Иван Иваныч был бухгалтером. И мама его была бухгалтером. И папа. И дедушка. Вот такие дела. Целая династия бухгалтеров.
Не сказать, чтобы Иван Иваныч любил свою профессию. Просто так сложилось. Должна же у человека быть профессия, почему бы не такая. Никаких особых возражений и альтернатив на этот счёт у Ивана Иваныча не было изначально. Как-то не мечталось ему быть ни лётчиком, ни налётчиком, ни водопроводчиком. Вообще не мечталось. Совсем. И вот сидел он и складывал циферки. И они складывались. Если б не складывались – тогда конечно. А так – чего уж тут. Ну, ошибался, бывало. Ошибётся – исправит. И опять складывает. Или умножает. А то бывает, и делит. И отнимает даже. А программы компьютерные бухгалтерские – у-у-у. А отчёты квартальные – о-о-о. А годовые – а-а-а. И так из года в год.
По вечерам Иван Иваныч приходил домой и ложился на диванчик. Сначала он лежал просто так. Потом засыпал. А если не засыпалось, то шёл на кухню и пил чай, а засыпал уже потом. Иногда слушал радио, листал газеты, и каждый день смотрел «Новости» по своему маленькому чёрно-белому телевизору.
А ещё у Ивана Иваныча было растение в горшке. Хотя Иван Иваныч его поливал раз в четыре дня, растение было чахлым и непричёсанным. Как оно у него оказалось, Иван Иваныч совершенно не помнил. Возможно, отдала сотрудница по отделу (как звали сотрудницу, и как назывался само растение, Иван Иваныч тоже всё время забывал). А, возможно, мама привезла задохлика в горшке из деревни, чтобы как-то приукрасить холостяцкий быт сына. Не сказать, чтобы его быт от этого приукрасился.
На стене у Ивана Иваныча висела картина. Даже не картина, а репродукция. И даже не репродукция, а фотография из старого журнала «Крестьянка». А, может, «Работница». Солнце косыми лучами прочёсывало тонкие белые стволы и падало куда-то в траву, играло зелёными прядями, лукавыми зайчиками выглядывало из-под спутанных стебельков. Иногда Иван Иваныч посматривал на эту картинку. Зимой чаще, чем в другие времена года. Роща на картинке напоминала ему рощу в деревне, куда его родители перебрались заслуженно отдыхать, и куда он наведывался в отпуск.
Всего этого про Ивана Иваныча можно было бы и не писать. Ну, в самом деле, что особо примечательного в такой жизни? А вот, поди ж ты, живёт.
А сегодня Иван Иваныч сдавал квартальный отчёт, и циферок было больше, чем всегда. Поэтому и задержался он дольше обычного. Отчёт сошёлся, ни одной ошибочки. Это принесло Иван Иванычу какое-то удовлетворение. Слабенькое, в меру слабеньких его потребностей.
И пошёл Иван Иваныч домой. Ноги вели его сами, потому что дорогу он, разумеется, знал отлично. Кто же не знает дороги домой. Можно, конечно, было поехать на трамвае, на автобусе или даже на маршрутке. Но Иван Иваныч предпочитал ходить пешком – четыре остановки, не Бог весть какая даль. Он шёл и думал о своей профессии бухгалтера и о роще на картинке. Почему-то эти две мысли шли, как две параллельные прямые – не пересекаясь. Утром перед выходом на работу Иван Иваныч заметил на картинке нечто новое. Тропинку. Нет, она, конечно, всегда была на картинке, но только сегодня Иван Иваныч обратил на неё внимание. Тропинка светилась. Манила. Дразнилась. Мол, отчёт – отчётом, а я-то – вот она. Недосягаемая. Увожу, оглядываясь и подмигивая солнечными зайчиками, неизвестно куда. Иван Иваныч чуть на работу не опоздал. Но внутренние часы сработали – ещё бы, такой тренинг.
Но это было утром, а потом всё вытеснил квартальный отчёт. Теперь же тропинка явилась пред внутренним взором Иван Иваныча, и уже никуда не уходила, а отчёт маячил где-то чуть сбоку блёклой тенью.
Иван Иваныч вдруг задумался – а куда может вести эта тропинка. Роща кончалась как-то странно – как бы и не кончаясь. Что-то лёгкое. Что-то золотисто-голубое. Что-то прозрачно-сверкающее. Что-то воздушно-зелёное. И обещающее, что эта радость предвосхищения не уйдёт, а сменится чем-то ещё более удивительным, свежим и нежным. Странное, незнакомое чувство охватило Иван Иваныча. Он совершенно не смог бы охарактеризовать это чувство, поскольку оно явилось ему впервые. Сочетание светлой тоски и сожаления, восторга и ощущения утраты того, чего и не знал никогда. Помутилось пространство перед взором Иван Иваныча, и только через несколько секунд, вытирая глаза, понял он, что это были слёзы. А если б ему в тот момент поднесли зеркало, Иван Иваныч увидел бы, как преобразилось выражение лица его. Из глубины глаз его смотрел ангел, хотя в облике самого Иван Иваныча ничего ангельского решительно не было.
