А. Вербников (Екатеринбург)
Жанр этого текста — маленькая книга. Жанр, популярный во всем мире (именно в таком формате работают, скажем, столь любимые в России французские любомудры типа Деррида или Бодрийяра). У Верникова есть книжка, посвященная цифрам. Арифметика, подробный трактат, изъясняющий, что 7+4=2, а 8+8=7. У Верникова есть книжка, посвященная финнам, их роли в дальнейшей истории человечества (пять тысяч строк в размере финского эпоса «Калевала»). Книжка, на которую вы натолкнулись сейчас, посвящена мухоморам и их роли в жизни как всей русской культуры, так и отдельно взятого судьбой за шкирку русского культурного человека.
У нас нет традиции издания таких книг: маленьких, аккуратненьких, на один-два укуса. Надеюсь, традиция эта еще установится. Если, конечно, все тексты, гипотетически годные для таких игр, не осядут в паутине. Во всяком случае, книга про мухоморы, по моему, имеет все шансы стать украшением русского интернета, если в оном вообще приняты украшения и такой способ говорения о них.
Вячеслав Курицын
Глава 1. Дедушка-мухомор
Темному беспамятству Сергея Курехина
Здесь в лесах даже розы цветут, Даже пальмы растут — вот умора! Но как странно — во Франции, тут, Я нигде не встречал мухомора. Может быть, просто климат не тот — Мало сосен, березок, болотца. Ну, а может быть, он не растет, Потому что ему не растется. С той поры, с той далекой поры — …Чахлый ельник, Балтийское море. Тишина, пустота, комары, Чья-то кровь на кривом мухоморе.
Г. Иванов
Чем бы был красен наш лес, если бы не грибы, отталкивающе-пасмурно названые в русском речевом обиходе мухоморами? Латинское название этого существа (sic, ибо про грибы «ученым» до сих пор неясно к растительному или животному царству относятся их белковые тела или вообще составляют отдельную «статью» в мире всего живого) — Amanita Muscaria. Второе слово в этом сочетании действительно означает в переводе «мушиный» или «относящийся к мухам», а первое созвучно франко-итало-испанским словам «amore», «amante» и т.п., общим корнем которых является слово «любовь», «амур», по-русски говоря. Так что — «любимец» или «любовник», или «любящий» мух? А может быть и вовсе — чуть продляя ассоциативный ряд и подключая мифолого-религиозно-культурные ассоциации, сказать «Повелитель мух», кои де любят его так, что мрут на нем от своей любви?
«Повелитель мух» — это говоря иначе, Вельзевул. Вряд ли сей ассоциативный ряд способен с легкостью выстроиться в «голове» у подавляющего (мух) большинства тех русских людей, которые знают обиходное название этого гриба ( для сравнения: английское Fly agaric — мушиный или летучий, летный летающий агарик; немецкое Fliegenpilz — мушиный или летучий, летающий гриб; французское Tue-mouche — «убей муху» или мухобой, так что русский более всего близок в этом вопросе к французскому контексту, где, если верить русскому же эмигранту во-Францию Г. Иванову, увы, нет в лесах мухоморов, даже видимо в Bois de Bouleaux, что в переводе означает » Beriozovy les»,где, казалось бы, этих грибов должно быть видимо-невидимо). Но что-то такое им, вероятно, все же приходит на ум, какие-то ведьмовские, нечисто сильные, «сатанинские» ассоциации — хотя для этого, казалось бы, существует специальный отдельный экземпляр, так и называемый «Сатанинским грибом». Увы, приходится констатировать, что даже те люди, которые продают мухоморы в наши дни (за бесценок по сравнению со всеми прочими «ценными», т.е. нормально-людскими, съедобными грибами) на импровизированных рыночках возле гастрономов-остановок, практически не имеют понятия о свойствах своего товара, о степени его «ядовитости» и «полезности». Единственное — это по опыту разговоров со многими такими торговцами разных возрастов и полов — что они знают, так это то, что мухомор обладает де какими-то целебными/целительными свойствами-силами, едва ли не «волшебными», и проходит как таковой по разряду «народных средств», кои, кстати, могут быть вполне по средствам самым бедным слоям народа. Сказывают, что он заживляет ожоги, язвы, и раны внутренние и внешние, ни от чего другого не заживающие, избавляет от радикулита, служит отменным мышечным релаксантом (по словам одной целительницы из «альтернативного» медицинского учреждения г. Екатеринбурга) и, конечно, самое главное — спасает от рака или, по меньшей мере, очень отдаляет трагический исход этого «заболевания» супротив прогнозов официальной медицины.
Довольно многие наслышаны о спиртовой настойке мухомора, которую больные раком пьют по каплям или по особой схеме, увеличивая дозу с капель до 15-20 грамм, а затем, через 21 день все повторяя — так, наверное, чтобы поддерживать себя суггестивной силой медицинской науки, насквозь схематизированной подобным образом, чтобы не утерять с ней связь окончательно. Я лично знаю нескольких таких самоисцеляющихся — рак горла, желудка и т.п. — которые отказались от услуг государственных поликлиник-госпиталей, от заботы о себе, говоря иначе, людей в «белых халатах» и обратились — трудно сказать за первой или последней, скорой или неспешной — помощью к «лесным гномам» в красно-белых мантиях, скажем так. Однако статистики — опять же официальной, в противовес упорно-благожелательной молве о пользе такого лечения — не существует, и посему невозможно утверждать, является ли здесь истинным спасителем, настоящей волшебной палочкой-выручалочкой самый яркий, ярый, броский и нарядный из грибов нашего леса, или спасает «просто» вера отчаявшегося человека (которому больше нечего терять и бояться) в целительные силы Природы, во что-то более древнее-дремучее-нечеловеческое, от Земли богатырское, пусть и помеченное клеймом «нечистого», «запретного», «смертельно-опасного» всемогущим и обычно — вне случаев крайней нужды — необоримым общественным мнением.
Чтобы привести хотя бы одно более или менее официальное и мало-мальски авторитетное печатное свидетельство, процитирую финальную главку публикации удмуртского писателя О. Поскребышева в духе некогда популярных солоухинских «Камешков на ладони» из журнала «Урал» за июль 1991 года. Главка та — или головка? или шляпка? — так и называется «Мухоморы»:
Возвращаюсь из леса.
— Поганок набрал, хи-хи! — засмеялись две девчушки, заглянув в мою корзину.
В ней действительно лежит несколько красных мухоморов, отделенных от обычных грибов газетной прокладкой. Признаюсь, еще несколько лет назад, увидев их в чьей-нибудь корзинке, я, наверно, тоже бы засмеялся — пусть про себя.
Мое отношение к мухоморам совершенно изменилось после одного необычного случая.
У тещи Александры Егоровны заболела нога. Началось с мозоли на пятке. Затем это место стало мокнуть. Дальше — хуже. Полугодовое лечение аптечными мазями и присыпками результата не дало. Вроде и затянется болячка — ан снова, лишь спадет короста — под нею язва. К тому же рана стала раздаваться вширь.
Словом, нехорошо. Все начало настораживать. Мысли всякие пошли.
Приехала в гости моя мама. Разговор, понятно, сразу об этом. Оглядела мама болячку и говорит:
— Добро, что время летнее. Бежи, сын, в лес и не возвращайся без мухомора.
Мы вдвоем с женой отправились. Но такая пора выдалась, что исходив с десяток километров, на великую силу нашли два плохоньких мухоморишка. Вовсе никудышные. То ли их поклевал кто, то ли сами усохли. Но что делать? Взяли, какие нашлись, принесли.
Мама их вымыла, покрошила мельченько и — в пол-литровую банку, а сверху гнет приспособила. Через двое суток крошево дало сок. Влажная мухоморная кашица и была обильно наложена на застарелую язву, а поверх ее — пленка, чтобы вата и марлевая повязка не выпили грибное снадобье.
Что дальше?
Дальше вот что скажу: можете верить или не верить, трех подобных перевязок хватило, чтобы нога зажила. Полгода, повторяю, не проходила болячка. Целых полгода!
Это было как чудо.
С тех пор я не равнодушен к мухоморам. Его красный цвет волнует и тревожит меня, словно напоминает о некой силе, которая готова помочь в случае беды. Больше того, в своей семье мы каждое лето делаем на зиму запас мухоморного настоя. Не знаю, обладает ли он целебной силой для лечения внутренних немочей. Что же касается открытых ранений ( сорвал ли кожу, порезал ли руку…), в этих случаях он — молодец. Никому не навязываю своего мнения, но увиденное собственными глазами заставило меня относиться к мухомору с большим уважением.
Конечно, он — яд, как, скажем, змеиный яд — тоже яд. Но, видимо, эта сила мухомора и борется против болезни. Не случайно же, по свидетельству знающих людей, лесные животные, заболев, пользуются этим грибом. А мы, оказавшись у природы на отшибе, почти выпав из ее гармоничного устройства, порой бездумно вредя ему, разучились владеть и ее живительными секретами.
От непознанного или непонятного всегда так легко отвернуться. А еще легче — обругать, понасмешничать, выкрикнуть что-нибудь вроде:
— Поганка!
Глава 2. «Здравствуй, мальчик Бананан»
из песни героя по имени Африка
из х … фильма «Асса»
В блистательном, невероятно, по своим временам (1969 г.) дерзком, почти откровенно антисоветским, и при этом безупречно общечеловеческом фильме «Бриллиантовая рука» есть один досадный недосмотр — досадный, потому что существенный: русский простак Сема, оказавшись впервые по профсоюзной путевке за границей, в стамбульском вавилоне, и — естественно -по ошибке попав в злачный квартал, поскальзывается на арбузной корке, теряет сознание и в «измененном состоянии» оного становится владельцем и нелегальным перевозчиком «золота-бриллиантов».
Если бы не-досмотр, о котором идет речь, был досмотрен по всем (таможенным) правилам, то можно было бы убить еще одного «зайца»: будь на месте арбузной корки банановая шкурка, идея неспособности советского человека устоять перед зарубежной «экзотикой» (искушающей его невиданными, «райскими» и запретными плодами, ибо бананы в тогдашнем СССР считались классическим дефицитом), выступала бы четче, а идея контрабандизма обогатилась бы еще «наркотическим» планом. Нет, не «планом», в смысле жаргонно-русского названия конопли для курения, а просто планом — содержанием, аспектом, нагрузкой, коннотацией и т.д. Это было бы тем более уместно в упоминаемом фильме, поскольку там подобный план присутствует почти с издевательским цинизмом в «Песне про зайцев», которую насильно опоенный коньяком и водкой с пивом герой Никулина, поет в ресторане: «Косят зайцы траву, трын-траву на поляне и от страха все быстрее песенку поют» ( не о конопляных ли «зайцах», нелегальных сборщиках среднеазиатской конопли, задолго до смехотворной айтматовской «Плахи», шла в той песне речь? Не удивительно ли, что папироса с коноплей в России называется именно «косяком», а сама конопля — «травой»?)
