Искусство, культура, живопись

Савелий Ямщиков о Ефиме Честнякове.

Из записок художника-реставратора

Я давно родился на земле 1 2 3

Ефимово «займище»

Детские забавы

Лариса Голушкина.

Честняков и раньше видел, «как задавлен и духовно, и мате­риально» народ, какая во всем бедность. Но теперь, вернув­шись в Шаблово и став хлебопашцем, он убедился, как тяжек труд крестьянина, как выматывает он человека, не давая под­нять головы, не оставляя ни сил, ни времени. «Множество людей- делают что-то для своего пропитания, мало думая о бо­лее существенном… Душа исстрадалась, что мало делается для коренного воздействия на жизнь… жизнь мало совершенству­ется, тянется по ночкам и болотинам… тогда как давно пора устраивать пути и дороги…, могучую универсальную культу­ру», — писал он Н.А. Абрамовой через несколько лет после возвращения из Петербурга.

Что имел в виду художник, говоря об устройстве «путей и до­рог» и о «могучей универсальной культуре?»   Вот, опять же в письме Н.А.Абрамовой, он пишет о том, что «деревня мало имеет культурных основ, при которых, не выходя из нее, мож­но бы было разрабатывать изобретение… Русская изобретателъность у нас беспомощна», а она имеет «первенствующую ценность для улучшения жизни». Он озабочен и тем, что «ис­чезает русская самобытность», истоки которой — в далеком прошлом народа, «все обезличившее себя заняло первенству­ющие места», а великое русское задавлено и осмеяно и вы­нуждено молчать «до будущего:  тогда око польется могучей рекой…» В литературных произведениях Честнякова, в запис­ных книжках немало волновавших его мыслей и о переуст­ройстве деревни: о новом землепользовании, о механизации хозяйства, об основанных на научных достижениях проблемах орошения земель и выращивания разных сельскохозяйствен­ных культур.

Сопоставив все это, можно предположить, что под «могучей универсальной культурой» он имел в виду развитие мате­риальной культуры, которая даст необходимую основу для преобразования деревни, и духовной — идущей от народной самобытности и включающей в себя культуру крестьянскую — быт, труд, фольклор, народные обряды и обычаи, и культуру городскую — искусство, литературу, науку, мораль, просвеще­ние и так далее. Все это художник постиг, будучи в Казани и Петербурге. При этом Честняков предполагал и взаимосвязь с другими культурами: придет время, когда «русский … от культуры других народов возьмет все, что ему нужно, и вме­сте со своим элементом создаст великую, универсальную культуру, — писал он Репину.

Понимал ли Честняков, что достичь всего этого в дорево­люционной деревне было невозможно? Что при том социаль­ном и политическом положении народа, которым характери­зовалось капиталистическое общество, о культуре, служащей народу, не могло быть и речи?

Можно полагать, что понимал. Прежде всего он видел, что «нужда доконала» народ и ему не до искусства. Сам он зады­хался от изнурительного труда на пашне. И о своем собст­венном творчестве писал с горечью:  «На крестьянскую ломо­вую работу у меня … уходит лучшее время. От нее и питаюсь. А от искусства в деревне жить… нельзя… Ведь это не лапти плести, при лучине вовсе неловко… В деревне в эта годы мне с искусством беда». Особенно стало ему трудно, когда умер отец, и «жребий его, ломовой труд, перешел по наследству» Ефиму. В семье — мать и две сестренки, и Ефим — единствен­ный кормилец. «С весны до осени на земле, пока не снег, дня досужего хне нет, а за труд учений мой я садился лишь зи­мой, да и. то не всегда», — напишет он позже К.И.Чуковскому. Нельзя не привести здесь и отрывок из его записи, где он вы­сказывает свое мнение о кустарной выставке, организованной княгиней М.К.Тенишевой. «…хоть искусство и должно прони­кать во все скважины жизни, — пишет он, — но мы. еще так бедны для этого… Хотите воскресить задавленное, осмеянное самобытное русское? Действительно ли вы уважаете русскую нацию? Если да, то покажите на. деле, во всем — в государст­венном строе, во всех деталях жизни…»

В несовершенстве государственного строя — «потому что в стране не мы хозяева», — как писал он в 1902 году в письме И.Е.Репииу, — виделась ему причина всех народных бед. И все-таки, считал Честняков, делать что-то «по возможности желательно». Вера в талантливость народа, который «вынуж­ден стыдиться высказывать свою душу», «скрывать» себя, так как знает, что его не уважают, — эта вера рождала в нем желание помочь людям раскрепоститься, почувствовать живу­щую в них силу, энергию, талант. Одним словом: пробудить самосознание человека.

