Как-то так получилось, что почти весь прошлый год я гостил у родственников — то у одних, то у других. В этом же году родственники решили отплатить мне тем же.
Первой ласточкой был дядя Паша из Челябинска.
— Я пролётом! — успел прокричать он из иллюминатора, проносясь через кухню и исчезая в окне. Мелькнул хвост самолёта да остался гнусный керосиновый чад. Хм, обидно. После меня-то остался галстук и полкило мандаринов… Утешало одно — его визит был не особенно долгим.
Следующей была троюродная сестра Леночка из Семипалатинска.
— Я на месяцок! — пискнула она с порога. — Я поступать! Я незаметненько так!
И вправду, весь этот месяц я её не замечал. Она умела быть ненавязчивой. Правда, по утрам она репетировала на гитаре, блокфлейте и ударной установке одновременно, но стоило мне спросонья ворваться в комнату с мухобойкой, как её и след простывал — она уносилась на очередной экзамен.
Пару раз я чуть не наступил на абитуриентку на подходе к ванной, а один раз она меня напугала, выглянув вместо меня из зеркала, но, в принципе, мы уживались неплохо. Кроме того, упорная Леночка поступила таки, куда хотела, и переселилась в шумную и весёлую общагу.
Под Новый Год с треском и гамом на меня обвалилась семейка Шумахеров из Оклахомы. Эти были столь многочисленны, что я никогда не помнил, сколько их на самом деле — да, по-моему, они увеличивались в геометрической прогрессии. Они создали вокруг меня столь пёстрый и многоголосый вихрь, что я сам в нём как-то потерялся и частенько бродил в растерянности по квартире, пытаясь себя отыскать.
То из моего левого уха, то из правой ноздри, то из моих коричневых домашних тапочек неизменно вываливался один из Шумахеров — и это придавало мне уверенности в том, что моё собственное существование — не миф.
Потом пришлось долго вытряхивать из ушей ватную тишину, резко контрастировавшую с недавно перенесённым Шумахерством. «Родственники-уродственники», — ворчал я, и эхо громко разносило по дому моё недовольство неизвестно чем…
Самым невыносимым уродственником оказался Славик. Он служил кассиром кинотеатрика в каком-то периферийном городке, и, видимо, это наложило здоровенный, а точнее, нездоровый отпечаток на его, да и на мою психику. Дни и ночи напролёт Славик рассказывал мне придуманную им самим классификацию зрителей, и я узнал, сколько страшных людей бывает на свете. От этого открытия хотелось повеситься, или, на худой конец, повесить Славика. А он ещё и стихи писал, посвящённые ежедневным бухгалтерским отчётам — вы это себе можете представить?! Так мало того, что он их писал, он их мне ЧИТАЛ!!! После того, как Славик уехал, я какое-то время просыпался посреди ночи в холодном поту, лепеча ужасные неведомые рифмы… Капли Морозова иногда помогали забыться.
Наконец, я решил на долгие годы завязать с походами в синематограф, а также навсегда возненавидел бухгалтерию и всевозможные отчёты. Поэтому даже в магазин для меня ходил сосед-восьмиклассник Генка, а платить за коммунальные услуги я просил маму. Она, конечно, ужасно ругалась, приезжая для этой цели с другого конца города, но не могла позволить единственному сыну одичать окончательно.
«Ну ведь вот как получается, — тосковал я при визите очередного гостя. — Я — вон какой, а они все почему-то — уродственники. Как же теперь жить на свете?!» Я правда не знал, как.
И вот, совсем недавно моя племянница, поэтесса из Вышнего Волочка, звонила от меня по телефону. И, видимо, на вопрос, где она нынче находится, ответила: «Да так, у родственника».
И меня неожиданно осенило. Я же и сам — уродственник!! Удивительно, как это раньше не приходило мне в голову? Вот они, поэтессы-то, какие бывают…
И как-то всё стало на свои места. И бухгалтерия пугать перестала, и кино я иногда смотрю. И, в общем-то, неплохо, когда раздаётся звонок в дверь.