Однако здесь речь не о конопле, а только о наличие явного наркотического пласта в любимой миллионами людей и по сю пору кинокомедии.
В уже упоминавшейся в первой главе книге «Наркотики и яды» из серии ЭПК кожура банана идет третьим номером в разделе «Малые психоделики». Первым номером идет конопля(марихуана), вторым — мускатный орех. Но здесь мы не будем рассматривать первые два пункта, поскольку марихуана как психоделик слишком хорошо известна и к тому же нелегальна почти во всем мире, а мускатный орех «неинтересен» не столько из-за своих неприятных побочных эффектов и популярности среди американских заключенных, сколько из-за отсутствия на нем понятных и близких современному цивилизованному человеку «культурных наростов» — из-за отсутствия, иначе говоря, легенды-молвы о нем.
Итак, кожура банана. Во всем вышеупомянутом энциклопедическом томе упоминание об этом, я бы сказал, сверхмалом психоделике, сводится, единственно к указанию на него в перечне из 3-х пунктов. Более ни слова о нем ни сказано. И тут не ясно -либо из-за его ничтожно-«безопасного» эффекта, либо из-за доступности практически каждому жителю планеты — дабы те не «съехали» на бананах. Не «поскользнулись» бы, точнее говоря, на банановой шкурке, каковое выражение теперь приобретает определенный, точнее, вполне определенный и, одновременно, двойной смысл — двоится, расплывается — что как раз характеризует в той или иной мере действие любого природного психоделического продукта. Поясню еще чуть подробнее — «поскользнуться на шкурке банана» (в «прямом» смысле это довольно часто приводит к переломам конечностей, сотрясению мозга, потере сознания и даже к несчастным случаям с летальным исходом, если имеет место на проезжей части) может выступать синонимическим эвфемизмом для первого, вступительного шага-взноса в мир измененных состояний сознания, обеспечиваемых психоделиками — веселым жаргонизмом для того явления, которое крупнейший идеолог психоделизма Тимоти /де/Лири/й/ называл термином «дроппинг аут» — т.е. выпадение из стереотипного, наговорно-привычного, общепринятого поведения.
В рассмотрении бананового шкурничества нас будут интересовать главным образом культурные ассоциации и контексты, а не собственно «наркотическое» воздействие, которое если и есть, то кажется безобидно-детским по сравнению с другими «вещами».
И первым пунктом этого рассмотрения будет, конечно, проявление на данном предмете и уровне компенсаторно-справедливого закона сохранения энергии-вещества. Употребление банановой кожуры внутрь не может обеспечить резкого «улета» или «отключки», однако этот «недостаток» с лихвой восполняется буквально сногшибательным, высекающим из глаз искры и переворачивающим все вверх дно эффектом, который гарантируется поскальзыванием на бездумно оброненной кем-то предшествующим банановой кожуре, этой поистине самой скользкой вещью в современном урбанистическом мире. Если же на шкурке поскользнется человек, вышедший на улицу после того как «ошкурился» изнутри (всякое бывает, хотя и редко), то круг, что называется, замкнется и будет воспринят — если сознание сохранится — скорее всего как заколдованный круг или как ведьмино кольцо, автоматически-ассоциативно устанавливающее связь с миром грибов, располагающихся тоже на земле — пусть и не асфальтированной — и тоже обладающих свойством разлагаться, становясь от этого скользкой слизью.
Далее было бы занятно пофантазировать о дебатах на уровне парламентов/правительств отдельных стран-импортеров бананов или на уровне Европарламента/Американского конгресса и Интерпола либо о запрете на торговлю бананами, признаваемыми как наркотик; либо о том, чтобы обязать торговцев продавать бананы только в очищенном или сушеном виде, а шкурки свозить в особые места и там закапывать в землю — но упаси боже не сжигать! Точно радиоактивные отходы. Можно представить заботы по выделению для этих целей специальной статьи в бюджете, о создании специальных технологий по очистке-переработке-обезвреживанию шкурок, о создании новых рабочих мест, о проблемах с хранением очищенных свежих бананов и о новых ценах на сей, едва ли не самый дешевый и любимый из фруктов. Можно также представить протесты и панику со стороны правительств так называемых банановых республик, живущих практически единственно за счет выращивания и экспорта бананов, урожай коих — растущих там как трава — снимается круглый год. Можно помыслить о банановой контрабанде, банановом терроре и банановых войнах — и многое еще о чем в контексте раздвоенного, шизофренического, боящегося «даров земли» как черт ладана современного урбанистического человека.
Однако вряд ли такое в действительности возымеет место и силу, поскольку «наркотический» эффект бананов действительно смехотворно безобиден и ничтожен по сравнению с той же марихуаной (сравнение это идет на основе широчайших распространенности/популярности в мире того и другого). Эффект сей нужно, хотя бы мимоходом, описать: появление приятного тепла/жара в конечностях и груди, легкое расплывание зрения, несущественная релаксация на фоне повышенной общей активности, жар в лице, легчайшая эйфория. Эффект длится максимум 2 часа, наступая почти тотчас после принятия «дозы». Кроме того наблюдается эффект «чая с малиной» и расширение-освобождение грудной клетки и гортани, что не противоречит факту использования печеных в кожуре бананов в южных странах как средства отхаркивающего и противобронхитного, вообще противопростудного.
Таким образом банан, как и первоглавенствующий мухомор, обладает соматически целебными свойствами, где слово «соматический» имеет весьма отдаленное отношение к «соме», как божественному напитку древних ариев.
Химический состав бананов (мякоти) исследован учеными и доказано, что в них в небольших количествах содержится эндорфин (вещество, сходное с опиатами и имеющееся в человеческом организме), поэтому, якобы, люди, поедающие мякоть бананов в больших количествах более спокойны-умиротворенны и пребывают в хорошем добром настроении. Кроме того, видимо те же самые банановые эндорфины, либо какие-то иные соединения, имеющиеся в рассматриваемых плодах, активизируют так называемую шишковидную железу, анатомо-физиологически соответствующую «третьему глазу», что во лбу, промеж глаз. Это, теоретически, означает, что беспрерывно поедая бананы, можно этот самый «волшебный» глаз приоткрыть и начать видеть «иное» (кроме того есть газетные свидетельства, что у людей, употребляющих бананы перорально в неограниченных количествах все из-за тех же эндорфинов быстрее стареет кожа. В связи с нашим рассмотрением это небезынтересно, поскольку «бананоман», идя от мякоти, т.е. изнутри, все равно актуализирует важность кожуры — на собственной шкуре).
Что касается открытия третьего глаза, то может быть это и верно — но слишком уж растянуто во времени, по сравнению с использованием других психоделиков. Поэтому банан — т.е. его мякоть, может быть названа психоделиком «замедленного действия». Регулярное употребление шкурки, возможно, дало бы более быстрые результаты.
Обезьяны, для коих бананы служат едва ли не главной пищей, могут теперь рассматриваться (конечно, в русле эволюционной теории Дарвина, который сам был лицом подозрительно похож на гориллу) как существа, интуитивно стремящиеся прогрызться-прорваться к человечески-сознательному состоянию, развить свой мозг и т.п.. В таком случае бананы будут являть собою пару (хотя и несравненно более слабую) мухомору. На самом деле обезьянам, как и людям, следовало бы съедать банан целиком, со шкуркой — но как заставить их делать это, если одним из любимейших развлечений и «предметов гордости» посетителей зоопарков-людей является именно созерцание того, как обезьяна, вполне по-человечески, «с умом», ловко очищает бананы, перед тем как их поглотить. Обратная картина, имейся она, явно разочаровала бы и детей и взрослых.
Еще более строго говоря, обезьянам следовало бы есть печеные бананы, ибо психоактивные вещества — сколь бы их там ни было — выделяются из шкурки именно при термической обработке, при курении или варке. То есть, чтобы обезьянам «дойти» до этого в дикой природе, им следовало бы наесться в начале мощных психоактивных грибов (эволюцинно-скачковая теория Т. Маккены), чтобы это увидеть-понять, и чтобы овладеть огнем.
Либо обезьянам для «вразумления» нужно было бы сидеть посреди тропического леса, горящего в естественном пожаре от молнии-засухи, и вдыхать дым сжигаемых бананов. Но разве можно «требовать» такого от неразумных диких зверей? Можно, правда, предположить, что некогда хотя бы небольшая популяция обезьян, чудом уцелевшая среди «огненной геенны», лишившаяся в дыму и чаду сознания и пробывшая долгое время в таком «трансе», восстала-возродилась к жизни, точно птица Феникс, уже в новом качестве — преображенной, очеловеченной. И с этой-то популяции и пошел род людской. (Сюда примешивается и еще один сильный банановый смысл/символ — тоже, как и у мухомора, фаллический, оплодотворяющий, плодотворный, зачинающий и несущий жизнь. И эта, если так можно выразиться, сторона банана, крайне широко распространена и глубоко воспринята современной человеческой культурой).
Туземно-людское использование бананов в качестве психотропов, вероятнее всего происходило именно путем сидения вокруг племенного костра, в котором сжигались груды банановых шкурок, и «пьянящий» дым вдыхался самым естественным образом. Тут, правда, возможны два варианта: первый — открытие психоактивных свойств банановой кожуры произошло нечаянно-случайно, как побочный результат дикарски экологического акта избавления от отходов — и «мусорный дым» стал «священным воскурением», ритуализировался; пожиратели бананов-жрецы, стали жрецами. Второе — главную роль в обнаружении психоактивных свойств банановой кожуры могла сыграть так называемая генетическая память древолазающих предков, переживших некогда вышеописанный, гипотетический лесной пожар — прошедших, так сказать, крещение огнем и дымом.
