Вячеслав ШАПОШНИКОВ.

В нелепом головном уборе
(как и назвать его — треух?),
худой от курева и хворей,
и полуслеп, и полуглух,
он дни проводит в разговоре
с самим собой, с самим собой,
вернее бы сказать — в повторе
беседы с собственной судьбой.
Ну, а судьба — она какая?..
В такую жутко заглянуть.
И первая в ней Мировая,
в ней и вторая Мировая…
В ней испытанья — соль и суть.
Как будто умысел был некий —
проверить именно по ней,
мол, сколько ж в русском человеке
души и крепи в этом веке,
который прежних — пострашней?!
Он — выдюжил, пускай согнуло
его изрядно, не слегка…
Да, видно по спине сутулой —
сколь ноша жизни велика!..
В тени, у старой погребушки,
сидит, согбен п недвижим.
Лишь дыма стружки-завитушки
кружатся, плавают над ним.
Ему и прозвище — “Куряка”.
Хоть старость не смешна, однако
для посторонних взоров он,
всем обликом своим, смешон.
Смешны и шапка, и опорки,
и вислые порты на нем.
Смешна, на дряхлом, гимнастерка
с широким, в трещинках, ремнем…
Из дому выйду в ранней-рани,
увижу столь знакомый дым,
окликну: “Курим, дядя Саня?!
В ответ — привычное: “Курим!.. ”
Он улыбнется виновато,
щербатый прикрывая рот…
И словно русский весь народ
за ним встает светло и свято.