Как художник Честняков понимал свою миссию очень широко. В одном из писем к Репину он делился замыслом картины,

 

воплощающей творческий мир художника. «Реальная фигура — художник, остальное — воплощение его идей,стремлений. Муза с факелом и венком в руке, наука в образе старца, указываю­щего на книгу мудрости; добро — кроткое дитя;  борьба за правду — фигура с энергичным движением… Душа художни­ка—хаос сильных желаний; он чувствует, любит жизнь… он мучится ночи без сна, ломая беспокойную голову:  как бы. за­хватить все — искусство, науку, бороться за правду..;  чтобы и он жил и кругом бы кипела прекрасная жизнь, чтобы жизнь пела сплошной музыкой, чудными аккордами…» Здесь четко определен смысл творчества художника как человека, преоб­разующего жизнь, борца за правду и сеятеля добра. Исходя из этих художественных позиций, Честняков и созда­вал «свою культуру». Ее конечной целью было совершенство­вание крестьянской жизни, в которой ему виделась гармония свободного от насилия труда и искусств. В своей деревне, на пятачке русской земли, он пытался построить прообраз «вели­кой универсальной культурна, в тех условиях, которые ему предоставляла жизнь небольшого коллектива людей, объеди­ненных общим трудом, его односельчан, работавших рядом с ним в поле.

Он ощущал в себе силы для этого. Годы учебы научили его самостоятельности, выработалось, по его словам, «свое миро­ощущение… критическое отношение к жизни во всей ее слож­ности. Мнение о себе теперь я имею самостоятельное, не разу­бедить меня в том, что я такое», — писал он Репину. Молодой, полный сил, окрыленный репинской оценкой своего творчест­ва, с присущим ему упорством, неистовством и аскетизмом, не­смотря на все материальные трудности, Честняков самозабвен­но и с упоением работал в свободное от хлебопашества время. «Искусство поэзии, музыки, живописи… и простой быт жизни /родной край/ влекли меня в разные стороны, и я был полон страданий., и думал и изображал, и словесно писал: меня зовет искусство, и может быть соединю вас всех воедино и выведу миру во всем величии, красоте и славе», — объяснял он позже в письме писателю И.М.Касаткину.

В простой быт, иными словами, в крестьянскую жизнь долж­ны были, по его замыслу, органично войти искусства — музы­ка, живопись, поэзия. Чтобы «общественные вопросы, которые были, так сказать, сухи в рассуждениях, стали проявляться образами через искусство живописи и словесность». Быт и труд крестьянина художник стремится опоэтизировать, обла­чить в сказочные одежды. О сложностях жизни рассказать людям не сухим языком, а в образах поэтической фантазии, чтобы пробудить в человеке эмоции, победив равнодушие и безразличие. Только через активное отношение к жизни он способен осмыслить ее и, осознав свое положение, как следст­вие — испытать стремление к его изменению. В.И.Ленин писал в одной из своих работ, что без человеческих эмоций «никогда не бывало, нет и быть не может человеческого искания ис­тины» *.

На пробуждение эмоций и фантазии человека была направлена вся разнообразная деятельность художника. Причем все, что он делал, существовало в тесной взаимосвязи, составляя единое целое. Свои картины и скульптуры, так называемые «глинянки», он использовал как декорации в театральных представле­ниях. А многие картины сразу рождались как декорации, чем объясняется их необычная композиция: персонажи поверну­ты лицом к зрителю, как актеры на сцене, словно в любую минуту готовы заговорить, заиграть на своих незатейливых инструментах. Честняков представлял им же сочиненные сказ­ки, делал музыкальные инструменты, на которых играли, ко­гда шли колядовать или ко время свадеб. Это был созданный художником неделимый мир, из которого изъять что-либо, его составляющее, — означало разрушить «предмет деятельности по причине удаления относящегося к ней». Вот почему худож­ник отказывался продавать свои картины и скульптуры, не­смотря на крайнюю нужду. Они были для него не только про­дукт — произведение его рук, но и средство — «вроде того, как пахарю нужна соха,.. музыканту — скрипка…» Чаще всего во всех своих произведениях он обращался к сказ­ке. Уже в старости, чуть иронизируя над собой, он написал в одном из своих стихотворений:

Ах, проказ же наш Ефимко —

Рыцарь сказочных чудес:

Умудрился невидимкой

В сказке жить всегда и весь!..

Сказка была жанром фольклора, наиболее близким народу издревле. Без нее не обходился репертуар древнерусских артис­тов — плясунов, песенников, скоморохов. С тех давних пор она прижилась в крестьянской среде навсегда и жила здесь «пол­ной жизнью», по словам известных собирателей сказок брать­ев Соколовых*.

 

* Русское народное поэтическое Творчество. М., 1954, с. 233.