Первый вариант, конечно, более рациональный и понятный нам, сегодняшним потребителям покупных бананов. Однако и он содержит некоторый элемент нечаянно-чудесного откровения. Ибо точно так, как давным-давно афро-американские аборигены могли неожиданно «прибалдеть» от бананового дыма из костра, могут это пережить и сегодняшние евроазийские, североамериканские и, в особенности наши, российские бомжи, у которых, естественно, нет денег на сознательную покупку бананов (хотя бы для невинного поедания мякоти), но которые часто ночуют возле тлеющих и дающих тепло мусорных куч, где банановых шкурок в наши дни может быть предостаточно. Вопрос в том, осознают ли такой эффект именно как эффект от бананов эти бездомные, деградировавшие почти до дикарского, едва ли не до «обезьяньего» уровня человекообразные существа: они ведь практически все время находятся в той или иной стадии алкогольного опьянения, а в промежутках между «этим делом» бродят по городским улицам, свалкам, помойкам, дворам, паркам-скверам точно самое настоящее племя новых собирателей — согнувшись, уткнувшись мутным взором в землю в поисках пустых винно-водочных бутылок, дабы в последствии сдав необходимое и достаточное количество оных, добыть деньги на одну-две полные бутылки. Вот если бы просветить бомжей по этому вопросу — скажем один только раз (этого вполне достаточно) расшвырять по всему городу множество листовок, кои сим собирателям непременно попадутся на глаза — можно было бы убить вновь тех самых двух «косых» зайцев: уменьшить потребление бомжами алкоголя, быстро подрывающего их и без того специфическое «здоровье» и очистить городские улицы-дворы-скверы-остановки от банановой кожуры, что привело бы к еще одной пользе — уменьшились бы случаи травматизма, такого нелепого и досадного по субъективному восприятию тех, кто больно, с «последствиями» поскальзывался на банановой шкурке.
Здесь возник бы еще один план-смысл: человекообразные, обезьяноподобные дегенераты-собиратели антиэкологичного стеклянного мусора, искусственного стекла еще на один шаг (вперед или назад?) приблизились бы к нашим общим — по теории Дар-вина — предкам и, сделавшись таким образом в глазах респектабельных, прилично-нормальных людей, существами иного биологического вида, окончательно перестали бы тревожить совесть последних, колоть им «глаза» (первые, вторые и третьи) и заставлять думать о социальном неравенстве-переустройстве. (Бомжи, кстати, зачастую являются продавцами грибов на импровизированных рыночках и, бывает, продают и мухоморы для «лечебных целей» — но делают это исключительно ради добычи денег на покупку алкоголя. В этих же скобках было бы уместным продолжить бананово-грибные аналогии : те и другие обретаются на земле, те и другие более чем одним значением связаны с вопросами пола, те и другие имеют яркую окраску и, если мухоморы служат красным «стоп-сигналом» в бессознательном «светофоре» городских людей, то желтая банановая кожура — особенно в коричнево-желтой уличной грязи или на белом снегу является переходным знаком «внимание!», мол здесь возможен переход в иное состояние, будь то посредством сотрясения мозга от поскальзывания, будь то от сознательного употребления внутрь). Тот же самый социальный проект можно было бы попытаться применить и в отношении малолетних токсикоманов-нюхачей, любителей растворяться в парах растворителей, лаков-красок-клеев.
Однако, я вполне отдаю себе отчет, что все эти по определению сладкие банановые мечты о «банановом рае» — утопия. Сей рай на нашей земле невозможен по многим причинам и, я бы сказал по первопричинам — самая глубинная из которых та, что бананы суть не наши природные плоды: они, в отличие от мухоморов, не растут у нас. И это существенно даже при том, что мухомор, будучи природно-географически самым северным из психоделиков, не может — благодаря современной инфраструктуре глобальных связей и поставок — тягаться по распространенности, доступности и количеству на «душу населения» с бананами. Самое же реальное препятствие на пути такого проекта — слабые опьяняющие свойства банановой кожуры, не способные отбить у бомжей охоту до алкоголя, который те, правда, вряд ли променяют и на более сильные, но обладающие иными свойствами «опьянители» (см. классификацию Лири в главе 1). Тем более не способен безобидно-детский банан перетянуть на свою сладкую сторону детей-токсикоманов, ибо краска-клей-бензин, все эти летучие соединения, именуемые в науке «делириантами» способны отправить целую группу нюхачей в космос совместного сновидения, знают (100 против1) или не знают они о сходном «магическом» феномене, описанном в книгах Карлоса Кастанеды, и представленном там едва ли не венцом многолетней упорнейшей практики.
Глядя на вещи реально, трезво, можно предположить, что собирателями банановых шкурок, этими специфическими шкурниками, вероятнее всего могут стать интеллектуалы в возрасте от 30 до 40 лет — художники-философы-артисты — уже имеющие за плечами изрядный багаж «жизненного», религиозного и, весьма вероятно, психоделического опыта.
Эти люди, взыскующие «освобождения», «смирения», «экологии», «новой архаики», «братства», выхода из остро осознаваемой ими урбанистической шизофрении и знающие (если не по самим себе, то по слухам-книгам-фильмам) о провале глобального хиппи-хеппенинга, могут соблазниться самой возможностью новой модели поведения.
Тут тоже есть два варианта.
Вариант первый. Переодеваться в бомжа и таким образом умаляться, «смиряться», погружать, топить свой переразвитый интеллект в «низ» себя, в «тело» — разыскивая повсюду оброненные другими шкурки, склоняться к земле, бить поклоны, «спасать», «трансцендировать» в своем сознании-восприятии, а далее возможно и внутри, в собственном теле сей никому не нужный «мусор» и — одновременно — чувствовать себя, да и просто «быть» аналогом грибников в городских условиях. Греть интеллектуальную душу здесь могло бы еще соответствие современным постмодернистским философским идеям «ризомы»-грибницы, и не только соответствие, но еще и «творческое развитие» оных.
Вариант второй. Намеренно эпатировать-изумлять-«просвещать» публику прямо на улицах. Иначе говоря — юродствовать. Как? А так, что будучи прилично одетым — можно в модные, строгие бизнес-костюмы, можно и с женами в вечерних платьях с ожерельями из золота-серебра-камней, с серьгами и кольцами, можно и всей семьей, с ухоженными, ладно-бойкими детьми в современной детской одежде подбирать банановые шкурки на центральных улицах, вынимать их из урн («Феникс»!), выпрашивать кожуру у людей, поедающих бананы, как теперь часто бывает, прямо под открытым городским небом. И одновременно просвещать прохожих, первых встречных-поперечных по этому вопросу. Можно проводить также социологические блиц-опросы. Крайней формой этой «акции» может стать хождение по улицам целыми группами — примерно так, как это в недавнем прошлом делали кришнаиты (кстати, печеный банан, как особое блюдо присутствует в самой «здоровой», не признающей никаких наркотиков и стимуляторов, даже чая, Ведической кухне) — разряженными в самошитые костюмы мухоморной расцветки (сделать такой костюм проще простого, а многие могут и вспомнить такие одеяния со времен детсадичных новогодних утренников) с ожерельями из банановых шкурок, с банановыми серьгами в ушах (точно по старому анекдоту), с банановой «лапшой» на ушах, с венками из тех же бананов на голове. Банановые облачения-покровы, конечно, не столь выразительны как мухоморные, но и они бы могли иметь место (кстати, шкурка сама по себе есть одновременно символ и эссенция маргинальности). Можно было бы, заключив «договор» с фирмами, торгующими бананами, убивать, опять же, нескольких «зайцев» — устраивая рядом с местом торга костюмированные митинги со скейтингом на кожурках, с «проповедями», произносимыми вместо микрофонов-мегафонов в имеющиеся едва ли не в каждом доме мухомористые солонки/стаканчики для зубных щеток, и в сами полуочищенные, свесившие по сторонам «крайнюю плоть» бананы. А затем «микрофон» бы крайне аппетитно и эротично поедался. Эффектнее всего это выглядело бы в руках и устах женщин — вполне понятно по какой причине и ассоциации. Одновременно могли бы предлагаться, бесплатно или за деньги, презервативы в виде-расцветке мухоморов и банановой кожуры (но тут уже требуется подключение производительных сил и производственных отношений). И вся акция, помимо своего мощного, красочно-цветового, праздничного, эстетического воздействия, могла бы проходить под лозунгом борьбы против СПИДа/наркомании, за «экологию и здоровый образ жизни». Можно было бы также — хотя это уже технически-финансово сложнее и «рискованнее» — п/р/одавать, памятуя о «детскости» обоих плодов, молочные бананово-мухоморные коктейли — ибо банан действует (если вообще «действует») сразу, а мухомор — через 1,5-2 часа. Таким образом в общем белом, священно-чистом, берегущем-покровительственном цвете/свете, в единой для всего живого, перво-млекопитающей субстанции соединялись, сливались бы Север и Юг, Арктика и Африка, Полярный круг и Экватор, «черное» и «белое» — весь, целый мир.
На баночках-кружках с этим коктейлем могли бы быть примитивные картиночки в духе Е-бургского Б.У.Кашкинского товарищества «Картинник» с вариациями на тему «детской» дружбы мухоморов с бананами (новый виток, новая интерпретация советской идеи дружбы детей всех цветов всей Земли). Например: антропоморфные человечки-мухоморы тянут тонкие белые ручки к высоко растущим банановым гроздьям, смешно подпрыгивают вверх; «серьезная» чернокожая обезьяна в «рэйвовой» косыночке мухоморной расцветки, поедающая банан; мухоморы, растущие на полусгнившей банановой кожуре прямо на городских улицах-свалках. Могли бы быть и более «взрослые» картинки — учитывая явную и достаточно широко обыгранную фаллическую символику обоих плодов — картинки (более уместны они были бы, правда, на упаковках вышеописанных презервативов), более «голландские», что ли. Ведь именно Голландия славится свободой и игрой как в области, грубо говоря, наркотиков, так и в области секса — парадоксальным образом являясь при этом одной из самых трезвых, добропорядочных, благополучных и трудолюбивых стран Западного мира, да и мира вообще. Поле для художественной, вот именно живописной фантазии здесь обширное, поэтому конкретизировать я больше не буду. Могли бы также продаваться-выставляться «просто натюрморты», уже как жанр по определению-происхождению преимущественно голландский: «Бананы-мухоморы», «Мухоморы под бананами», «Банановые шкурки, развешенные на сосновых ветвях на лесной опушке, отороченной мухоморами, за коими проглядывают каменные загородные особняки «новых русских», «Два мира».
Кстати, у уже упоминавшейся Е-бургской знаменитости «старика Б.У. Кашкина» в самом центре города, во дворе, есть расписанная им помойка — стена и железные баки для мусора — и на одном из баков красуется громадный мухомор с белыми точками в виде ажурных звездочек-снежинок.
