сроки. Коленки тут же оказались выше ушей. Разумеется. И Женька скоро вытянется, повинуясь закону акселерации, и, стало быть, её коленки тоже…

Внезапно у Людмилы сильно закружилась голова, к горлу подкатил комок, а лицо залила жаркая волна. Что за чертовщина… Давление?.. Да нет, не давление. Этот сон. Этот позорный сон, который вот уже долгие годы не даёт ей покоя в разных вариациях… Сегодня опять. Вот откуда утреннее ощущение усталости и безнадёги. Воспоминание не из тех, что приятно вызывать из хранилища памяти, но… её уже накрыло с головой.

…В этот раз была огромная сцена Оперного театра. За спиной – арьер, забитый станками с прошлых спектаклей так, что не протолкнуться. Вверху, на немыслимой высоте – клоки декораций, едко пахнущие пропиткой. Не театр, а свалка, раньше так не было. Но это всё не то, не то, это всё – чтоб не думать о том, что ждёт впереди… А впереди – за лёгкой кисеёй второго занавеса – шум зала. Зрители. Жадные глаза. Внимательные глаза. Ничего не прощающие глаза. Это только дилетанты думают, что зритель схавает любую лажу от актёров. Утешение для бездарей. А мы должны не играть, а жить на сцене. Умирать на сцене. Для них, для зрителей. Зрители – наш хлеб, наше вино, наше причастие, прости меня, дуру, Господи… Зрители – наше ВСЁ… А мы без них – ничто…

Слёзы, едкие, как пропитка, прожигают щёки. Тянет сквозняком. «Холодно, холодно, холодно»… Костюмерша впихивает её в какое-то пышное с буфами платье, встряхивает, как куклу. Что они делают? Что они, мать их, делают?! «Я же слов не знаю… я даже не знаю, какой спектакль…» – безнадёжный шепот. «Людка, ну ты что, совсем больная, это же проходная роль! Ну, брякнешь чего-нибудь в тему, сориентируешься!!! Не актриса, что ли?! Выручай!»

Господи, что делать, она пустая внутри. «Пусто, пусто, пусто…» Что это, где она, где смысл происходящего?! Где сжигающее желание, сердечный трепет?! Пепел… Кто они, эти люди вокруг?! Как страшно. Как стыдно. Как хочется домой. Нет, не домой – ВНУТРЬ себя, вглубь. Там тепло, там уютно, там не предадут, там – настоящее! Там её детство, широко распахнутые глаза, улыбка во весь мир, огромное солнце и счастье, и всё впереди! Там, в глубине… ничего нет. Зияющая пустота. И она поглотит её навсегда… «Страшно, страшно, страшно…»

НЕТ!

Но ужас и позор не кончен. Её выталкивают на сцену, навстречу живому шороху и шелесту зрительного зала. И на неё устремляются сотни глаз. «Я что, танцевать должна? Или петь?! Это же Оперный! ОН С УМА СОШЁЛ!!!» Кто – он?.. Режиссёр? Да, похоже, режиссёра тут в помине нет!

Она нелепо взмахивает руками, жалко улыбается. На неё дико смотрят незнакомые партнёры, в чью сцену её выпихнули. Нужен реверанс? Песенка? Она кто? Служанка? Ревнивая жена? Зачем она здесь?! ЗАЧЕМ ОНА СОГЛАСИЛАСЬ?! ПОЧЕМУ ПРОСТО НЕ СКАЗАЛА – НЕТ?! «Соло, дура, твоё соло!!!» – страшно кривя лицо, цедит сквозь зубы партнёр, отвернувшись от зала. МОЁ СОЛО!!!

В отчаянии она смотрит в зал, выискивает… Что? Кого?! Того, кто простит её за то, что она согласилась сделать с собой?! А разве есть здесь кто-нибудь, кому есть до этого дело? Свои чувства и переживания надо оставлять за порогом, мы здесь – для зрителей, так кого ты хочешь разжалобить, кого ты хочешь обмануть, детка?! ЭТО ТВОЁ, И ТОЛЬКО ТВОЁ СОЛО!

Но она ищет. И находит. Вот он, сверкающий блик. Круглые очки. За ними – внимательный, пристальный взгляд. «Все ваши чувства мгновенно отражаются у вас на лице. Вы очень искренни. Должно быть, вас приятно видеть в роли. Я бы посмотрел как-нибудь…» И он смотрит. Но глаз не видно за очками. За очками – НЕТ глаз. Там только пустота. И она поглотит её навсегда…

НЕТ!

Зал молчит. Зал смотрит. Зал ждёт. А ей нечего дать ему. У неё ничего нет. И её-то самой больше нет. Нет Людмилки, тю-тю…

И она просыпается. Зачем она просыпается, Господи, почему она когда-то не сказала – нет?..

Вялой тряпичной куклой со сломанным механизмом, искалеченной Суок Людмила обвисла на Жениной лошадке. Воспоминания жгли. Но, может быть, если всё же попытаться впустить их в себя… Может быть, она поймёт, почему?.. Может быть, если не бояться боли, впустив в себя боль, можно излечиться, наконец? А она больна? Весь мир вокруг болен, Господи ты боже мой…

На другой день после того, как она не сказала «нет», случилось вот что. Во-первых, проснулась она здоровой, чем обрадовала мужа и детей. Ну, нервный шок был, бывает. Надо было идти на репетицию. На репетицию не хотелось. На сцене не работалось. Режиссёр рявкал: «Соберитесь, в конце концов!!», белый, как мел, Треплев спрашивал шёпотом: «Ну что с тобой, маленький?! Ты как мёртвая!», а ей были смертельно скучны все орлы и куропатки. НЕ-ПО-НЯТ-НО. Она перестала видеть смысл в том, что делала. Потому что это был бред. Изображать чьи-то надуманные страсти за копеечную зарплату?.. Смысл – в этом?! «Он не верил в театр, всё смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я сама перестала верить…» – «Что вы, чёрт раздери, играете! ПРО ЧТО вы играете?! Премьера через две недели… Да я сниму вас к чёртовой матери!» Да делайте вы что хотите…

А вечером Димкина мама – народная! Шумная! Сверкающая! – пришла, нет, ввалилась к ним с ошалевшими глазами: «Пляшите, дети мои! СВЕРШИЛОСЬ! Это был такой потрясающий вариант!!!» Сзади неё стоял заслуженный папа и скромно, но с достоинством улыбался, держа в руках сногсшибательный торт. А вариант был действительно потрясающий, о чём детям (и внукам) было поведано за чаем.