 

В творчестве Честнякова сказка жила в каком-то своеобразном дву-, а то и триединстве. Сочинив сказку, он ее иллюстрировал или писал на ее сюжет живописное произведение, а нередко и представлял в своем импровизированном театре. Так возникли «Чудесное яблоко», «Тетеревиный король», «Город Всеобщего Благоденствия» и другие полотна. «Мне хотелось теперь для людей такой же жизненной радости, шуток, юмора, комизма всякого рода, что гений русского народа так великолепно раз­вернул в своих сказках — на них я и воспитывался», — писал Честняков.

Сказки он полюбил с детства. Часто сидел в овине, где дедуш­ка сушил снопы, и слушал его сказки про кикимору и сосе-душко, про Лесного и Вихра, бабу Ягу и Вещего Бурку. «Де­душка был мастер рассказывать про свои приключения, рас­сказывал он и сказки, и не забуду, как чудесно рассказывал…» Отец хранил несколько лубочных картинок, подаренных когда-то посредником, учившим его грамоте. «Мудрец юноша на бе­регу моря» больше всего нравилась Ефиму. Она «навевала осо­бенные впечатления, мечту,.. смутно грезились какие-то чудес­ные страны, где никогда не бывает зимы,.. горы,.. море. Что-то такое хорошее, умное, неизведанное. И я задумывался…» Часто сказки рассказывала и мать. Но больше всего он любил слу­шать бабушку, которая, по его словам, в раннем детстве имела на него самое сильное влияние. «Она много рассказывала ска­зок и про старину, которую любила и хорошо умела переда­вать… Поэзия бабушки баюкала, матери — хватала за сердце, дедушки — возносила дух». Вымышленное в детском сознании переплеталось с реальным и становилось столь же понятным и близким.

Так, с детства полюбив этот мудрый сказочный мир, он хотел теперь приобщить к нему других. Чтобы люди поверили в его сказки, нашли в них не ложь, но намек, научились мечтать и фантазировать, отрываясь от обыденности.

Сказки Честнякова очень своеобычны. Детские — интересны и взрослым, взрослые — понятны детям. Когда художник пока­зал их Корнею Ивановичу Чуковскому, известный писатель-сказочник посоветовал ему обязательно напечатать эти «сочи-нушки». И в 1914 году в Петербурге в издательстве «Медве­жонок» вышла книжка сказок Честнякова, им же иллюстриро­ванная.

Для художника сказка — повод к размышлению о жизни и од­новременно способ ее преобразования. Свою мечту он лучше всего мог выразить через сказку, потому что она дает простор

для фантазии, позволяет широко и объемно мыслить. Кроме того, сказка учит состраданию и доброте, о самом важном и сложном рассказывает доходчиво и просто. Щедрое яблоко, ко­торое выросло в лесу, и везли его общими силами все от мала до велика, и которым наелась вся деревня:  «Кушали сырым и печеным, и в киселе, и перемерзлым… И хватило им яблока на всю осень и зиму…»,— это символ изобилия, достигаемого людьми только в общем, свободном и радостном труде. И по­знавать его необходимо с детства, потому что в нем проявля­ется щедрость человеческого сердца.

На полотнах Честнякова все чаще оживают образы, знакомые по сказкам литературным и фольклорным, — кикимора, лизун, баба-яга, всякие «чудалы». От них он приходит к своим, при­внося элемент необычности в самые, казалось бы, жизненные ситуации и вещи. Фантастическое тесно переплетается с ре­альным. Радуют, удивляют зрителя его домишки, похожие на снопы, птицы-сирины с ликами деревенских девушек, лошадка, что катит по снегу на колесиках, кувшин с огромным ртом, из которого низвергается молочная река. И грибы-великаны, такие, что «насолят из трех груздков кадку в десять ведерков». Рядом с традиционными Аленушкой и Иванушкой появляются честняковские герои — Стафунька, Назарка, Ягодкины, Брусничкины… И вроде бы все знакомое на его полотнах, виденное уже и даже привычное в деревенском обиходе, и все-таки дру­гое, обновленное, словно волшебное. И дивятся люди на Ефи­мовы чудеса, и задумываются…

Образ поэтической фантазии, родившийся из объективной при­роды, заставляет по-иному взглянуть на нее, как бы приближа­ет изображаемое. Солнце, представленное фантазией художни­ка в образе такой знакомой деревенской девушки, одетой в простую крестьянскую одежду, словно становится ближе и теп­лее, помогает людям понять, что солнце и для них, оно светит всем…