Не менее кстати — о художниках и Голландии. У известнейшего ныне живописца-карнавалиста М.Шемякина есть ( уже и на почтовых открытках, в большом тираже) версия автопортрета великого голландца Рембрандта, где головной платок более всего напоминает желтый банан, положенный на макушку и соединяющий отнюдь неовангогленные уши старого мастера. Интуиция или «знание»? Ведь Шемякин рисовал (работа, кажется, называется «Эдип» или что-то в этом роде) обнаженного юношу, «смотрящего», точнее вылупленного, на свою собственную обнаженную мать «шарами» загнутых вверх, грибовидных фаллосов, иначе, на мягком сленге говоря — бананов…
Ясное дело, что все это мечты, мечты, полет зарвавшейся артистической фантазии. Практической силы (особенно касательно борьбы с героином-кокаином-«колесами») эта акция практически не возымеет. Она может «пройти» лишь как веселый, яркий и от /банановой/ части вкусный праздник. Как именно артистический хеппенинг — более, по-моему, приемлемый и изобильный, чем непотребные «куликовские битвы» зоофрена О!Кулика. Правда утверждать наверняка не берусь, ибо, как известно, всяк кулик свое б… хвалит. Единственное, что такая акция способна реально сделать, так это заставить задуматься, а может быть и попробовать еще одного-двух из подобных вышеописанным гипотетических интеллектуалов. Кои уже либо маргиналы «по жизни», либо стоят и колеблются на грани маргинальности.
Грань маргинальности?… Что это такое? Да попросту — воплощая-визуализируя этот вербализм — граница поля/поляны, куда часто целыми рядами выходят из лесу к человеку красно-белые грибы-гномы, грибы-богатыри. С другой стороны, граница маргинальности — это оболочка, шкурка, самый внешний, тончайший слой банановой кожуры. Не проходя вглубь, не углубляясь, оставаясь «дозорным на границе», иначе говоря, созерцателем, возможно попасть в «пограничное состояние».
Граница и акт «перехода границы» есть едва ли не сильнейший и самый искусительный символ человечества. Ассоциаций-смыслов-коннотаций здесь, как говорится, тьма. Они стягиваются в эту тьму со всего света. Говоря конкретнее и ближе к нашим предметам речи, наиболее действенны именно красная пленка со шляпки мухомора (см. цитату о хантыйском шамане) и желто-зеленая шкурка банана. Вместе — полный светофор-люцифер. Бананы, конечно, более тонкая и пограничная вещь во всех отношениях. Это, можно сказать, та самая пленка-поверхность «чудесной» картины, которую своим вполне банановым носом протыкает сказочный Буратино в красно-белом колпаке, и попадает «в страну чудес». Углубляться в нее вряд ли нужно и «правильно». Ибо, перестанешь быть созерцателем, дозорным на границе, потеряешь свободу ходить туда-обратно; точно член/челн во влажном, волнующемся и волнительном море (о котором, о mori мементишь ли на гране кончины?) окружающей жизни — все равно природной, какова бы она была ни была.
7-21.09.1996 , Еб-ург
Литературные приложения
А.В. Ерников
Несрочное зачатие
Памяти Сергея Курехина
Очень красивая, тонкая, но «сложная», давно одинокая городская женщина в своей изысканно-простой, полузашторенной квартире лежит, раскинувшись несколько медицински-сковано на разобранной постели, и вводит в свое «больное» — как она считает — лоно нежно-твердый, белоснежно-алый, молодой, поразительно фаллический мухомор. Его накануне «прописала» ей как верное средство от вагинита и воспаления придатков одна «народная целительница» — обыкновенная б а б к а, перетянутая в город современным целительским кооперативом.
Глаза «самоврачующейся» закрыты, и она не знает — то ли от стыда, то ли для того, чтобы лучше видеть, как она, всего пару часов тому назад, по дороге с работы, прямо в центре города, против почтамта ( где уже давно перестала спрашивать письма «до востребования»), купила у мужичонки из торгового ряда на дощатых винных ящиках этот самый и еще пять таких же грибов.
Она, усиливая движения внутри себя, уходит целиком в воспоминание той сцены и, наконец, она видит; она видит, как сама, наклоняясь подать деньги и взять грибы, косит в сторону своими прекрасными «интеллигентными» глазами, как отворачивает свой интереснейший профиль, но успевает при этом ухватить краем одного глаза то, как смотрит на нее мужичонка-продавец-пьянчуга-фуфаечник, а другим — охватывает панораму очень большого отрезка улицы — будто это видит лошадь, несущаяся крупной рысью. Не успевает она подумать о лошадиной рыси, как лошадь — сама невесть откуда миг назад возникшая — «на глазах» превращается в рысь, скачущую по веткам в сосновом, пронизанном лучами заката лесу; и еще миг спустя видит сверху рысьим, невероятным и невероятно острым зрением себя, лежащую на траве поляны, раскинувшую ноги и принимающую в себя немыслимого, неистового, дико бородатого, плечами и гривой волос теряющегося где-то в кронах, головой затмевающего солнце кого-то, Лесного Царя, может быть.
Но она — и рысь тоже. Она тоже иногда знает Лесного Царя, вернее Он дает ей себя знать — и теперь на ее рысьих глазах Он изменяет ей с человеческой женщиной, этой пришелицей в Лес. Ревность рыси вскипает в ней, вскидывая кончики ушей и сосков, глаза взрываются янтарной яростью. Она дико, бесшумно верзится вниз на Лесного Царя — на Самого, со спины! — и в тот миг, когда ее выпущенные, уже какие-то ястребиные, телескопические когти почти вонзаются в Его плечи, плечи исчезают и, «проваливаясь», она впивается в женщину. Их визги и рыки сливаются, взрыв, вспышка — и все кончено.
Проходит неизвестно сколько чего. Женщина приходит в себя женщиной, осматривает следы — ногтей, когтей? — на своем правом плече, дует на них, встает с постели, кладет мухомор на антрацитно мерцающую плаху видеомагнитофона, накидывает длинную, до пола, с кистями на концах шаль-сеть (давний-давний подарок того, кого уже давно нет на одной с ней земле) на плечи, кутается в нее, в два легких босых шага подходит к окну. Сквозь широкую щель между шторами, из своего, кажется-чувствуется столь красивого, что даже жаль, лица смотрит то на улицу за стеклом, то на свое отражение в стекле. В голове ни одной мысли, внутри — воронка огня и света, восстающая из или — все равно — устремленная острием в пульсирующее лоно. Рука натыкается на оставленный на подоконнике дистанционный пульт управления музыкальным центром. Пульт, эта «волшебная палочка» из страны Восходящего Солнца, своей страстью вызывать к жизни звук и слух, поднимает руку, вытягивает ее, направляет куда надо — в сторону мерцающего золотом цифирок слитку техники, и с лазерного диска, не устояв перед центробежной силой, срывается и заполняет сразу всю комнату, все пространство оргазмная фуга. «Бах! Бах!»
Женщина рывком оборачивается, будто хочет узреть, кто это так вошел, кто так заявил о своем присутствии. «Это же Бах!» — восклицает она наконец и вслух в невероятном для себя самой экстазе.
Взгляд ее падает — то есть обрывается вместе с сердцем и чревом — на бело-алый гриб, лежащий на «аппаратуре» так, что шляпка его свисает — как она не упала от звука?! — и блестит то ли собственной натянутостью, упругостью, силой, готовностью пробивать почву и рваться к свету, то ли еще не высохшими соками ее собственной сокровищницы. То есть тем и другим вместе — отличить невозможно. Сколько же прошло времени?
Бах все присутствует, заполняя собой, кажется, все. Женщина опускается на колени — она не знает от какой силы, от чьей — и не может разобрать, не хочет. Ее лицо оказывается вровень с головкой гриба. Она берет его в рот, в руку.
Через мгновенье она уже забывает себя — она вновь в неизвестно каком месте. Она неистовствует, рычит — как давно у нее не было ничего такого «по-человечески»! И почему, спрашивается? Что мешало? Она забывает-вспоминает, что он — не человек, и впивается в крайне плотную мякоть зубами; и, поняв-таки, что здесь и сейчас можно, невозбранно — пожирает его целиком.
Через час ее тошнит. Она уверена, что это токсикоз, беременность. Стремительно проходят, кажется, месяцы. Она все время видит золотой плод, глядя внутрь себя каким-то неописуемым зрением. Это девочка-Красная шапочка. Она ее так ясно видит.
И вот, наконец, она есть как есть. И все так и есть.
Есть, есть и есть.
Медицинская справка: Влияние на психику при интравагинальном использовании Красного мухомора (Amanita Muscaria) пока изучено слабо. Гинекологически целительный аспект этого наукой доказан, что же касается психоактивности, то, возможно, микрофлора влагалища и матки способствует быстрейшему усвоению и подаче в мозг собственно галлюциногенов Красного мухомора.
14.08.1996 , Екатеринбург
А. Верников
Лесная сказка
В один из дней середины августа он, как обычно, брел по смешанному лесу — по одному определенному не очень большому его участку — километрах в двадцати от города. С локтя у него свисал большой полиэтиленовый непрозрачный пакет, куда он складывал грибы. Ради сбора грибов он и приезжал в этот лес, а грибы, которые он клал в мешок, все были одного вида — мухоморы. Время было за полдень — тоже привычное, раз навсегда установившееся время: те грибы, которые были нужны ему или которым был нужен он, не интересовали больше никого из людей, по крайней мере в этой округе, на значительном радиусе; по крайней мере за все четыре года, прошедшие с того сна, он ни разу не столкнулся в лесу ни с одним подобным грибником — спешить же в лес с утра пораньше, на рассвете, чтобы опередить других многочисленных любителей «тихой охоты», ему не было необходимости. Все было как в самый первый раз и так повторялось из года в год. И час его прихода в лес правильней было бы, пожалуй, назвать не установившимся, а остановившимся временем — ибо вступая под кроны сосен он, и вообще-то живущий сугубо по своему отсчету и в своем мире, испытывал безошибочное, временем же проверенное и подтвержденное чувство, что попадает в другое время как в некий покой, дверь которого отворяется только перед ним — и без всяких ключей и «волшебных слов» — одной силой его появления и присутствия. Да и то, что он именно «бродил» меж деревьев в поисках грибов, тоже не полностью отвечало существу происходившего; так могло казаться лишь посторонним глазам, но таковых просто не было и не могло быть в том лесном покое, попадая в который, он переставал о чем бы-то ни было беспокоиться. А поэтому он и не бродил вовсе — он наверняка, не совершая лишних движений, двигался, ни о чем не думая и направляемый, словно подсказывающим голосом, чувством, собранным внизу живота, чутко и моментально реагирующим и перекатывающимся в правильную сторону по малому тазу точно шарик ртути.