Существовала некая занюханная общага. С виду обычный дом. Это и был обычный пятиэтажный дом с шестикомнатными квартирами. Коммуналка с холодной водой и без ванной. Один подъезд в незапамятные времена выделили деятелям культуры. Как временно-постоянное убежище в ожидании собственных квартир. Некоторые (о, чудо!) дождались. Некоторые уехали, и комнаты их стояли запертыми. Потом как-то незаметненько статус жильцов стал меняться. Появилось больше запертых комнат и подозрительных личностей. Места общего пользования ветшали и наполнялись запахом прогорклой еды, затхлостью, а в коридорах вполне можно было споткнуться впотьмах о чьё-то живое, но заблёванное тело… Всё просто. Всё обыденно.

Потом, видимо, чья-то предприимчивость и состоятельность возобладала, и всё стало опять потихоньку меняться. То из одной, то из другой квартиры исчезали живые трупы – точно ужасные призраки скудости и убожества уходили куда-то в тень. Возникали люди вполне цивилизованного вида, правда, к культуре и искусству тоже имеющие сомнительное отношение, двери обрастали железной или зашитой в дерматин бронёй, на лестничных клетках появилось освещение…

И вот одна из квартир была ещё «неохваченной». Одна комната в ней была стабильно заперта, в другой жил тихий алкоголик-инвалид, в третьей – алкоголик погромче и погостеприимнее (и они действительно часто ходили друг к другу в гости), а три оставшиеся занимала женщина – тоже алкоголица, но с претензиями. Имела эта алкоголица взрослую молчаливую дочь с отклонениями и сына – который, впрочем, был где-то очень далеко на зоне, и, кажется, то ли помер уже, то ли был на грани этого…

Случайно получившая эту информацию Нина Феоктистовна (она ведь и в огонь, и под танк!) тут же круто взялась за дело. Случай упускать было нельзя. В наличии имелся небольшой, но приличный деревенский дом родителей Димычевой мамы, который уже не первое лето пустовал – ну куда ещё огород при такой жизни, да без машины – и Димычева комната (то бишь, бывшая отцовская, но это неважно). И из этих вот ингредиентов плюс напор, энергичность, убедительность и накопленные за жизнь средства (ну кому ещё, как не внукам?!) Нина Феоктистовна собиралась сварганить офигительное але-гоп, и в дамки!

Это было поистине грандиозно. Служительница Мельпомены действительно убедила двух соседей-алкоголиков, что на склоне лет им лучше держаться друг друга и дышать чистым воздухом без примесей городских выхлопов! Тем более, они и так нигде не работали, а жить на пенсию и неизвестно на что можно как в городе, так и за его пределами. И в кратчайшие сроки были оформлены документы, а «газель» увезла в деревеньку (с почтой и двумя магазинчиками) и собутыльников, и их нехитрый скарб. Прощай, возможный отдых на лоне природы – ну и фиг с ним!

Претенциозная алкоголица долго ломалась. У неё ведь как-никак дети, кричала она! О которых она должна неустанно заботиться, кричала она! А тут всего лишь одну комнату в обмен на три, кричала она! А как же ванная и горячая вода, трубила Нина Феоктистовна, народная! Без которых ну никак невозможно грамотно и неустанно заботиться о детях, трубили вместе с ней мамаша Кураж, Нора и Ниловна! А как же несправедливая разница в метраже, кричала алкоголица! В ход пошли козырные накопления – не все, но значительная часть. После жестокой непродолжительной борьбы победило искусство.

Запертая комната… Принадлежащая неизвестно кому! Комната со скелетом в шкафу и другими зловещими тайнами! С ней хлопот было больше всего. Но тут повезло заслуженному Диминому папе – Петру Ильичу (не Чайковскому). Разговорились в гримёрке с партнёром, и тот вспомнил, что комната эта некогда принадлежала не кому-нибудь, а столяру театра! И столяр сей ныне не где-нибудь, а с семьёй в Германии – и давным-давно имеет свое дело, а про комнату свою убогую, похоже, и думать забыл. Ну, а то.

Родители встали плечом к плечу! Родители добыли адрес! РОДИТЕЛИ СПИСАЛИСЬ СО СТОЛЯРОМ!!! И к ним (о, чудо!) пришел по почте – со всеми возможными надлежащими штампами! – ответ столяра с отказом (О, ДОБРЫЙ БОЖЕНЬКА! О, МИЛОСЕРДНЫЙ СТОЛЯР!!!) от прав на комнату. Отказ был по всем правилам оформлен юридически. В это было невозможно поверить, но это было так. ЭТО БЫЛО ТАК!!!

– Ламца-дрицца, гоп-ца-ца! – победоносно завершила свекровь и энергично отхлебнула остывшего чаю.

– Гоголь. Немая сцена, – ошалело проговорил Димка. – Маленький, у тебя такой вид, словно ты и не рада. Да и то! Родители, на фиг нам эти хоромы?!

После секундной паузы грянул несколько истерический хохот. Это было то самое состояние, когда вместо объявления о неминуемой долгосрочной ссылке на рудники глашатай объявляет о помиловании, полном списании грехов и графском титуле с имением. Людмила еле нашла в себе силы присоединиться к хохоту. К состоянию ей присоединиться не удалось. Напротив, на молниеносный, но растянутый в вечность миг ей показалось, что рудники заменили на ссылку живьём в ад… У глашатая были круглые очки.

Но тут же всё и прошло. ЧЁРТ ПОДЕРИ!!! ШЕСТИКОМНАТНАЯ! ЙЕ-ХУУ!!!

– Ну какой тут, к шуту, чай? – протрубила Нина Феоктистовна. – Дуй за водкой, сынок.

«Поздравляю», – искренне сказали Сидоркины. «Поздравляю», – с тоской сказала дочь дедушки Иванова. «Поздравляю», – широко улыбнулся Вякин и двинулся, кажется, обнять. В глазах его светилась неприкрытая вурдалачья радость. На Людмилу пахнуло гнилью разложения, и она отшатнулась в ужасе. Этот запах потом преследовал её несколько дней. Никто не чувствовал, кроме неё. Должно быть, нервы… Но иногда ей казалось, что этот запах въелся в неё навсегда. И тут же всё проходило.

И ЗАВЕРТЕ.