Сказка Честнякова, по мере того как рос и мужал ее созда­тель, становилась мудрее, обретала красоту и силу.   Ф.Буслаев говорил, что один припоминает в сказке прошедшее, а другой гадает о будущем. И когда художник рисовал в своей сказке будущее, он тем самым приближал его, давал возможность прикоснуться к нему, осмыслить и понять. Нищее Шаблово в его фантазии превращается в сказочное царство «Город Все­общего Благоденствия». Эта картина — живописное воплоще­ние сказки «Шабловский тарантас». Она повествует о том, как крестьяне деревни Шаблово построили огромный тарантас, впрягли в него всех лошадей и отправились в Кологрив. Наку­пили там всякого добра, а вернувшись домой, «надумали об­нести всю деревню каменной стеной с воротами, дверями и окошками.., и получился необыкновенно большой дом, а внут­ри стоят избы и растут сады… Устроили общую большую печь… и тепло по трубам стало расходиться по всей деревне… Перестали топить печи в избах.., и лепешки и пироги стали печь в большой печке… И пироги большущие, с сажень, если не больше… И зимой в деревне стало лето — пташки перезимо­вывают, скворцы остаются и ласточки… и зимой распевают…» Этот же город /более четырехсот фигур/ он изготовил из глины и назвал его «Город Кордон». Начался он, как когда-то и Шаб­лово, с одной избушки, и разросся в город будущего, с двор­цами и разными замысловатыми обителями. В образе этого города, где все трудятся сообща и создают изо­билие, где труд соседствует с праздником, а люди радостны и счастливы, отразились представления художника о будущей жизни, его мечты о народном благоденствии. Пока этот город лишь в воображении художника, это поэзия вымысла. Но у во­ображения есть замечательное свойство — человек верит ему,

и эта вера заставляет искать воображаемое в жизни, создавать его в действительности.

Очень точно выразил это русский демократ Д.И.Писарев, кото­рый прямо утверждал, что если бы человек не умел мечтать, если бы не мог представить в ярких и законченных картинах будущее, он никогда не стал бы вести ради этого будущего упорную борьбу или жертвовать жизнью.

Фантазия для Честнякова — не что-то ирреальное, существую­щее в воспаленном мозгу мечтателя, а мечта — не воздушный замок, в который он возносился, чтобы отдохнуть от земных забот. Это способ его мышления, особенность художественного взгляда. Фантазия — «проекция всяческого строительства», она «несется впереди практического дела» как прообраз дей­ствительности, считает художник. По способности человека мечтать и фантазировать он определяет его духовную напол­ненность и жизненную активность. «Фантазия — она реаль­на. Когда фантазия сказку рисует, это уже действительность… и потом она войдет в обиход жизни так же, как ковш для питья. И жизнь будет именно такой, какой рисует ее наша фантазия. И если идея есть о переселении на другие миры, например, то она и осуществится… И те люди, которые в идей­ном мире от земли не поднимаются, они отстали. Гляди впе­ред и покажи свои грезы… и по красоте твоих грез ты займешь свое место…»

Какое удивительное по глубине содержания и поэтичное по форме наблюдение! И как перекликается оно с высказывания­ми известных всему миру художников и писателей, которые в своем творчестве обращались к фантазии и к вопросу ее со­отношения с реальным. Франсиско Гойя, например, называл фантазию матерью искусств и всех их чудесных творений. М.Горький писал, что фантазия не противоречит реальному и что нет фантазии, в основе которой не лежала бы реальность. А Достоевский утверждал, что фантастическое должно так соприкасаться с реальным, чтобы мы могли почти поверить ему.

Наверное, нет особой необходимости сегодня доказывать ре­альность фантазии Честнякова. Само время уже доказало ее. По сути все, о чем он мечтал, что рождалось в его искусстве как «проекция» действительности, стало ею. И это говорит о высоком духе его искусства, о жизненности его поэтических устремлений.

Фантазию Честняков вносил во все — в игры и занятия с деть­ми, в общение со взрослыми, в работу, в праздники, которые он устраивал на селе. Ею рождены и театральные представле­ния, которые он любил «казать», как говорят шабловские кре­стьяне, в деревне.

Как они выглядели — можно представить по рассказам одно­сельчан художника.

На двухколесной тележке /она хранится теперь в Костромском художественном музее/ он привозил свой импровизированный театр. Выбрав удобное место у какой-нибудь избы или сарая, расставлял декорации — картинки, глинянки. Занимали свои места герои спектакля — куклы. Честняков выступал в роли актера, режиссера, певца, музыканта. Все оживлялось его искусными руками, голосом, мимикой — начиналась сказ­ка. По ходу действия он не только сам пел, плясал, играл на дудочке, гармонике, свирельке, вел диалог с куклами /типич­ный прием кукольного театра/, но и постепенно втягивал в дей­ствие зрителей, делая их соучастниками спектакля. Это было своеобразное театральное действо, подобное тем, какие устра­ивали скоморохи и петрушечники. Деревенский мир расцветал в Ефимовых спектаклях-сказках, преображался, очаровывая и взрослых, и детей.

В основе театра Честнякова лежало умение художника видеть мир в движении, во всем находить что-то живое, что может двигаться или что можно заставить двигаться, говорить и тем самым развивать действие, доводя его до логического заверше­ния. Ефим Васильевич обладал богатым даром импровизации. Он умел общаться со зрителем, втянуть его в свою игру. Сво­бода мышления, изобретательность и находчивость — самые необходимые компоненты импровизационного искусства — по­зволяли ему быстро развернуть «игру» и заставить людей иг­рать вместе с ним.