Следуя этому зову и чувству, он улавливал сигналы, иногда как жалобные стоны и «крики» о помощи от тех мухоморов, которые были сбиты, растоптаны или растерзаны кем-нибудь из «нормальных» грибников, заинтересованных только в «человеческих» грибах. Он складывал в свой мешок и таких «калек» .
Идя таким образом по лесу он не только испытывал свой собственный чудесный покой, но и ощущал себя человеком — нет, не человеком, а просто «кем-то» — на своем месте, настолько же, насколько на своем месте были собираемые им мухоморы в лесу или, затем, у него дома. Без всякого преувеличения, находясь по этому зову, по этому своему призванию в лесу, он сам становился мухомором, превращался на время в этот гриб.
И сейчас он переживал то же самое. Это, возможно, было сродни счастью человеческого общения — в этом были просто полнота и счастье: ничего больше не ища и не ожидая, путешествовать взглядом по земле, по растительности, по зелени и знать, понимать все это, быть с этим в совершенном единстве, куда тихо включено и где мирно растворено одиночество, которое уже не может быть гнетущим или ужасным.
И вдруг среди этого покоя он испытал в животе такой толчок, какого никогда прежде не случалось. Внутренне этот удар буквально повернул и бросил все его изумленное, не знающее что там есть новое, способное призвать с такой властью тело влево-вперед — и его глаза тотчас встретились со вздрогнувшими, большими и по природе и от испуга глазами молодой женщины, которая, видимо, только что присела под елочку справить малую нужду.
Это было из ряда вон: сама встреча с человеком для него в это время и в этом месте, с молодой женщиной, застигнутой в такой ситуации. Но самым поразительным оказалось другое: то, что лицо женщины, ее глаза, она сама были ему знакомы. И она его тоже, со всей очевидностью, узнала — это было видно по движению глаз и тому новому выражению, которое появилось в них спустя долю секунды. Все же ситуация, будучи предельно ясной, хотя и сложной, была настолько необычной по «нормальным» меркам, настолько «немыслимой», что и он, и она буквально сразу влипли, увязли в ней, остолбенело замерли на своих местах и в своих позах. Ей это позволило доделать «дело» у него на глазах, вместо того, чтобы «естественно», по-дамски взвизгнув, вскочить и пуститься наутек, а ему не позволило резко, немедленно, по автоматизму приличий и «полового этикета» отвернуться, отвести глаза прочь.
В следующий миг он уже опомнился и спокойно решил, что в этом времени и мире — все не так как в «городе», что он теперь никакой не мужчина, а сборщик мухоморов, т.е. вообще гриб в облике человека, и нечего смущаться, ибо на нее его тоже вывели красно-белые грибы, и она тоже принадлежит их царству: вон даже панамка на ней — смешная какая-то, детская — красная в белый горошек!
Тем временем женщина, одним движением выпрямившись и подтянув «модные» спортивные брюки, уже, несколько растерянно и неопределенно улыбаясь, пошла к нему. В ее руке, конечно, тоже была корзинка с несколькими грибами на дне. Он тоже улыбнулся — глазами и уголками губ.
Пока она преодолевала разделявший их десяток метров, он успел не просто вспомнить, но прокрутить точно на пленке, с большой четкостью и расчлененностью то, что и как они учились в одном институте, только она — на первом, а он — на пятом курсе, и что они там и тогда посматривали друг на друга «говорили глазами» и многое поняли из того разговора — обоюдные симпатию и влечение, по крайней мере, точно; но так и не подошли к друг к другу, не обменялись ни словом. Он слишком хорошо чувствовал откровенно т а к о й характер их взаимной симпатии, но в факультетских стенах не было обстановки, в которой можно было бы просто подойти к ней, без слов обнять и «взять» ее, а специально искать или создавать такую обстановку или ситуацию он считал тогда делом недостойным, хотя при более сильном желании наверняка успел бы в этом. Потом он окончил институт и забыл или — как оказалось — полагал, что забыл. Желание все же было достаточно сильным — и вот теперь, только теперь, через столько лет колдовство мухоморов создало подобающую установку — и сразу т а к у ю! Он еще раз изумился невообразимому могуществу этих своих … да, гномов-союзников.
— По грибочки? — произнесла она с улыбкой, подходя уже вплотную и, очевидно, желая этими улыбкой и вопросом окончательно исправить и стушевать неловкость и необычность ситуации. Он произвел головой, бровями и плечами неопределенный жест согласия и признания чего-то само собой разумеющегося, жест, показывающий что можно определить и так.
— Я вот тоже, — продолжала она, — правда, похвалиться пока нечем, поздновато уже. — Она откровенно продемонстрировала свое лукошко, где лежало три сыроежки и два обабка. Он молча, как бы принимая информацию к сведению, кивнул в ответ.
— А у вас, я вижу, приличный улов, — продолжала она в той же кокетливо-женской, оборонительно-наступательной манере, и, сделав еще шаг, встала совсем вплотную к нему. — Ну-ка покажите, что у вас там, пусть мне будет стыдно.
Он усмехнулся, представив ее будущую реакцию и, внутренне махнув рукой, понимая, что это все равно, будто во сне, открыл перед ней горловину пакета. Она нагнулась над мешком и тотчас отпрянула с возгласом: «Боже! Да тут же одни мухоморы!»
Он закрыл пакет и также молча, прямо глядя ей глаза и включая во взгляде волю, подтверждающе кивнул несколько раз головой.
— А вы ожидали чего-то другого? — было первым что, наконец, вымолвил он.
Она смутилась от такого вопроса и его тона, поджала губы и повела плечами.
— Ожидала?.. Нет, ничего… но — мухоморы, столько, полный пакет !…
Он на миг отвернул голову вправо, а затем промолвил с усмешкой:
— Вы сейчас говорите почти из слова в слово как хорошая девочка из той пионерской байки.
— Пионерской байки? Какой?
— А вы что, никогда не слышали? Нет?
— Что-то не припоминаю…
— Ну, там дети в пионерском лагере идут по грибы и разбредаются в разные стороны, договорившись потом собраться в условленном месте и посмотреть — кто больше набрал. У всех успех так себе — у кого полкорзинки, у кого и того нет, а один мальчик так и сияет, у него — с горкой. В счастливой уверенности, что победил, он с гордостью демонстрирует остальным свой, как вы сказали, улов, предвкушая триумф и похвалы, и вдруг слышит со всех сторон немилосердный дружный хохот. Он ничего не может понять, но ему приходится ждать довольно долго, пока все прогогочутся и придут в себя — некоторые буквально животики надрывают и катаются по траве. Наконец все угомонились, и одна девочка говорит: » Да у тебя одни мухоморы. Их не едят. Они — отрава!…» Ну, вспомнили?..
— Да-да, действительно, что-то такое было…
Он мелко и часто кивает головой, но в его взгляде она улавливает, что у него есть еще что добавить, за этим что-то стоит. Но он лишь все кивает и смотрит. И говорить приходится ей.
— Но вы-то ведь не ребенок, вы-то не можете не знать, вам они должны быть нужны для каких-то целей, вы знаете зачем вы их собираете! — она ждет подтверждений. Но он только разводит руками в особом жесте, который и есть пока единственное подтверждение. Ей, он сознает, может казаться, что он так ее интригует, заигрывает с ней особым, столь специфическим, впрочем, подсказанным самим характером встречи образом; но на самом деле он не спешит вступать в беседу, ибо на более глубоком уровне понимает, что это просто игра мухоморов, их вот такие ребяческие, гномьи проказы.
— Вы собираете их в лечебных целях, да? Я слышала или где-то читала, что ими лечат какие-то болезни, кажется даже рак, там пьют как-то понемногу, вроде бы на водке, и еще натирают нарывы, больные суставы, ожоги…
Он продолжает мелко утвердительно кивать, позволяя ей думать, что она на верном пути, наконец останавливается и говорит:
— Все гораздо проще…
— Что, неужели вы их едите?!
— Ем — да, то есть скорее пью. Но очень редко. Все еще проще.
— Что же еще проще?! Я не могу предположить. Не мучьте меня. Мне не по себе. И … я сгораю от любопытства.
Он опускает голову, открывает горловину мешка и глядя на мухоморы, лежащие внутри него грудой, «проясняет»:
— Я их просто люблю. Просто собираю, как время от времени собирают друзей, которых любят. Они мои маленькие друзья. Мои самые большие друзья. Мои единственные друзья. Они очень умные, они все про все знают. Это они и вывели меня сегодня на вас, — он резко поднимает голову и глазами указывает куда-то выше ее лба. — Эта панамка на вас, ведь чистый мухомор.
Она хватается за голову, срывает панамку и, вертя и комкая ее в руках перед глазами, заливается смехом:
— Ах, это! Да, точно! Про вас и в институте говорили, что у вас такой своеобразный юмор. Теперь я сама убеждаюсь, — однако ее смех звучит несколько нервно, она явно поражена этим «совпадением», этим открытием и спешит объяснить это больше себе самой, чем ему, заговорить, заболтать. — Это просто моя маленькая племянница напялила мне на голову свою шапочку, говорит — ни за что не отстанет, если не надену, и не отпустит без панамки в лес, говорит, что если я буду Красной шапочкой, то не пропаду в чаще, даже если волк нападет, все равно спасут охотники…У детей иногда бывают, знаете, такие причуды!.. Так вы волк или охотник, признавайтесь, — ее глаза сверкают на миг с такой женской, предвкушающе-намекающей властью. — Или оба в одном лице?
— Я ни тот, ни другой, и уж, конечно, я не юморист, — проговорил он таким голосом, что у нее ёкнуло в желудке и похолодела спина. — Я вам уже сказал, кто я и зачем здесь. А вы можете воспринимать как угодно, — закончил он смягчаясь, но не потому, что решил будто был слишком жесток с женщиной и напугал ее, а более затем, чтобы лишний раз проверить и убедить себя, что вся картина не исчезнет, ибо по существу идет пьеса, разыгрываемая гномами.