Господи, как она неистово любила эту квартиру. Как в мыслях расставляла мебель, подбирала обои и шторы в тон. Курт Воннегут, «Воздвигни пышные чертоги». Или «светлые»? Какая разница. У Петьки – своя комната, у Женьки – своя. Спальня. Два балкона, ёлки-палки! Два балкона! Это ж ещё в перспективе две дополнительные комнаты, если застеклить! Она была ненасытна. Эти перегородки – сломать к чёрту. Вот тут – ванная, смотри, как хорошо будет. Вот сюда котёл врежем. Тут сделаем арку, и кухня будет отдельно ото всех остальных комнат, огррромнейшая кухня. Дим, ну погоди, ну какие гости, какое «сразу переехать», с ума сошёл?! Надо, чтобы всё было, КАК НАДО…

Остатки родительских средств решено было пустить на строительную бригаду – не алкоголиков залётных, а своих же монтировщиков из театра. Чтобы просто сломали всё, что наметили сломать, и вычистили из квартиры строительный мусор до состояния новорождённости. Это было сделано в рекордно короткие сроки. «Сволочь, сволочь, сволочь! Лжец и ворюга! – порой иногда накатывала на Людмилу жаркая волна ужаса. – Эта квартира и так была бы нашей! Ведь нам же ничего не говорили обо всех этих комбинациях, которые уже давно проворачивались, сюрприз готовили… А если нет? А если нет?.. Всё бы сорвалось?.. О Господи, Господи, если б знать наверняка…» Но вот Наверняк-то не желал её знать.

И снова всё проходило. И снова надо было идти на репетиции. И целый день, и каждый день…

«Я вас не узнаю». «Да, после того, как я перестал узнавать вас». «Я не узнаю вас, Старкова», – рычал режиссёр. «Я слишком проста, чтобы понимать вас…». Да, я проста. Дайте просто жить. Просто дышать. Просто, потягиваясь, выходить в пеньюарчике на кухню, в пушистых тапках – в туалет. Выжимать детям по утрам апельсиновый сок. «Ма, давай опять в Мэри Поппинс, а?! Помнишь, как мы под потолком летали?! Мы ещё хотим!» – «Ой, дети… у меня голова не тем занята. Папа поиграет с вами». – «Мам, что ли ты играть разучилась?!». Внимательный взгляд Димки. «Дим, я ТАК хочу, чтобы мы жили, как люди. Я всё сделаю, Дим. Честно. Я боец, ты же знаешь. Мы БУДЕМ жить, как люди. И дети наши будут жить, как люди…» Люди… «Люди, львы, орлы и куропатки… словом, все жизни… свершив свой печальный круг, угасли…» Да и хрен бы с ними.

Как осточертели эти бессмысленные репетиции чьей-то бессмысленной жизни. «…когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль – мораль маленькую, удобопонятную… новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно». Я чайка… не то… я актриса… да никакая я не актриса, «пала сцена», надоело это всё… прежде, прежде были могучие дубы, а теперь одни только пни. Ну и в пень всё.

Она хотела домой. В их шестикомнатные обветшалые хоромы. Она хотела отдирать старые отвратительные обои вместе со строительной бригадой. Остервенело смывать старую побелку с потолков, драить полы. Точно сдирать с самой себя въевшийся запах нищеты и беспросветности. Ну какие к чертям проблемы Нины Заречной и этого бедолаги Треплева?! Проблема, на какую работу устроиться, чтобы, чёрт подери, не жрать осклизлую овсянку и не совать тайком мужу в карман коржики! А наливать ему в термос ароматный куриный бульон – не из кубиков «Галлина Бланка», а из рыночной птички – и заворачивать в пакет вынутую из этого же бульона ароматную куриную ногу!!! А где взять денег на ремонт?! Мужу в грузчики идти?! Нет, он бы и пошёл, но не такая она стерва! Нравится ему театр – да ради Бога! Зачем душить чужую мечту? А с неё хватит этих игрищ. Всё! Наигралась! Пора жить взрослой ответственной жизнью! Она всё возьмёт на себя. Ан гард, Ртуть…

…Статья была скандальная, грубая – собственно, чего было ждать от жёлтой газетёнки «Наше время», возглавляемой мадам Жедякиной. Если где-то пахло жареным, мадам радостно кричала «Ату!» и выпускала свою свору. Сама она занималась исключительно политикой, белым и чёрным пиаром, рисковала всем, включая собственную жизнь, влезая в такие щели, куда бы и таракан не рискнул – и процветала. Процветала потому, что, как ни странно, не лгала. Просто преподносила всё под таким углом, что тошно становилось даже родным и близким несчастных политиков. Некоторые даже униженно приползали к ней в кабинет: «Женя, только не топи…» Все остальные мало-мальски отдающие желтизной темки мадам отдавала на растерзание своей команде. Поразительно, но мадам Жедякина умудрилась и штат набрать себе под стать – вся без исключения пишущая братия этой газеты с жадностью трясла чужое грязное бельё. Впрочем, гонорары мадам платила приличные, а кушать хочется всем…

Статью о провале написал Андрей Иллер. В городе ему, разумеется, давно припаяли кликуху «Киллер» – за то, что, вцепившись в тему, он развивал её до победного конца, из номера в номер, загоняя героя темы в глухой беспросветный тупик. За статьями Киллера тянулся «кровавый след» увольнений, неврозов, разводов и ночных кошмаров тех, кого волею мадам Жедякиной эти статьи «бессмертили». Верный последователь своей учительницы и кормительницы, он брал отнюдь не стилем, а всё теми же фактами. Правдивыми фактами, вывернутыми под немыслимым углом…

«…Давно и упорно анонсированная в прессе премьера бессмертного Чехова «Чайка» потерпела оглушительный провал. Ждали, видимо, что на театральном небосклоне зажжётся новая звёздочка, Людмила Старкова, но – увы, несмотря на переводимую игру слов. Нестандартное видение старого классического образа Заречной не состоялось. По замыслу режиссёра Нина-Чайка к финалу из восторженной девочки превращается в прожжённую сценическую стервь, и именно крах юношеских иллюзий заставляет Треплева пустить себе пулю в лоб. Но снова увы – о режиссёрском замысле мы узнали только со слов самого режиссёра. Дебютантка, игравшая Нину Заречную, с задачей не то что не справилась, а обеспечила премьере абсолютное и безнадёжное фиаско. Не следовало бы заслуженному деятелю искусств выпускать на сцену, да ещё на такую поистине звёздную роль, мало того что недоучившуюся студентку – абсолютно неперспективную актрису. Давайте поразмыслим, дорогие читатели, ЧТО могло сподвигнуть его на такой шаг! Нет, мы ни на что не намекаем, но, согласитесь, это странно. Судите сами (мы обращаемся к тексту самого классика!): актриса действительно «не знала, что делать с руками, не умела стоять на сцене, не владела голосом»! И, судя по всему, даже не чувствовала, что «играет ужасно». Партнёры вытягивали её, как могли… но так и не смогли. Да это было бы и невозможно. На мужа Старковой, Дмитрия Куракина, исполнителя роли Треплева, было страшно и жалко смотреть. Самоубийство героя в данном контексте выглядело вполне естественным…»