Театральные представления Честняков устраивал часто и не только в Шаблове, но и в окрестных деревнях. Его нагружен­ную «искусствами» тележку везде встречали с радостью. В де­ревне о представлениях сообщалось заранее в объявлении, ко­торое вывешивалось на самом видном месте и в шуточной форме зазывало зрителей на представление:

Соходися, весь народ.

По копеечке за вход,

Четверть денежки, полушку

Опускайте в нашу кружку,..

Если ж нечего — чудак:

Подходи, гляди и так…

Иногда плата за вход была и совсем необычной: с ребенка маленькая луковица, со взрослого — большая и по галанке /так в Шаблове называют брюкву/.

Много физических и духовных сил вкладывал Ефим Василь­евич в эту работу, о которой позже писал в своих стихах:

Фим трудился многи годы,

Окруженный хором муз,

И носился по народу

С грузом созданных искусств!..

Близким к театру было и ряженье, так как в нем тоже присут­ствовали зачатки театрализованной игры, использовался ко­стюм, грим. Ряженье устраивалось на рождество, на маслени­цу и во время других земледельческих обрядов. Наряжались медведем, лисицей, обезьяной или принимали облик бытовых персонажей, например, старика и старухи. Одну из старых святочных масок — ряженье цыганом — любил, по рассказам очевидцев, сам Честняков.

Нина Андреевна Румянцева, которая в детстве участвовала в театральных представлениях, вспоминает и о том, как лю­били они колядовать с Ефимом. Колядки были и народные, и сочиненные самим Честняковым. Участвовали в них и взрос­лые и дети. «Всех нас, бывало, обредит (именно так произно­сили в Шаблове) в костюмы, «личинки» — так называли мас­ки. Первая девочка была одета как солнышко — в цветной широкой юбке, с короной на голове. Всем Ефим давал музы­кальные инструменты: дудки, свистульки разные, и сам играл — на гуслях, колокольцах, гармошках. Мы шли, пели, плясали, приходили на чей-нибудь двор и прославляли его хозяев:

Коляда, коляда,

Вот пришла коляда,

Ко Ивану на двор,

Ко Васильевичу…

Славили и хлеб:

И веселый — млад и стар,

И несется слава вдаль…

Славу хлебу поем,

Хлебу честь воздаем…

Семье желали сказочного урожая, большого стада, богатства и благополучия. А в конце, по старинному обычаю, требовали от хозяев благодарность за славу:

Но не просит коляда

Да ни пива, ни вина,

По яичку со двора,

По пряженичку…»

Празднику коляды художник посвятил и одно из живописных полотен — «Коляда». Своеобразна композиция картины. Пер­вая ее часть воспроизводит обряд коляды, вторая — сценки труда и отдыха, картины изобилия — те самые «пожелания», с которыми обращается коляда к хозяину дома. В ярких на­родных характерах художнику удалось передать деревенский дух веселья.

В обрядах художник видел истоки творчества народа. В них люди проявляли себя, выражали свою душу, любовь к природе, земле, друг к другу. Поэтому к теме обряда Честняков обра­щался постоянно.

В серии графических и живописных работ он отразил кресть­янскую свадьбу. Свадьба, которая с древних времен разыгры­валась согласно определенному ритуалу /мы до сих пор гово­рим «играть свадьбу»/, была очень близка театральному дей­ству. Честняков как бы разыгрывает ее по действиям в своих работах. Из живописных полотен сохранились «Крестьянская свадьба», «Свахонька, любезная…» и «Ведение невесты из бани». …Свадебный поезд жениха и невесты встречает деревня. Им поют величальные песни, дарят цветы и подарки… Кроме же­ниха и невесты, основными лицами на свадьбе были сваха и дружка. В ритуал входили приговоры дружки, обращенные к гостям, или, как у Честнякова, к свахе:  «Свахонька, любез­ная, повыйди, повыступи, по полу по тесовому, ко мне, дружке веселому».

Свадебная обрядность включала в себя и магические элементы, в частности, веру в чудодейственную силу воды. Поэтому ри­туал предусматривал посещение невестой бани — места пребы­вания домашнего духа, к которому невеста должна обратиться с благодарностью за покровительство. Посещение бани рассмат­ривалось как рубеж между девичьей и женской жизнью: не­веста смывает свою девью красоту, расстается с девичеством. «Ведение невесты из бани» — одно из лучших созданий ху­дожника в этой серии.