Женщина постояла несколько секунд будто в оторопи и нерешительности, а затем ее любопытство и якобы непонятливость или недоумение взяли верх, и она вновь открыла рот:
— Вы, кажется, сказали, что едите их … Я не ослышалась?
Он кивнул.
— Ем, вернее, пью настой, но не так часто. Это бывает нужно поначалу, для знакомства. Чтобы по-настоящему узнать эти грибы, их нужно принять внутрь, оказать им, я бы сказал, внутренний прием на высшем уровне, чтобы показать, что ты открыт им полностью, что ты им доверяешь; нужно войти в самый тесный контакт, как с женщиной, — он опять взглянул на нее в упор, — чтобы действительно узнать ее. После в этом нет суровой необходимости. Вы становитесь друзьями, своими, можно просто собирать, бывать среди них, брать их к себе домой, если есть дом…
— Но ведь они ядовитые! — воскликнула она так, будто вспомнила то главное, до чего никак не могла добраться. — Можно ведь умереть!
— Кто вам это сказал? Бабушка? Вы сами пробовали?
— Ну, конечно, не пробовала… Говорят, люди. Это общеизвестно. Это факт. В книгах об этом написано… — Она развела руками не зная, что еще привести в подтверждение своей информированности и заявляемой компетентности. Он хмыкнул:
— Вы можете умереть и от хлебной крошки, застрявшей в горле. Или съев два килограмма этого самого хлеба.
— Кто ж станет есть столько?
— Да вот и мухоморов вряд ли кто станет или сможет столько съесть.
— А их-то зачем так много?
— Совершенно незачем, просто, чтобы умереть, как вы говорите — мне, правда, не совсем ясно что вы под этим понимаете — надо проглотить тоже минимум килограмма полтора «свежей» массы.
— А зачем их вообще есть? Они что — вкусные? У них есть какие-то особенные вкусовые качества? Неведомый деликатес?..
— Вы действительно никогда ничего не слыхали об этих… мм… бесподобных грибах?
Она округлила глаза, поджала рот и решительно замотала головой, в миг сделавшись символом искренности, правдивости и неведения. Он бросил взгляд на панамку (которую она по-прежнему сжимала в руках, а в этот миг для пущей убедительности прижала к груди), но сдержал усмешку.
— Эти грибы — вовсе никакие не грибы. Это особые силы, это такой народ. Можно, если хочется, называть его волшебным. Они хранят память всей Земли, от динозавров, от сотворения. Они знают все, что есть и все, что будет. Через них можно узнать все, что угодно, от истории пирамид и фараонов до политических прогнозов на ближайшее десятилетие, да что там десятилетие… Вернее, все это знание лежит глубоко в нас. Они только помогают тем, кто хочет знать, тем, кто готов на контакт — как с летающими тарелками, знаете. Они ведь, когда большие, похожи на летающие тарелки, скажем с Марса, согласитесь? Они сами ищут людей, которым это нужно. Но большинство людей не хотят ничего знать — видели как топчут и сбивают эти грибы или просто проходят мимо них? Не обращают внимания? Отсюда вам и «клевета» на них, это идиотское отношение, закрепленное в детских мультиках, рассказах и песенках, несмотря на то, что все детские сады и пионерлагеря буквально утыканы рукотворными изображениями этих самых грибов, — он поставил мешок с мухоморами на землю и, вновь поднимая глаза на женщину добавил: — Но вы то уже попались, вы уже на полпути, — он опять усмехнулся, отдав себе отчет, в каком представлении участвует.
— На полпути? Попалась?.. Я почти ничего не понимаю, но мне… да, мне жутко интересно! Расскажите еще, прошу вас, говорите! Мы так ни разу ни о чем не поговорили в студенчестве, в институте, так давайте хотя бы здесь и теперь о… ну, да, о них… о мухоморах… Мне, правда, жутко интересно. Интересно и жутковато — да, именно так, надо признаться.
Он впервые смерил ее взглядом с ног до головы и отвернулся, глядя куда-то сквозь стволы сосен. Он вдруг испытал сложное чувство — будто огромный разноцветный шар повернулся у него внутри — смесь вполне человеческого счастья, благодарности «Всему», пославшему ему сейчас это существо в облике женщины, имеющей уши, кроме всего прочего, и готовое внимать; и острейшего своего одиночества, своей единичности перед лицом этого же «Всего». Он даже испытал среди всего этого и какую-то совершенно неуместную и вовсе даже нелепую, ничем не оправданную жалость к себе и связанное с ней желание выговориться. Он ни разу никому из людей прежде не рассказывал о своей жизни с этими гномами, жизни среди них, такой реальной, такой доступной в принципе всякому и, одновременно, такой совершенно сказочной, о своем будто бы одиночном путешествии за тридевять земель. А теперь, может быть, за это молчание, за эти верность и преданность именно они послали ему слушателя, который тоже был человеком по (биологическому) виду и более — красивой и явно благосклонной к нему молодой женщиной.
— Пойдемте, — сказал он твердо, беря ее за руку. — Пройдем немного, я знаю место, где будет удобно сесть.
В молчании они прошли с полкилометра и выбрались на склон холма, откуда открывался вид на подобие маленькой долины, где в одной ее части была высеяна какая-то уже всколосившаяся злаковая культура, а все остальное пространство было занято разнотравьем, среди которого вилась узкая, белая, по виду очень твердая проселочная тропа, огибавшая одиноко стоящую сосну с ястребиным гнездом в кроне. С противоположной стороны были такие же лесистые холмы.
— Вот сюда, здесь садитесь, — указал он на небольшой скально-гранитный выход в форме очень удобного уступа. — И на камнях будут расти мухоморы! — Проговорил он полусмеясь и опускаясь на камень.
Некоторое время они провели в молчании, глядя на долинку. Затем он повернулся к ней и спросил:
— Что вы хотите от меня услышать?
— Ну … как … Все… Как вы к этому пришли и вообще…
— Вы хотите сказать как они ко мне пришли, — он осторожно взял из ее рук в свои панамку и покрутил на указательном пальце. — Очень просто, проще некуда. Четыре года назад я, скажем так, отдыхал в одном санатории или доме отдыха, неважно как это называть, вон там, — он махнул рукой куда-то за спину. — Вы знаете это место, раньше там был пионерский лагерь, километрах в двух отсюда через лес, но потом экономическая ситуация изменилась, лагеря стали нерентабельными и его превратили в пансионат с санаторным уклоном. Я тогда неважно себя чувствовал — ничего конкретно у меня не болело, а просто общее недомогание, слабость во всем теле, я будто потерял какую-то прежнюю силу — и не было вроде бы никаких явных причин, перенапряжения там или нервных срывов, стрессов. И вот кто-то из знакомых предложил мне путевку, просто пожить пару-тройку недель за городом, в лесу. И я почему-то сразу согласился, хотя прежде никогда ни на какие курорты не ездил. Не помню, наверное мне было все равно. Может я считал: какой-то новый опыт… в таком состоянии можешь ухватиться за все. Но я не знал на что согласился. В пансионате оказалась такая публика, с которой я не ведал как контачить, просто не умел. Меня звали то по грибы, то на рыбалку, то поиграть в волейбол, то даже на танцы. На пятый день я уже жил совершенным затворником, даже в столовую ходил не каждый день. Там оказалась какая-то захудалая библиотека, часть фонда осталась, видимо, еще от пионерского лагеря — и я стал брать стопками всякие старые журналы и читать их у себя в комнате. Иногда я читал до глубокой ночи, порой аж до рассвета — в добавок ко всему у меня появилась бессонница, но какая-то совсем не мучительная. И вот, когда я уже привык к этой новой своей «напасти», смирился с ней, я однажды заснул, вырубился прямо за столом, уронив голову на журнальный разворот и увидел такой сон: под детским грибком-мухомором, какие у нас повсюду в песочницах, под тем самым, что торчал прямо перед нашим жилым корпусом, стоял удивительный маленький ребенок, по виду лет двух, только что научившийся говорить, такой весь совершенно сияющий, в буквальном смысле излучающий золотой свет карапуз. Он открыто и вместе с тем проказливо улыбался, на его морщившееся в улыбке лицо, на эти гримаски, которые он, казалось, не мог остановить было практически невозможно смотреть прямо — как нельзя смотреть прямо на солнце — столько света оно в этих гримасках испускало. Он и был больше всего похож именно на маленькое солнышко — но в прямом смысле, а не в том, что часто подразумевают, говоря о милых детях, хотя и в этих словах есть, конечно, изрядная доля правды. От него шла такая радость, такая чистейшая мощь, такая энергия и беззаботность! Потом, когда мои глаза чуть приноровились, я заметил, что он что-то прячет за спиной, точно так, как это делают все маленькие дети. И едва он по выражению моего лица обнаружил, что я это заметил, он тотчас с веселым и звонким хихиканьем выставил вперед ручку, в которой был маленький яркий, весь как игрушка, свежий мухомор — который, странным образом, поразительно напоминал самого малыша. От мухомора исходили та же сила, свет, озорство и беззаботность.
— Чего ты киснешь здесь, — звонко и ясно, как-то хрустально, что ли, проговорил непонятно кто из них — то ли карапуз, то ли мухомор. — Пошли в лес, там нас много, мы тебя все ждем, будем играть, — он на миг задумался, — в прятки! Ты будешь нас искать и находить, а мы тебе будем всякое рассказывать, мы знаем всякие чудеса! Айда, — звал сияя малыш-мухомор — Ты забудешь всю свою хворь!
Я видимо лишь продолжал изумленно пялиться на то, что было перед моими глазами, потому что карапуз вдруг сказал, будто надувшись:
— Ну ты, книжный червяк! — и при этом из гримас на его лице сделались настоящие, дико извивающиеся дождевые черви, только они тоже были солнечные и от их корчей пошло столько сияния и света, что я закрыл рукой глаза, из которых полились слезы. Вся картина из-за слез расплылась, но не стала от этого менее чудесной и зачаровывающей. — Вот тебе, ладно, если мне не веришь, полистай эту книгу и приходи, когда проспишься, мы будем тебя ждать!