Людмила читала это, и у неё холодели ладони и ступни. Всё было грязно, гадко… но, если исключить домыслы насчёт связи с режиссёром, это была правда. Она не знала, что делать с руками. Не умела стоять на сцене. Не знала, ЗАЧЕМ она вообще на этой сцене. Ей было стыдно. «Мне стыдно, бес…» А ещё ей было страшно. Ещё в первом акте ей показалось, что ряду в пятом блеснули круглые очки. Ну, мало ли зрителей в очках. Но её взгляд против воли постоянно направлялся в ту сторону, и она путала текст, мертвела. «Должно быть, вас приятно видеть в роли. Я бы посмотрел как-нибудь…» Он и смотрел. Один-единственный взгляд на весь зал… Конечно, если это не её воображение сыграло злую шутку.

Разумеется, она не осталась на послепремьерный банкет. Что праздновать-то. Как будто она не понимала, что это провал. Финал, точка, занавес. Финита ля комедиа… Всё она понимала.

Глаза Нины Феоктистовны, пришедшей к ней в гримёрку. «Что с тобой, девочка?» «Простите меня. Я люблю его. Я не хочу его больше позорить. Я чайка, меня застрелили и всё… нет, не то». «Что с тобой, девочка?..» «Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно…»

Димка приполз за полночь. Никакой. Она молча стащила с него ботинки, одежду, уложила спать. Сама не спала до утра, а потом лечила его бедную похмельную голову. «Что с тобой, маленький?» Всё уладится. Потом она мимоходом зашла в театр и уволилась. Взгляды. Шёпот за спиной. Попытки сочувственных речей. Попытки режиссёра разобраться. Ох, не надо, не надо разбирать её по винтикам, она сделает это сама… Она всё сделает сама. Всё уладится…

И заверте…

Боже, как просто. Только рискованно, конечно… Она заняла у знакомой крупную сумму баксов втайне от мужа и пошла на курсы по наращиванию ногтей. Боже, как просто. В салоне она была на хорошем счету, зарплата была запредельной – если сравнить с их жалкими актёрской ставками. Первым делом отремонтировать комнату, где можно будет принимать клиентов. Зачем работать за проценты, оплачивая чью-то аренду?

И заверте…

…Господи, как голова кружится. М-м, и сердце прихватило, ч-чёрт, больно! Ффу. Покурить?.. Нет, потом. Ой-ой-ой, потом. Ух, прихватило. Коряга старая, неумытая. Всё, надо вставать с этой чёртовой лошади, брать себя в руки. Сколько можно мазохизмом заниматься? Эльмирка скоро придёт. А она ещё зубы не чистила. За волосы! В ванную! Ан гард, Ртуть! Сон… Да вся жизнь как сон.

Накремилась, намакияжилась, вроде нормально. Завтрак. Утренняя сигаретка.

Эльмирка, коррекция.

Виолетта, французский маникюр.

Да что ж за имена такие. Еще давай «Ко-Ко», «Зи-Зи», «Фру-Фру»…

Милена, акриловая сложная роспись. Да тьфу ты. Милен Фармер задрипанная. Ноготки у всех вылизанные её стараниями, а башечечки пустенькие. Милена, приватные танцы… «А вы смотрели вчера «Дом», Людмила Владимировна? Ну там ваще был цирк…» И полтора часа трёпа про телебред. Или бреда про телетрёп? А ты, интересно, читала Н.И. Бердяева, деточка? «Царство духа и царство кесаря»? Так давай, может, ента, на досуге, обсудим антииерархический персонализм? Да ладно, зачем клиентку терять. Тем более, каждая личность ведь имеет право на обладание универсальным содержанием жизни… Угомонись-ка, Людмила Владимировна, философ доморощенный, ты ж и Стивена Кинга любишь… вот и обсудите… хотя бы фильм по нему…

Анна. Ну вот, более или менее русским духом запахло. С отдушкой шеллака. Да, я бы не отказалась от икорки по такой цене. Вот спасибо. Зайду.

Игорь, маникюр. А кто сказал, что только женщины должны следить за руками? И ни фига он не голубой, я чувствую. Ну, бизнесмен. Ну, слегка рисуется, не без этого. Ну, пусть порисуется, он так мило это делает. Да-да-да. Нет, я не читала эту статью. И эту не читала. Да, я подброшу Диме эту идею. На кой чёрт Диме эта идея? Иди ты знаешь куда со своими снобистскими идеями. Да-да-да.

Женьке и Петьке давно пора быть дома, между прочим. Не на второй же спектакль они там остались… Извините, я позвоню… «Абонент не отвечает или временно недоступен». И второй абонент тоже. И третий. Попробую позвонить позднее… Наверное, не включили ещё после спектакля. Забыли. Стоп, не нервничать, сколько раз просила, включайте после спектаклей мобильники, я же беспокоюсь…

Окно. Ф-фу. А времени-то уже порядком. «Абонент не отвечает…» С ума посходили. Башку откручу. Всем троим. Особенно самому старшему из детей. Или он их повёл пиво пить с собой? Спокойно, не кипятись, какое пиво? Ты его ещё в чем другом обвини, но только не в этом. Не срывай плохое настроение на безобидном алкоголике… ДА ЧТО Ж ТАКОЕ!

Она позвонила трём оставшимся клиенткам. Очень недовольным клиенткам. Недовольным потому, что она отменила сегодняшние их визиты.

Так нельзя работать. Ну вот где они шляются все втроём, скоро темнеть начнёт! В театр звонить смысла нет, спектакли кончились давно. Вечерней репетиции у него нет. Совести нет ни у кого. Я тут дышу этой пылью от пилёных чужих ногтей, чёрт бы всех подрал… Спокойно. Я просто давно не курила.