Театральное действо, лежащее в основе свадебного ритуала, так увлекало Честнякова, что он просил односельчан специ­ально для него разыгрывать старинные свадьбы. «Я люблю, когда люди играют. Мужичок, изуставший над со­хой, при встрече с товарищем пошутит, расскажет анекдот, прибаутку. В том и красота, чтобы человек возвышался над жизнью в искусстве. Жизнь такова, какова она в творчестве людей, как отражается в их существах… Разным людям жизнь кажется разной. Человек создает красоту жизни, и чем даль­ше, тем прекраснее ее красота…»

В этой записи раскрывается весь смысл работы   Честнякова в деревне — его театральных представлений, колядования, «бе­седок», в которых он тоже принимал участие и для которых специально писал стихи и сценки: помочь человеку возвы­ситься над жизнью, оторвавшись от повседневности, «прови­деть духом», как говорил художник.

Очень хорошо — просто и точно — ответили шабловские кре­стьяне, когда у них спросили, зачем, по их мнению, устраивал все это в деревне Ефим Васильевич: «Чтобы заинтересовать людей, — сказали они. — Чтобы не в унынье были…» Лучше всего игровое отношение к миру воспитывается у детей. Игра — это форма их существования. С помощью игры у детей можно воспитать самые лучшие человеческие качества и при­вычки: любовь к труду, к природе, наблюдательность и т. д. Вся его система воспитания — а Честняков, как увидим далее,

уделял этому вопросу очень большое внимание — была осно­вана на любви детей к игре. Здесь фантазия художника тоже неистощима. Он увлекал ребят разными затеями, во все за­нятия с ними вносил выдумку. Сказки сочинял самые неве­роятные и называл их по-своему, по-чудному, например, «Сказ­ка про чудало, соседушко-домоведушко, кикиморы, лизуна, хвостатушко-хвостулюшко, мохнатушко-рогулюшко». Собира­ясь с детворой на шаболе, высокой горе по-над ключом, он учил ребят летать… Это была одна из самых любимых игр. И часто спрашивал: «Ну что, летаешь во сне? Хорошо… Зна­чит, растешь…» Как добрый волшебник, он опускал руку в ог­ромный карман своего холщового халата и вынимал оттуда подарки — книжки, глинянки, конфеты, свистульки. Детям всегда было интересно с ним. Сохраненную им непосредствен­ность, умение всем восхищаться и всему удивляться, его от­крытость и щедрость они чувствовали сердцем. После революции Честняков организовал в Шаблове Детский дом — прообраз Дома пионеров и школьников. Здесь все было создано его руками, и все кружки вел он сам. В одной из записных книжек художника сохранился интерес­ный документ: черновик отчета руководителя шабловского Детского дома Отделу народного образования. В начале его перечислены занятия ребят:   «Смотрели иллюстрированные книжки, журналы… Чтенье и рассказы, рисовали от себя и по образцам карандашом и красками на бумаге. Работы их /лист­ки и тетрадочки/ хранятся все. Делали разные разнолепестные цветочки из бумаги. Лепили из глины, пели, играли представ­ления в детском театре: «Чудесная дудочка», «Чивилюшка», «Ягая баба» и разные мелкие импровизации». А ниже следует: «Столярных работ и работ ручного ремесла не было по недо­статку инструментов и помещения» и приводится список не­обходимых для налаживания этого дела материалов и принад­лежностей. А после расписания занятий и собраний родителей приписка, из которой явствует, что Детский дом Честняков считал «началом универсальной коллегии шабловского образо­вания всех возрастов».

Вот о чем мечтал уже тогда Ефим Васильевич — о всеобщем образовании, о народном просвещении, доступном для всех. Может быть, сегодня все это звучит чуть наивно, но не будем забывать, что происходило это вскоре после революции, в ма­ленькой бедной деревушке, где и грамотных-то людей можно было пересчитать по пальцам.

С детей, считал художник, нужно начинать строительство но­вого, так как их души — это нива, на которой пожнешь в бу­дущем то, что посеешь сегодня, и добрые семена дадут добрые ростки. Ведь прекрасные порывы детских лет во взрослом воз­расте становятся принципами.

«В его Детском доме мы учились всему, — рассказывала мне одна из бывших учениц Ефима Васильевича, — учились рисо­вать, мастерить, слушать музыку и играть на музыкальных инструментах, он приобщал нас к литературе, читая свои «со-чинушки», и к театру: мы всегда с нетерпением ждали, когда он скрутит в трубочку полог, закрывавший сцену, и нам откро­ется вся эта несказанная красота… Он учил наблюдать при­роду, видеть красоту. Воспитывал в нас лучшие человеческие качества: уважение к родителям и старшим. Нельзя, говорил он, обижать других, хвастать и браниться, обманывать и зави­довать. Все, что есть во мне хорошего, начиналось там, в его Детском доме. И я навсегда благодарна Ефиму Васильевичу. Как и все, кто у него учился, кто его знал…» Его уроки труда («труд готовый не бери, свой как новое дари»), любви к природе и стране («люби свою землю!»), уроки реме­сел, художеств, музыки, этики — это последовательная система