А еще через несколько секунд лицо Иван Иваныча из ангельского стало озадаченным. Каким-то образом, задумавшись, бухгалтер после напряжённого трудового дня сбился с пути. Шёл-шёл домой, да и оказался на маленькой незнакомой улочке. Конечно, порой Иван Иваныч срезал дорогу, шествуя через дворики, и поэтому то, что он заплутал, его не особо смутило. Потоптавшись немного, Иван Иваныч выбрал направление и уверенно зашагал вперед, к охристому зданию, напоминавшему детский садик. Вдоль здания тянулась кованая ограда. Майские сумерки пали на город, и молодая сирень проглядывала сквозь неё таинственно и зыбко. Хотелось дотронуться до полураспустившихся кистей, но не лезть же через забор. На такие вольности Иван Иваныч и в юности не решался. И сейчас это отозвалось в нём недоумевающим сожалением и ностальгией. «Может, ещё не поздно», – подумал он, и неизвестно к чему относилась эта мысль – ко времени суток, к сирени, а то и вовсе к чему-то непонятному. Иван Иваныч медленно пошёл вдоль ограды, трогая тонкие металлические прутья. Прутья были чуть влажными, потому что не так давно прошёл небольшой тихий дождь. Иван Иваныч не застал его, но в воздухе всё ещё дышало им. «Пахнет дождевыми червяками», – подумал Иван Иваныч и радостно, как в детстве, улыбнулся. Запах был точно оттуда, из детства, озорной и щекотный, запах предвкушения. Иван Иваныч глубоко вздохнул и распахнулся весь навстречу новому и непонятному. В глубине груди, или в глубине души – он не разобрался – щемило, и это было мучительно-приятно.
Между тем ограда кончилась и завернула направо. Иван Иваныч тоже завернул. Метров через десять впереди маячил низкий неопрятный заборчик, наспех сработанный из кусков фанеры, жести, крашеного оргалита и остатков пластиковых рекламных щитов. За ним вплотную стоял ряд унылых тусклых гаражей. Иван Иваныч рассудил, что если дойти до гаражей и свернуть вдоль них налево, то рано или поздно они кончатся, и можно будет выйти на соседнюю улицу. И точно, метров через двадцать гаражи кончались. Иван Иваныч свернул и неожиданно оказался в тупике. «Что за ерунда такая», – подумал он, но как-то вяло. Слишком душист был воздух, чтобы возмущаться нелепым своим блужданием в трёх соснах, а, точнее, в трёх заборах.
Ладно, был ещё путь вдоль многоэтажного дома с арками, и уж через эти арки точно можно было выпутаться из дурацкого лабиринта. Иван Иваныч вдруг вспомнил, как в третьем классе они с пацанами выдумывали новые пути от школы до дома, а потом взахлёб хвастались, чья дорога оказалась интереснее, и чем именно. Иван Иваныч однажды и рассказать толком не смог, потому что удирал от грозно настроенной собаки, и это приключение было особенно пронзительным. Восторг жути! Собака отстала, сердце выпрыгивало из горла, адреналин колотился в висках, дороги не помнил, но помнил все ощущения так отчётливо, как никогда больше.
Никогда.
Оказалось, что во дворе дома ведутся ремонтные работы, и вдоль всех подъездов тянулись глиняные валы, а за ними, вероятно, была траншея, обнажавшая теплотрассу. Преодолеть эти флеши и укрепления было делом неподъёмным, и Иван Иваныч отступил в глубину почти уже не видных в темноте домиков и дворов.
Что ни поворот – заборчик, оградка, тупичок. И выхода нет. Нелепая, скучная глупость. Путь в никуда. «Как моя жизнь», – внезапно подумал Иван Иваныч. Мысль эта тоже вела в никуда, потому что не предполагала ни ответа, ни решения. Так атрофированные от долгого бездвижия мышцы не могут напрячься должным образом, чтобы совершить подобие действа.
«Как хочется прикоснуться к ветке сирени. Не сорвать. Погладить твёрдые тугие бутончики, плотный холодный шёлк листьев. Прижаться лицом. Вдохнуть ещё не ставший душным запах. Просто так», – думал Иван Иваныч, закрыв глаза. Перед внутренним взором его открылась и протянулась в неизвестность светящаяся в траве тропинка. Глаза открывать не хотелось.