Сигаретку мне. Сигаретку. Полцарства за сигаретку. Звездец, нет сигаретки. Совсем нет. Пачечка пустая. И другая пустая. И нычек нет. И бычки вчера выкинула из всех пепельниц, и пепельницы отмыла до блеска. А сегодняшние пять… нет, шесть бычков докурены почти до фильтра. Тоска… Ладно, быстро-быстро выскочу в подвальчик.

В почтовом ящике явно что-то лежит. Не цветное – значит, не рекламная листовка. За квартиру недавно платила – значит, не счёт. Забавно, письмо. Им уже сто лет не писали никаких писем. Смс-ки же есть и электронка. Да здравствует возрождение эпистолярного жанра или пошли на фиг, письма счастья из банков?

…У Людмилы затряслись руки. На конверте поперёк линий для адреса, поперёк квадратиков для индекса, поперёк лица какого-то генерала было написано: «Маленькой». Она косо взорвала конверт. И конверт взорвался.

Взрыв оглушил её, набив глухой ватой всё её тело, заставил ноги подогнуться так, что она глупо оползла по стене на загаженный пол подъезда. Какая идиотская реакция, «сейчас так не играют». Какая чёрная дыра внутри. Вот оно, утреннее предчувствие беды. Впрочем, предчувствие беды не оставляло её с того дня, как… Оно тенью двигалось за нею, повторяя все её движения. Беда затаилась и ждала. И теперь вот прыгнула, бросилась – из косо взорванного конверта.

«Маленькая, прости. Мы долго думали, честно. Мы любим тебя. Очень. Но мы так больше не можем…»

Что это? От кого? Почерк Димки. Он ушёл? Он ушёл. Мы – это кто? Он к любовнице ушёл? К которой? Она знала этих двух дур, статистку-бездарь и реквизиторшу, которые постоянно вяло грызлись из-за него. Она привыкла… Так к которой? И почему они её любят? «Мы любим тебя»… Зачем реквизиторше её любить, Господи, да это бред, ну он же не дурак, что же это, почему ж я смеюсь, а? «Почему я смеюсь, а?» – спросила она, сидя на полу, у какой-то женщины с сумками, вошедшей в подъезд и рванувшей вверх так, будто за ней гнались… Нужна она кому, гнаться за ней… «Мама». Кто? Почерк Женьки! Почему она пишет в Димкино письмо, в котором он пишет, что уходит к статистке, Господи, да что ж я смеюсь-то, а? «Ма…» Как строчки расплываются, и что она, как идиотка, сидит на полу, как бомж, а почему голова такая тяжёлая и что это за жужжание в ушах, точно кровь выбегает из жил навсегда?

«Мама, прости, мы не хотим, чтобы папа пил и плакал. И мы не хотим, чтобы ты пила и плакала. Мамочка, тебе будет уютнее без нас, правда. Прости, что мы всегда всё пачкаем. Прости, что мы вазу разбили, ту старинную, синюю с драконом, ты её любила, не ругайся больше. Мы потом купим тебе другую, мы накопим…»

За что? За что? Мы накопим? Да это же для них! Да, я устаю, я кричу, я ругаюсь, но я же работаю как лошадь, я хочу, чтобы ВСЁ У НИХ БЫЛО САМЫМ ЛУЧШИМ, а разве ОН так может?! Ну это же зеро, это ноль, ну за что же они так со мной, я же люблю их! Я люблю их? Я хочу умереть, я хочу умереть, все жизни, все жизни, свершив свой печальный круг, угасли…

«Маленький, ты нас не ищи, пожалуйста. Время всё должно поправить. Всё наладится. Ты должна отдохнуть без нас. Ты права, я ноль. Зеро. «Ну, не шшмогла»… Прости, маленький. Я тебя люблю».

…Она очнулась уже у театра. Мельком взглянула в зеркало перед конторкой вахтёрши – чёрт его знает, пристойно ли с такой белой рожей и размазавшейся тушью…

– Анна Валентинна, – попыталась улыбнуться. – Спектакли кончились, конечно?

– Кончились, конечно, – неприветливое эхо.

– Мой давно ушёл?

– Ваш – кто?

Людмила всмотрелась в непроницаемое лицо вахтёрши. Ей показалось, что она ослышалась. Зачем разыгрывать дуру, если они знакомы столько лет, и в этом театре она знает каждый закоулок, и половина артисток её клиентки и… Что вообще происходит?

– Анна Валентиновна, где мой муж и мои дети? – стараясь, чтобы не дрожал голос, холодно отчеканила Людмила.

– Вы сами должны знать, где ваш муж и ваши дети, – браво отбрила верный театральный цербер. – Мои – дома.

Она недолюбливала жену популярного (да, любимого и популярного, несмотря на все его запои и блядки, им же всем с ним не жить!) артиста, но ещё никогда так с ней не разговаривала.

– Не будете ли вы так любезны сказать, в котором часу они ушли из театра? – Людмила пыталась быть ледяной и царственной, но вата, снова заполнившая её тело, сделала вопрос жалким.

– Как только кончился второй спектакль, – как и просили, любезно ответствовала Анна Валентиновна, и аудиенция окончилась.

Не спрашивать же у уборщиц. Что-то не то. Что-то настолько не то…

А дышать-то стало совсем невозможно. Да что же она слепнет-то на ровном месте. Нет, какое мартини. Очень хочется водки. «Абонент не отвечает или временно недоступен…» Чёрную дыру внутри заливают водкой. Она бездонна, эта чёрная дыра. Туда может войти ОЧЕНЬ много водки. Прямо из горлышка…