воспитания гармонично и всесторонне развитого человека. Именно так выстраивал он и каждый день своей жизни, соче­тая — вполне возможно, следуя Л.Н.Толстому, которого очень любил, — умственные занятия, физический труд, увлечение искусствами и ремеслами и общение с людьми. Видимо, имен­но такое сочетание, считал Честняков, обеспечивает необходи­мую гармонию жизни, и воспитывать это нужно с детства. В письме Юрию Репину в 1937 году Ефим Васильевич спра­шивал о его сыновьях: «Мальчики уже выросли? Что делают, где учатся? Какие возрастают  человеки?» Этот возвышен­ный стиль — «возрастают человеки» — говорит о том высоком значении, которое придавал воспитанию Честняков. Не слу­чайно в Кологриве художнику выдали справку:  «Ефим Чест­няков — воспитатель».

Вся педагогическая система Честнякова строилась прежде все­го на любви к детям. «И славы не нужно, и мнения в мире людей, и мила мне одна лишь улыбка детей»,— писал он в одном из своих стихотворений. И среди огромного ко­личества его полотен трудно найти такие, на которых бы не были изображены дети. Их глазами он смотрит на мир, их устами доносит до зрителя свои мысли, со свойственной де­тям искренностью, непосредственностью и чистотой. Будь то мысль о щедрости коллективного труда, как в «Чудесном яб­локе», о мире, так нужном на земле всем, и прежде всего де­тям, — в картине «Мир», или о талантливости русского чело­века, так вдохновенно выраженная им в картине «Слушают гусли».

Это полотно было задумано Честняковым еще в годы учебы в Петербурге, а возможно, и ранее. Сохранился эскиз к нему, выполненный в стиле мастеров «Мира искусства». Символизм, эскизность, экспрессия, особенно в фигурах, прослеживаются в некоторых работах Честнякова, относящихся к годам его учебы в Петербурге. Это своеобразная дань времени, слабый отголосок влияний, которым подверглись в тот период многие художники. Но этот «мирискуснический» этюд, с которого начиналась, надо полагать, его картина, еще более подчеркива­ет самобытность таланта живописца, так ярко проявившуюся в полотне, — и в самой теме, и в ее живописном воплощении, в колорите — во всем, что мы вкладываем в понятие стиля художника.

…Посреди импровизированного концертного зала — деревен­ского полуразрушенного сарая — гусляр. Крестьянский пар­нишка, босой, в домотканой рубахе. Закрыв глаза, он переби­рает струны гуслей… «Бегут по звукам быстро пальцы, аккор­ды будят чувства сон…»

Он возвышается над всеми, а вокруг — слушатели: деревен­ские ребятишки и взрослые. Одни задумались, ушли в свои мечты под звуки музыки. Другие с восторгом глядят на гус­ляра. Те, кто сзади, тянут шеи, становятся на цыпочки, чтобы взглянуть на музыканта. Старик закрыл глаза — сосредото­чился на музыке, вслушивается в переливы гуслей. «Люди музыки хотят… и улыбка играет на лицах и музыка скромная баюкает их, и струны души говорят и играют, и музыка манит куда-то, к творчеству, к жизни зовет…»

Жизнеутверждающая сила искусства, вера в талант русского человека, заложенный в нем самой природой и проявляющий­ся с детства, переданы художником очень эмоционально и убе­дительно. «Слушают гусли» в творчестве Честнякова, пожалуй, самое поэтическое произведение, в котором глубоко передан дух народа. Вся живопись художника певуча, музыкальна. Смотришь его картины — будто слышишь песню: то лириче­скую протяжную, то удалую плясовую, то величальную сва­дебную. Но «Слушают гусли» — не песня, а музыка. Ты ушел, а она все звучит в тебе…

 

Прошло уже немало выставок Честнякова. И каждый раз, по­падая в мир его полотен, где, кажется, все уже знаешь на­изусть, как зачарованный, не можешь от них оторваться. Здесь все завораживает. Необычный колорит — гармония подсмот­ренных в самой природе изумрудных, серовато-бирюзовых, серебристо-голубых и розовых тонов, смягченная, без резких переходов гамма, создающая у зрителя ощущение полуфанта­стичности, сказочности всего изображенного на полотне. Строй­ность композиций, их легкость и точность, несмотря на много-фигурность и внешнюю перегруженность, — в «Городе Всеоб­щего Благоденствия», например, более ста двадцати персона­жей. И прежде всего, конечно, сама сказка, такая понятная и близкая человеку. Каждая картина Честнякова — единая гар­моническая система, в которой все зрительно и музыкально созвучно. Стоя у его полотен, веришь, что он именно «трепетал над каждым мазочком», как говорил сам. Этот трепет, тепло и доброту, вложенную в них создателем, картины дарят зрителю. Они сердечны, потому что написаны сердцем, и о том, что сердцу дорого. И для тех, кто сердцу дорог, — ведь все свое творчество художник посвящал непосредственно тем людям, среди которых жил, рядом с которыми работал, которых любил.