После этих слов и ребенок, и грибок с песочницей исчезли, а у меня перед глазами на том самом столе, за которым я читал журналы и уснул, оказался какой-то здоровенный старинный том — натурально, с застежками, в потертом кожаном переплете. Я открыл книгу и никак не мог понять, откуда она взялась такая, у меня на столе — в библиотеке что ли я ее тоже взял? Потому что за исключением диковинной этой книги, вся обстановка в комнате была той же, что обычно, как наяву. Но в следующую секунду я забыл свои сомнения и раздумья, потому что книга вся оказалась о мухоморах. Там были тексты на всевозможных языках и всевозможными шрифтами: современные, древнерусские, скандинавско-рунические, санскритские, готика, иероглифы … И я все их понимал без всякого труда! Там имелось еще множество картинок, которые оживали, едва ты концентрировал взгляд на какой-нибудь из них. Все они были либо о жизни самих мухоморов в лесах разных мест Земли, либо об отношениях людей с этими грибами. То была самая настоящая «волшебная книга», о какой я читал «в книгах» — но тогда это меня ничуть не удивляло. Она имела свою силу увеличивать внимание читавшего и его способность к моментальному восприятию — так, что я одолел ее, впитал всю, как мне показалось, за несколько минут. Мое чтение закончилось на том, что я выбрал один из самых простых рецептов и тотчас же запомнил его — он сам будто впечатался в мою память.
Вслед за этим книга исчезла, а вместо, как бы из-под нее, возник тот самый журнал, который я читал и над которым «отключился», открытый на том самом месте, до которого я дошел.
Несколько мгновения я ошарашено искал книгу, шарил руками по столу и под столом, ходил даже по комнате, заглядывая во все углы, пока не остановился у окна. За стеклом был рассвет, в десяти метрах от оконной рамы торчал тот чуть покосившийся над песочницей грибок-мухомор, и за ним, как бы на его фоне, точнее , наоборот, как фон, фоном для него я видел нескольких человек — отдыхающих, «ранних пташек», топавших гуськом с корзинками и пакетами в руках в лес, по грибы.
Я усмехнулся и вдруг остро пожалел их — они представились мне какими-то тенями, призраками, гонимыми чем-то неизвестно куда и неизвестно зачем: они полагали, что «за грибами», потому что знали о таком заделье, о таком подходящем де отпускникам, людям на отдыхе достойном «времяпрепровождении»,- он перевел дыхание и бросил взгляд на корзинку своей слушательницы, затем на нее саму: она сидела, повернувшись к нему вполоборота, рот ее был приоткрыт, глаза округлены и блестели, и вообще она была, что называется, под впечатлением, вся внимание; ему даже показалось, что ее ушки под распустившимися волосами чуть оттопырились и навострились. Он вновь обратился невидящим взором на долину внизу и продолжал:
— Я смотрел в удаляющиеся спины тем людям , «грибникам», и чувствовал, что все разом изменилось в моей жизни, что я больше никак не связан ни с ними, ни вообще с людьми, что я ушел от них, из этого мира, выскользнул из-под его власти, из сетей его обязательств и отношений. Видение того светящегося ребенка сделало то, что я сам вновь стал ребенком — проказливым, любопытным, безбоязненным, не знающим что такое этот мир и его страхи. И я знал, что вскоре, в тихий-тихий, в «мертвый» час, когда все люди после обеда будут спать, пойду, как звал меня тот малыш, в этот же самый лес, наберу мухоморов и сделаю все в соответствии с рецептом из книги — неважно приснилась она мне или нет, мухоморы-то, я знал, точно росли в этом лесу, самые настоящие, ядреные, как «в книжках»! Главным, самым убедительным было для меня не то, что я прикоснулся к какому-то «тайному» или «волшебному» знанию — хотя и так можно вполне корректно сказать — но что я просто получил подарок, как ребенок от новогоднего гнома, в самом прямом смысле из-под елки. Подарок был самым что ни на есть сказочным, однако при этом в нем не было ничего потустороннего или необычного — я прекрасно знал, что в наших лесах наверняка растут эти пре-красные грибы, их там много, я их там прежде десятки раз видел, а вот теперь впервые обратил на них внимание как на нечто особенное. И в этом и было все волшебство, весь фокус — то, что мне на Земле стало нужным то, что было не нужно прежде, то, что очень мало кого интересует.
У меня не было и никаких мыслей в русле того, что это де «соблазн» или «искушение» — я не был знаком с религиозной литературой и не был набожным. Да даже если бы и был, ничего бы не изменилось — мне было бы все равно, как все равно детям, которым взрослые говорят «нельзя», а те делают себе. Меня восхищало, приводило в восторг именно то, что мне обещана и меня ждет встреча не с какими-то там инопланетянами, гуманоидами и т.п., а с самыми обыкновенными, знакомыми с детства, растущими в этом вот лесу грибами — хотя они-то и есть, я знаю, самые настоящие инопланетяне!.. Нет, впрочем и мы сами, если уж на то пошло… И я знал, что сделаю настой, выдержу его сколько требуется и выпью — даже зная «взрослым», трезвым, точнее, не-сонным умом, что это «отрава». Повторяю, мне все сделалось безразличным, меня не заботило, умру я, выпив этого настоя, или нет, потому что я все равно уже умер для всего прежнего; я действительно пережил смерть, сколь бы невозможно и странно это ни звучало…
Он вздохнул и посмотрел на женщину, сидевшую не шелохнувшись. Затем перевел глаза на долину. В ней стояла удивительная тишина — ни один травяной стебель, ни один цветок не колыхался, словно растения и сама земля тоже слушали его речь и были зачарованы рассказом — а в небе, невысоко, бездвижно, парили, медленно сближаясь, одинокое белое облако и столь же одиночный черный ястреб.
Он закрыл глаза и, оттянув левой рукой нижнюю губу, с чмоком объявил:
— Вот и все.
— А дальше? — выдохнула женщина.
— Что — дальше? Дальше все как по маслу, как решил. Собрал, приготовил, выпил…
— И что вы испытали, что видели?
— О-о-о! — Он откинулся назад. — Много чего. Сейчас всего точно не вспомнишь. С тех пор я все время что-нибудь всюду вижу. Но вы, если попробуете, можете увидеть все совсем другое, это зависит от того, какая вы есть. А то, какая вы есть вы можете узнать, только попробовав — такой фокус. Большую часть жизни вы сами по-настоящему не знаете, чего вы «по жизни», по животу, по самому нутру хотите. Мухоморы — это те же люди, тот же народ, а мы, люди, такие же грибы для них, они через нас получают знание, как мы через них. Все дело во встрече, в полном взаимопроникновении, в превращении друг в друга. Да, я, конечно, был самим мухомором: чувствовал свои шляпку, тело, такое белое и упругое, ножку, «юбочку». Узнал, как они растут в лесу, по какой «схеме» — такой развернутый, можно сказать, греческий квадрат. Теперь у меня нет проблем с их отысканием. Они сами ко мне выходят, когда я к ним выхожу, как вы, — он быстро, в упор посмотрел на женщину. — Или они приходят ко мне домой, прямо в город, конечно, большей частью во сне: видишь, как они растут возле самого подъезда, или зимой появляются из-под снега, это такое зрелище!.. Есть-пить — если неохота — уже не надо, они уже приручены, как некогда дикие зверьки, они становятся ручными, они тебе вручили себя и доверились. Достаточно, как я уже сказал, просто бывать среди них, собирать их. И это все, понимаете, просто за то, что я обратил на них внимание, открыл на них глаза, точнее не дал себе закрыть их, после того, как мне их открыли — не спрятался за разумные соображения, не умертвил все здравым смыслом. И это же все так просто, так очевидно. Мухоморы самые яркие, самые красивые, то есть самые красные и нарядные грибы не только у нас, но и вообще на Земле! Самые привлекательные. И тем не менее мы отворачиваемся именно от них. Мы в них за эту откровенность и притягательность подозреваем что-то недоброе, то есть не мы, а «люди». И при этом все детские площадки и сады пестрят их всевозможными изображениями, но никому почему-то в голову не придет задуматься почему это так или взять и сунуть нос в эту картинку, как Буратино! Вот и остаются с носом… Конечно, мухоморы — не единственное, к чему так относятся «нормальные» люди; ко всему так люди относятся — ненормальные. Вместо мухоморов может быть в принципе что угодно, просто у меня вот… мухоморы, — он похлопал по боку полиэтиленового пакета. — А теперь и у вас немного — со смехом вымолвил он и, потянувшись, надел ей на голову панамку. — Вы тоже околпачены или можете считать, что я вас околпачил, старый мухомор…
Женщина не двигалась, не отстранялась, сидела как загипнотизированная. Он снял с ее головы руки и обхватил ими свои колени, подтянув их к подбородку:
— Вот вам ваш поход «по грибочки». Можете считать, что это во сне, и я для вас — тот самый проказливый ребенок, разве что не свечусь и не сияю…
Она осторожно, медленно, словно размораживаясь, растянула рот в улыбке.
— Ну, и кто вы теперь? — с расстановкой, будто испытывая голос, проговорила она. — Кем вы себя считаете: магом? знахарем?..
Он пожал плечами и развел руками, как бы охватывая всю округу, все видимое и, одновременно, открываясь этому:
— Не знаю. Какая разница. Называйте, как хотите, если вам надо. Когда-то я верил, что я, как все, человек. Потом, на полном серьезе, думал, что я — гриб, мухомор. Теперь у меня давно чувство, что я — просто все это, все, — он вновь обвел картину перед глазами. — Знаете, кто я? Дед Пихто… А вы, соответственно, по крайней мере на сегодня, Бабушка Никто, — он прищурил глаза. — Попробуйте ощутить себя ею!
Он было умолк, но вдруг с неожиданным для себя жаром выпалил:
— Сейчас всюду много говорят о Боге, о Церкви, о Космосе. Все это, конечно, очень здорово, все это хорошо, но вот я здесь, Дед Пихто, говорю вам, сидя на этом камне, рядом с мешком мухоморов, что можно и не ходить так далеко, не надо за этим — он опять обвел рукой круг, — никуда ходить, все здесь: природа, лес, грибы, — он осекся и замолчал, с новой остротой вспомнив и осознав, что все это мухоморный спектакль, что он втолковывает это лишь по человеческой еще видимости женщине — а на самом деле всей этой природе, этой земле, которой не нужны ни слова, ни мысли, ни восклицания; которая слышит и знает все без слов. И что, как не женщина, была большей, наиболее родной частью Природы, Земли?! Женщина, которая, по поговорке, «любит ушами»?!..
Он закрыл глаза, откинулся и дал себе, разбросав по сторонам руки, упасть спиной, плашмя на землю. Он почувствовал, что вся ситуация, когда он, наконец, якобы по ее просьбе, выговорился, резко изменилась; почувствовал что происходит, к чему идет. Ситуация менялась стремительно и впрямь, как во сне. А сон оказывался эротическим.