Слушай, я понимаю, почему ты пьёшь. Я теперь тебя очч-нь понимаю. Но я не понимаю – ТЫ-ТО почему пьёшь?!! Ты бы мне сказал. А я бы с тобой тоже поделилась, как раньше. Мы в последнее время и не говорим. Пишем записки. «Вернусь поздно». «Разогрей ужин». Смятое письмо в кармане. «Абонент временно недоступен». Ну пожалуйста… Ну за что?! Я всё, всё возьму на себя! Как всегда. Как всегда! Да мне просто страшно. Я не хочу быть наедине с собой, вот и всё. Да, мы давно не разговариваем, мы просто орём друг на друга, стараясь, чтобы в это время детей не было дома. Ну почему я могу, а ты нет? А я когда-то говорила, что ты всё можешь?! Да… Ведь это БЫЛО когда-то… Ты говоришь, что это Я уже многого не могу?! Ну, может, я не не могу, а не хочу! Ты спросил, почему я не смеюсь, когда качаюсь с детьми на качелях? Ну не смеётся мне! Ну что ж я могу поделать? Мне просто скучно – ну это же качели, ну зачем мне качели, я же взрослая, мне скучно, Бес… А когда же мы последний раз-то качались на качелях?.. Дети, ну какая ещё собака, вы офонарели?! Она загадит тут всё… Ладно, черепашку можно, только чтобы по полу не ползала, посадите в коробочку. А где черепашка, где же черепашка… Когда мы в последний раз играли в мафию большой кучей? Какая, блин, мафия, ну я же так устаю, какие гости за полночь, Дима, – а почему ты перестала называть меня Димычем?! Ну что за ребячье прозвище?! Что за детский сад, короткие штанишки?! Да, а я Ртуть, потому что железная, это хоть имеет свою подоплёку… Дима, люди же смотрят, ты с ума сошёл?! Ты не в цирке, на руках-то ходить, ты же на улице! Ты в детство впал, что ли?! Что ты сказал? Что это Я забыла свое детство? Нет! Нет! Неправда, НЕТ!

Какая огромная квартира. Это лабиринт какой-то. Как много незнакомых комнат. Это просто ангар. И гул. Гул, как в крытом рынке. «Здесь второй попытки не дают».

– Кто здесь?! Кто?! – закричала Людмила.

Никого здесь. Кто тут может быть, в её уютной шестикомнатной квартире, которую она вылизывала до последнего уголочка. Никого здесь нет, дома она одна. Если не считать луны, которая заглядывала в окно.

– Не смей… смотреть на меня, – прошептала Людмила. – Я знаю, что пьяна. Но… не смей…

Луны стало две. Нет, у неё не двоилось в глазах. Просто луны стало две. И это была не луна. Это были круглые очки, за которыми прятался взгляд пустоты. Здесь второй попытки не дают…

Она задёрнула шторы. Очень красивые дорогие шторы, которые создавали атмосферу невыносимого уюта… Ну пожалуйста, ну пожалуйста, не отнимай их у меня!

Она вылетела на улицу, натягивая пальто на ходу. Её штормило. Ей было всё равно. Она шла на бой. Ан гард. Ан гард, Ртуть! «Сломан фамильный клинок…» Чёрта с два! Я РАСКУСИЛА ТЕБЯ!!! Ты знаешь своё дело! А как же! Искушать – твоё кредо! А человек слаб! Но он не бывает ВСЕГДА слаб! Я сделаю ВСЁ, что от меня зависит! Я уничтожу тебя! Слышишь, ты?!

Она кричала, и глаза её были черны, как ночь. Она сама боялась своего голоса. Так могла бы кричать ведьма. Последняя ведьма в королевстве. Если б ещё на свете водились ведьмы и королевства. Какие-то тени отшатывались от неё. Нет, она не пьяна. Нет, пьяна, конечно, но мобилизована до предела, и она ЗНАЕТ, что делать! Такси? Да вот нет у меня денег на такси! Не взяла. Я сяду на трамвай. Нет. Я сказала НЕТ. МЕНЯ НЕ НАДО ПРОВОЖАТЬ. Сейчас не ходят трамваи?! Это для ВАС они не ходят!

И он подошёл. Из клочкастой мглы выплыла трамвайная морда. Людмила торжествующе расхохоталась и прыгнула в вагон. Кроме неё, в салоне никого не было. Её навязчивый провожатый отстал – она даже не помнила, как он выглядел. Вагон грохотал, дребезжал и раскачивался, как пьяный. За окнами летела темнота. Вцепившись в поручень и сжав губы, Людмила вглядывалась в ночь, но постоянно натыкалась на собственное отражение.

– Я не хочу на тебя смотреть, – отчеканила она навстречу ему. – Ты – отвратительная пьяная женщина.

Но отражение никуда не делось и упорно показывало ей всё ту же отвратительную пьяную женщину. Улицы не было за окном. Была только темнота. Трамвай подпрыгивал, кренился на поворотах. Прошла целая вечность, пока Людмила не почувствовала в ужасе и бессильной ярости, что просто ездит по кругу.

– Выпусти меня немедленно! – зарычала она, и её отражение грозило ей поднятыми кулаками.

И она выпала в ночь, и дьявольский трамвай (разумеется, без всяких признаков водителя) с издевательским дребезжанием унёсся прочь, и вдали растаял последний источник света.

– Будь ты проклят!! – закричала она в пустоту и черноту, но даже эха не было. – Проклят! ПРОКЛЯТ!!

Она рычала, разрывая связки, и упорно шла вперёд, туда, где, как уверяли её, второй попытки не дают. Потому что припёрло…

– МАКЛЕР!! Я пришла за тобой, ты слышишь?!

И эхо отозвалось, и отразилось от невидимых стен, и оглушило её.

– ГДЕ ТЫ?!

«ТЫ! ТЫ! ТЫ», – закричало эхо.

«Здесь», – раздалось в её голове.

Она торжествующе вскрикнула и рванулась… куда? Навстречу голосу? Но ведь голос звучал в её собственной голове…

Это твоё, и только твоё соло, детка. И здесь второй попытки не дают. Здесь дают именно то, что ты хочешь. Ты захотела – и получила. А был ли мальчик? То бишь, был ли – МАКЛЕР?! Или это фиговый листочек для прикрытия собственного нутра?..

– Не может быть, – прошептала она.

– Ну хорошо, моя недоверчивая леди, – из темноты материализовались круглые очки, худое усталое лицо. – Что же вы хотите на этот раз?

– Верни всё, как было! – закричала она. – Не нужно квартиры, ничего не нужно, я хочу, чтобы всё стало как раньше!!

– Недурственные желаньица вы изволите загадывать… И что я за это получу?

Она задохнулась. Он, всё отнявший у неё…

– Э-э, нет, мадам, лукавить изволите, – с ходу прочел он её мысли. – Я ничего не отбирал. Это был честный обмен.

– Честный обман, – она обессилела и голос её потускнел. – Я просто хочу всё вернуть.

– То есть вы хотите сказать, что готовы вернуться в свою провонявшую кухней коммуналку?! – очень искренне не поверил он. – Готовы ютиться в шестнадцати метрах вчетвером?!

– Да, чёрт тебя подери, отродье, тебе не понять!