Художник не зря называл себя рыцарем… Сегодня, правда, это устаревшее с годами слово вызывает скорее иронию, чем восхищение. Но если обратиться к его истинному смыслу, то рыцарь, как говорит словарь В.И.Даля, — это «честный и твер­дый ратователь за какое-либо дело, самоотверженный заступ­ник». То есть человек, преданно и бескорыстно любящий, слу­жащий предмету своей любви чисто, честно и искренне, не ду­мая о выгоде и награде. И Ефим Честняков, конечно, был ры­царем. Рыцарем своего народа и рыцарем искусства. И тому и другому он служил трепетно и самозабвенно. «Я родился и вырос и делом занимался больше в деревне, — писал он в одном из пи­сем, — и не хотелось бы работать поставником для городских музеев и театров». Преданный Репину, он тем не менее не вос­пользовался его советом — создавать себе имя, показывая ра­боты на выставках «Мира искусства»: народ на эти выставки не ходит, а имя в среде буржуа ему не нужно. «Считаю свои вещи не туда относящимися, — замечает он. — Цели не те..,» Не хочет и писать портреты по заказу; отказывается от уча­стия в парижском Салоне, от предложения изготовить на фаб­рике скульптуры из фарфора.

В набросках одного из драматических произведений Честня­кова находим интересный диалог художника Радугина /не­сомненно, автобиографический персонаж/ с вымышленным ца­рем Форараем.

«Царь: Поступай придворным художником к нам. Все тебе будет: роскошное помещение, поезжай, куда хочешь, бесплат­но и делай, что желаешь, в своем художестве… Радугин: Если бы при нашем селенье… У меня тут многолет­нее дело». Среди его стихов есть строчки:

Давно ищу певца страны родной,

Одеждой беден я, и посох самоделен,

Но братия стоит великая за мной,

И мир ее желаний чист и беспределен.

Он не мог изменить этой братии. Карьере художника, которая, несомненно, состоялась бы, откликнись он на все предложения, карьере живописца для буржуа Ефим Васильевич предпочел рыцарское служение народу, искреннюю преданность высокому искусству.

Искусству он был не просто предан. Он был ему отдан… «Я знаю, — обращается он к искусству в раздумьях о нем, —

ты не любишь тех, кто кроме тебя ничего в жизни не знал: они ничем для тебя не жертвуют, ничего тебе не приносят, — ведь они только тебя знают, — они скучны, наивны, бессодер­жательны, для тебя неинтересны. Ты не любишь и тех, кото­рые живут и тобой, и другим, не хотят для тебя жертвовать всем: недостаточно любят и понимают тебя; ты видишь, что недостойны они и им не открываешь себя. Ты любишь только того, только тому раскрываешь красоту свою несказанную, кто знает все, и от всего для тебя отрекается — так сильно он лю­бит и ценит тебя: потому что ты прекрасно как жизнь».

Искусство, считал Честняков, «обширная арена для всякого героизма». И отдаваться ему нужно целиком.

Несмотря на постоянную нужду, когда не хватало средств не только на покупку красок, кистей и других материалов, но и на пропитание, он никогда, ни разу в жизни не продал ни од­ного своего произведения. В письме И.Касаткину он писал: «Продавать нельзя, они не продажны ни за все сокровища мира… Они не имеют цены, потому что они не шаблон в тор­говле…» Продажа, считал художник, это «неуклюжее в отно­шениях между людьми наследье старины… И пригодно только относительно простейших предметов… Есть вещи, которые и оценивать невозможно…»

И это в то время, когда художник считался признанным, если его картины покупались.

Он мог бы зарабатывать, «не выходя из деревни» и «обслужи­вая округу крестьян рисованием портретов», как он говорил. Но он был не только «рисовальщик». Он был художник — с богатым «жизненным содержанием души», которая не до­пускала «оскудения и глухоты к окружающим, к миру» и по­стоянно требовала «струи свежей жизни», «впечатлительно­го» интереса к ней.

Его отношение к искусству — это своеобразная эстетическая система, основанная на особом восприятии красоты как начала созидающего, доброго. Все, что несет радость и свет, что тво­рит и возвышает, — это красота. Красота — жизнь и мир на земле. Все прекрасное в человеке — тоже красота. И если бы человек творил только красоту, отказавшись от всякого зла, жизнь была бы еще прекраснее, «весь мир был бы одной кра­сотой». И отсюда призыв:  «Трудитесь над совершенствованием мира — это и есть путь красоты и радости». Этому посвятил Честняков и свою жизнь.