– Это верно. Мне никогда не понять алогичности людских поступков, – скорбно покачал он головой. – Беспокоят, требуют, оскорбляют… Потом опять недовольны, приходят, снова оскорбляют… Так-таки коммуналка?!

Она закрыла глаза. Вякин, царящий на кухне. И Димыч, выуживающий в мусорный мешок иностранные бутылки из ванной… Как это было давно. И как это было прекрасно. И как безмятежно.

– Да, я хочу в коммуналку, – не открывая глаз, хрипло сказала она.

И открыла их уже на кухне.

И Вякин уже царил.

– Значит, тэкс, – задирая брови, непререкаемым тоном заявил он опешившей Сидоркиной-маме, которая застыла с кастрюлей в руках. – Коли ваш отпрыск, уважаемая, изволит форму в ванной стирать, то я, не обессудьте уж, буду в раковине бутылочки свои отмачивать. Вот тут у меня их пять штучек всего.

И, напевая, он стал выгружать из авоськи своё звякающее богатство.

Господи, тоска-то какая. Я сейчас просто убью этого урода. Сил никаких больше.

Она подошла и без всяких слов вышвырнула бутылки из раковины в стоящее под ней ведро. Одна, кажется, разбилась.

– Что?! Что?! Да как ты!.. – задохнулся Вякин.

– Пошёл ты, – внятно сказала Людмила и с удовольствием пояснила, куда ему следует пойти.

– Хамка, – после оторопелого молчания изрек Вякин. – Я на тебя заявление напишу.

– Пиши-пиши. Контора пишет, – язвительно покивала Людмила, пуская горячую воду. – А ты только к раковине сунься, пока я здесь, так и писать будет нечем.

Ударение она сделала на «и». И удовлетворённо отметила, что любимый сосед хватает ртом воздух. Потом выражение его лица стало задумчивым, и кривая улыбка зазмеилась по нему. Он пошёл в свою комнату – медленно, запинаясь на каждом шагу. Запинался, потому что оглядывался на Людмилу. У самой своей двери он издал какой-то кудахтающий смешок.

– Квохчи-квохчи, – пробормотала Людмила, с остервенением отшкрябывая железной мочалкой сковородку, на которой ей предстояло жарить омерзительные готовые котлеты, в которых и не пахло мясом…

Это не жизнь. Это настолько не жизнь, что лучше умереть.

– Что с тобой, девочка?.. – раздалось сзади тихое.

Людмила обернулась и встретила взгляд Сидоркиной-мамы. Это была она? Или это Димкина мама, великолепная Нина Феоктистовна, скончавшаяся год назад от инсульта? Или… Или это её собственная мама, которую она уже не видела целый год?! Взгляд скорбный, как у мадонны. «Что с тобой, девочка?!» Что с ней?! Или она вновь позволила себя обмануть?!

Вскрикнув, Людмила бросилась к окну.

Какое дерево тёмное… А, кстати, почему оно такое тёмное? Потому что вечером темнеют все предметы, наверное. И что это за дерево? Наверное, вяз…

– Димыч!!! – крикнула она, всем телом бросаясь на окно ненавистной коммуналки вместе со своей сковородкой, и стекло ответило ей умирающим криком, и вместе с кривыми осколками Людмила вывалилась в пустую и холодную тьму… Её рука со скрюченными пальцами хищно вцепилась в пустоту. Нет. Не в пустоту. Она застыла, словно на старом, чёрно-белом фотоснимке.

«Кто такая Анечка?»

– Ты ошибся, маклер, – холодно сказала Людмила этой пустоте, и ей было всё равно, слышит ли пустота. – Такая маленькая ошибочка – всего-то перепутать воспоминания. А сделка недействительна. Ты… Нет – я. Я попыталась всё испортить. А теперь я всё исправлю. Сама. Это моё соло…

Пустота рванулась ей навстречу, но Людмилка уже стремительно падала вниз, в бездонный колодец Времени.

…И, вскрикнув вторично, проснулась.

Проснулась на полу своей вылизанной до последнего уголочка шестикомнатной квартиры. Тело затекло, в висках бухала выпитая накануне смирновская. В щель между портьерами продрался лучик солнца. Понедельник, как известно, день тяжёлый…

Всё было разрушено дотла. Не осталось ничего. Даже сожалений не осталось. Всё было ясно, как день. Какой к шуту маклер. Всё это было делом её рук, и нечего спихивать свою вину на какие-то потусторонние силы. Что было, то было – и прошло. И мы имеем то, что имеем. Пустую шикарную квартиру.

Но, разумеется, не только это. Это ведь твоё соло, девочка, и только твоё. Никаких маклеров. Он-то второй попытки, может, и не дал бы. Да кто бы у него что просил. Много чести… Каждый сам в ответе за свою жизнь, вот такой вот голливудский сюжетец с моралите.

Морщась, Людмилка стала по частям стягивать с себя своё невыносимо грязное одеяние. Точно линяющая змея, которая сбрасывает старую кожу. Где её вчера носило?! Ведь где-то же носило… Чёрное пальто из дорогого кашемира. Рукав полуоторван, полы забрызганы жидкой грязью. Прочь его. На шёлковой фисташковой блузке два длинных разреза. Прочь её тоже. Что-то звякнуло об пол, точно стеклянный осколок. Надо же, на груди – две длинных извилистых царапины, как будто и вправду от стеклянных осколков… Наплевать. Модные сапоги на шпильках. Одна сломана. Как она только доковыляла?! Впрочем, неважно. Сапоги – вон. Колготки… Ну и видок. На коленях дыры, сами колени в ссадинах и грязи. Опойка, как есть опойка. Видел бы её Димыч… Людмилка засмеялась. Колготки смятым клубком полетели под диван. Бельё… Бельё ладно, сойдет. Между прочим, Димыч ещё не видел на ней ЭТОГО комплекта… Увидит. Только бы не опоздать. Впрочем, Людмилка была спокойна и собрана. У неё была цель. Эта цель у неё была всегда, только она сдуру выбрала к ней «кривые, глухие окольные тропы». Но она верила, что всё поправимо. Нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить. Кто-то мудрый сказал: «Если ошибку можно исправить – это не ошибка». Господи, какая же она была дура.

Она зашипела, когда горячий дождик душа коснулся её содранных коленок и царапин на груди. «Терпи, коза, а то мамой будешь», – выдавила она сквозь зубы, а потом снова рассмеялась – вспомнила! Мама рассказывала, что это было их любимое со Светкой Елизаровой выраженьице. Они страшно любили такие выраженьица, за что им попадало и от учителей, и от родителей, а они кичились своей «взрослостью», и болтали что ни попадя, глупышки. Эхх, холодненькая пошла… Эх, надо будет как-нибудь съездить домой, за две тыщи километров. Как она давно не была дома. Родителям как давно не звонила. Маму год не видела. Всё будет. Всё только начинается…

«Ртуть, ты совсем наглость потеряла», – недовольно пробормотала Людмилка, шуруя на голове полотенцем и косясь на себя в зеркало. Ладно, терпеть можно, даже мешков под глазами нет. Похмельная голова потихонечку проходила. Контрастный душ взбодрил необычайно.

Так, где её старенький рюкзачок? В чулане или на антресолях?.. Тьфу, пылища! На пол падает коробка с искусственной ёлкой и целлулоидный Дед Мороз… Надо будет с Пекой и Жекой сделать настоящего, как раньше, из папье-маше, и чтоб непременно борода из ваты. «Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты…» Людмилка захихикала. Это опять из маминого репертуара со Светкой. И она в детстве любила такие глупости болтать с важным видом. В шестом классе к ним с подружками прицепилось слово «секс», и они его обхихикивали на разные лады. «Мне купили секс-тапочки». «Алка из десятого рассказывала, что Вадик тааак танцует! Тааакой секс!» Смешные какие.

Так, при чем тут секс, не до сексу пока… Я уж забыла, что это такое… Ладно-ладно, всё только начинается, ан гард, Ртуть! И вообще, надо на этот Новый год ёлку настоящую, и все игрушки сделать самим. Самое клёвое – это грецкие орехи. В детстве она называла их «кракатуками». Они с бабушкой их делали-переделали… Аккуратно вставляешь ножичек, пардон, в попу ореху, постукиваешь молоточком. Орех раскалывается ровненько напополам. Извилистое ядрышко – в сторону, для салата. Петелька из нитки, клей «Момент». Петельку вставляем внутрь, краешки ореха мажем клеем, подсушиваем, прижимаем – готово! Теперь самое трепетное – обклеить его конфетной фольгой. Серебряной или золотой. Чтобы «кракатуки» таинственно мерцали из-за зелёных лап. И тут же опускается атмосфера «Щелкунчика». Ожидание чудес. Самое чудесное чудо было именно на «Щелкунчике», когда родители впервые повели её в Оперный. Когда раздвинулся парчовый занавес, она всей распахнутой душой прыгнула в сказку… И заболела театром навсегда. Навсегда?..

Людмилка засмеялась. Конечно, навсегда.

Это было удивительно, но глухая тоска, разъедавшая её все эти годы, исчезла. И не было страха. Это было самое главное.

Она собралась очень быстро. Чего ей было особенно собирать. Джинсы, свитер, куртка, кроссовки. Всё на ней.

Господи, как она по ним соскучилась. Не видела их уже тыщу лет со вчерашнего утра. Димыч, Пека и Жека. Жизнь без них была такой же невозможной, как, скажем, без дыхания. Куда угодно, в чём угодно, только бы с ними. С Димычем всё так надёжно. Может быть, они будут продолжать орать друг на друга. Но уже не так. А как когда-то раньше, обсуждая только что прочитанную фантастику. «Автор гений!» – «Да он холодный, как вычислительная машина!» – «Что б ты понимала! Ты посмотри, какая выверенность стиля!» – «Он людей не любит! Экспериментирует с ними, как с пешками на шахматной доске!» – «А твой Кинг!» – «Ну, а что Кинг?! Он, между прочим, никогда не унижает своих героев! Даже когда они умирают! В основном они у него с честью выбираются из самых жутких ситуаций!» – «Ну, всё-всё, не бей только!» И далее в таком духе. Они сто лет ничего не обсуждали, кроме… Кроме того, что обсуждать не стоит никогда.

Людмилка знала, где Димыч мог бы быть. У театрального художника Миши Гусько. И именно туда и не пошла. Потому что выволакивания пьяного Димы от Гусько навсегда остались в прежней жизни. Она пошла к осиротевшему год назад бывшему заслуженному, а теперь уже народному Петру Ильичу. Не Чайковскому. Димыч, Пека и Жека были именно там, в этом она не сомневалась. А если он не простит её, она, как Иуда, повесится на осине. Ничего смешного.

Идти было несколько остановок. Никаких трамваев. Только пешком.

Из пыльной арки вывернулся какой-то пузатый пушистый комок и обтявкал с ног до головы.

– Ничего ж себе – это за что ты меня так? – удивилась Людмилка и присела.

Пузан, наверчивая хвостом, выписывал вензеля вокруг её руки.

Из той же арки вышла бабушка с новой дерматиновой сумкой. Несла её на отлёте, гордясь обновкой. В магазин, наверное, собралась.

– Ваш? – улыбнулась ей Людмилка, кивая на щенка.

– Ничей, милая, ничей! – махнула свободной рукой старушка. – Вчера во двор кто-то подкинул. Нам-то никому не нужен. А хошь, бери себе. Вон какой. Прыгает почём зря перед всеми… Жалко.

– Ну, если пойдёт… – усомнилась Людмилка.

Пузан пошёл. Запрыгал и заёрзал, радостно путаясь в ногах, точно именно Людмилку и ждал. А может, так оно и было. В честь читанной в детстве книги Крапивина она тут же назвала его – Нок… Как же она всё детство хотела собаку! И Пека с Жекой так просили собаку… Это же так просто – завести вот такое пузатое пушистое чудо!

У двери Петра Ильича она немного постояла. За дверью была жизнь. За дверью возились, переговаривались и двигали какие-то тяжёлые предметы. Людмилка знала, что успеет. Она подняла было руку к звонку, но Нок её опередил. Он разгавкался на весь подъезд, и эхо весело запрыгало по лестничным пролётам. В какую-то секунду Людмилка вдруг жутко оробела. «Ну что же ты, Ртуть…»

Но дверь уже открылась. В дверях стояли они все – и Димыч, и Пека, и Жека, и Пётр Ильич. Семейная фотография в альбоме. Нок уже нагло ввинтился в открытую дверь и ошалело запрыгал между чемоданов.

– Мама! – заорали хором Пека и Жека. – Щенок!!

– Не выгоните? С собакой-то? – тихо спросила Людмилка и почувствовала, что вот-вот заревёт.