За мгновение до кончины он понял, что уйдет сейчас семенем в эту женщину как в землю, в могилу и там зародится ребенком, тем самым, который являлся ему во сне. В миг скончания он испытал сильнейшую агонию, толчок во всем теле, который заставил его потерять прежнее сознание, последней вспышкой которого он успел вспомнить, что именно так швыряет человека куда-то в неведомое силой мухоморов — и не надо бояться, надо отдаться этому, предаться, положиться на эту силу…
Новый толчок вернул ему зрение и заставил увидеть новую картину: он лежал, очнувшись, один, в обычной постели. Приподнявшись на локте он поискал глазами стакан с настоем мухоморов, но через секунду с очередным толчком понял, что никакого стакана не будет — ему нет еще и 18 лет, и он лежит на узкой, панцирной железной койке общежития на абитуре, и сейчас ночь перед вторым вступительным экзаменом в университет. Все о мухоморах, что он рассказывал женщине из сна — и тот самый сон со светящимся ребенком — явилось ему в этом самом одном сне! Он усмехнулся и решил было встать пройтись по комнате, подойти к окну, проверить свою догадку, но что-то, вернее, видимо, просто та же власть сна, дернуло его обратно на спину на постель, сомкнуло веки, и за ними он тотчас увидел кусок текста на английском языке в какой-то книге. Строки будто сами бежали и входили в него, заставляя считывать себя:
«Finding myself alone at that time of day, on that deserted spot, was more that I could bear. In one sweep I had lost all the friends I had in the world. I sat down and wept. And as I got more and more scared I began to scream as loud as I could. I called Genaro’s name at the top of my voice. By then it was pitch-black. I could no longer distinguish any landmarks. I knew that as a warrior I had no business indulging in my grief. In order to calm myself down I began to howl like a coyote, the way the Nagual had taught me. After howling for a while I felt so much better that I forgot my sadness. I forgot that the world existed. The more I howled the easier it was to feel the warmth and protection of the earth.
Hours must have passed. Suddenly I felt a blow inside of me, behind my throat, and the sound of a bell in my ears. I remembered what the Nagual had told Eligio and Benigno before they jumped. He said that the feeling in the throat came just before one was ready to change speed, and the sound was the vehicle that one could use to accomplish anything that one needed. I wanted to be a coyote then. I looked at my arms, which were on the ground in front of me. They had changed shape and looked like a coyote’s. I saw the coyote’s fur on my arms and chest. I was a coyote! That made me so happy that I cried like a coyote must cry. I felt my coyote teeth and my long and pointed muzzle and tongue. Somehow, I knew that I had died, but I didn’t care. It didn’t matter to me to have turned into a coyote, or to be dead, or to be alive. I walked like a coyote on four legs, to the edge of the precipice and leapt into it. There was nothing else for me to do.
I felt that I was falling down and my coyote body turned in the air. Then I was myself again twirling in midair. But before I had hit the bottom I became so light that I didn’t fall any more but floated. The air went through me. I was so light! I believed that my death was finally coming inside me. Something stirred my insides and I disintegrated like dry sand. It was peaceful and perfect where I was. I somehow knew that I was there and yet I wasn’t. I was nothing. That’s all I can say about it. Then, quite suddenly the same thing that had made me like dry sand put me together again. I came back to life and I found myself sitting in the hut of an old Mazatec sorcerer. He told me his name was Porfirio. He said that he was glad to see me and began to teach me certain things about plants that Genaro hadn’t taught me. He took me with him to where the plants were being made and showed me the mould of plants, especially the marks on the moulds. He said that if I watched for those marks in the plants I could easily know what they’re good for, even if I had never seen those plants before. Then when he knew that I had learned the marks he said good-bye but invited me to come see him again. At that moment I felt a strong pull and I disintegrated like before. I became million pieces.»
Он все хотел остановиться читать и взглянуть на обложку, узнать что за книга. Но ему мешало странное, захватывающее чувство, что все это, стремительно читавшееся, еще более стремительно, с какой-то тысячной долей опережения, пишется им самим. Наконец, ему удалось закрыть книгу, и, с большим усилием, точно через увеличительное стекло отъезжающего аквариума с подсветкой, он разобрал то, что было написано на обложке «Carlos Castaneda. The second ring of power».
Утром, с легким сердцем провалив экзамен, и идя по коридорам университета к выходу, он остановился возле одного из книжных лотков и, наудачу, на всякий случай поискал глазами книгу из сновидения. Он тотчас же обнаружил ее, правда уже в переводе на русский. Он попросил книгу, не собираясь ее покупать, и тут же, в ряду толкавшихся людей, раскрыл ее наугад.
«- Я не вышел за пределы этого мира, -продолжал он. — Но я знаю, о чем говорю. Я, в отличии от тебя, не видел никаких фильмов ужасов. Я всего лишь десять раз навестил Порфирио. Если бы выбор был за мной, я бы остался там навсегда, но одиннадцатый удар был столь мощным, что изменил мое направление. Я почувствовал, что перелетел хижину Порфирио и, вместо того, чтобы оказаться возле ее двери, я обнаружил себя в городе, вблизи места, где жил один мой друг. Я решил, что это забавно. Я знал, что путешествую между тоналем и нагуалем. Никто не говорил мне, какими именно должны быть эти путешествия. Мне стало любопытно и я решил навестить своего друга. Я все думал, неужели я вправду увижу его. Я подошел к его дому и постучал в дверь точно так, как делал множество раз прежде. Его жена впустила меня, как делала всегда, и мой друг и впрямь был дома. Я сказал ему, что прибыл в город по делу и он даже вернул мне долг. Я убрал деньги в карман. Я знал, что и мой друг, и его жена, и деньги, и дом, и город, точно так же как и хижина Порфирио были видением. Я знал, что сила, над которой я не властен, может распылить меня в любую минуту. Вот я и присел, чтобы насладиться как следует общением с другом. Мы смеялись и шутили. И осмелюсь сказать, что я был само веселье, легкость и очаровательность. Я пробыл там долгое время, все ожидая следующего толчка. Но так как его все не было, я решил пойти. Я попрощался с другом и поблагодарил его за деньги и любезность. И ушел прочь. Я хотел увидеть город прежде чем эта сила унесет меня. Я бродил всю ночь. Я добрался аж до холмов, что возвышались над городом и в миг, когда взошло солнце, меня, точно удар молнии пронзила догадка. Я вернулся в мир, и та сила, которая однажды превратит меня в прах, отступила и позволит мне побыть еще какое-то время. Я еще мог увидеть родные места и пожить на этой чудесной земле. Какая радость, Маэстро! Но…»
Он захлопнул книгу и огляделся.
1993, август , Екатеринбург
И возможно этот спор Так и длился б до сих пор, Но явился как-то раз В тот лесочек дед Тарас.
Дед Тарас сказал сердито: — Ты, поганка, ядовита, Значит, ты и мухомор — Не грибы, а просто сор. Вас — ни суп, ни в маринад, Вам в лесу никто не рад.
(В. Головин. СПОР/Ы/ ГРИБОВ, Красноярск, 1992)
Помоги себе сам
Возле леса на опушке, украшая темный бор, вырос пестрый, как Петрушка ядовитый мухомор.
(Е. Алексеев. СПУТНИК БУКВАРЯ, М, «ПРОСВЕЩЕНИЕ», 1980)
Мухомор — самый целебный из всех грибов. Вот пять из многих вариантов применения мухомора в народной медицине:
- Взять большой красный мухомор, мелко нарезать и залить 0,5 л 56% водки. Закопать в навоз на месяц. Полученным студнем натирать больные места. Применять при параличе, ревматизме, радикулитах (Продолжение см. 26 марта).
- Из мухомора, растертого пополам со сметаной, делают мазь, которую прикладывают на тряпочке к больному месту. Применяется при параличе, ревматизме, ишиасе, радикулите, полиартрите (Продолжение см. 2 апреля).
- Мухоморы надо поджарить (!?А.В) срезанными два дня в холодильнике в целлофановом пакете, затем, уложив нарезанные куски в банку, налить водки на толщину пальца поверх грибов. Банку поставить в погреб или в холодильник, чтобы выдержать равномерную температуру. Через две недели процедить. Вот и готово снадобье. Хорошо утоляет ревматические боли, а радикулит и вовсе излечивает, если натираться регулярно (Продолжение см. 4 апреля).
- Шляпками мухомора набить 1 л. банку, залить водкой, закопать в землю на м-ц, затем процедить, поставить в холодильник. При раке желудка, кожи пить по 1 капле в ч.л. дистил. Воды 3 раза за 1 ч. до еды 20 дней, перерыв — 10 дней (Продолжение см. 9 апреля)
- Нарезать мелко полную литровую бутылку ярко-красных мухоморов, закупорить пробкой и поставить на ночь в печку после того, как вынули хлеб. Утром на следующий день вытряхнуть содержимое бутылки, протереть через сито и сложить в стеклянную банку. Натирать больные места на ночь и очень хорошо укутывать. (Рецепты заимствованы из публикации Владимира Волкова в костромской районной газете «Волжская новь» 25 июля 1995 г / 15 лет со дня смерти одного из самых «мухомористых» парней России Владимира Высоцкого — А. В./ )»
Из издания «ГРИБЫ и ЯГОДЫ 1997, КАЛЕНДАРЬ» (ТОО фирма «Журна». Кострома, 1996, тираж 300 000)
Родился А. Вербников в городе Серов Свердловской обл. Окончил фак-т иностранных языков Свердловского педагогическогог института. Работал учителем в школе.
С 1988 года печатается как прозаик: журнал «Урал». Автор книг: Отборная проза. Свердловск, «Свиток», 1990; Дом на ветру. Екатеринбург, «СУКИ», 1991; Страницы духа и буквы. Екатеринбург, издательство Уральского уневерситета, 1999. Печатает прозу в журналах: «Знамя» (Зяблицев, художник. Повесть — 1990, № 3; Легкая тяжесть в легких. Повесть. — 1996, № 2), «Урал» (Никто не забыт, ничто не забыто. Повесть — 1990, № 7; Бессчетная жизнь. — 1996, № 3), «Уральская новь» (Челябинск, 1995, № 1/2), в сб-ках «Ожидание» (Свердловск), «Срамная проза» (Свердловск, «Клип», 1991). Печатается также как поэт: ж-л «Знамя», 2000, № 5. Под псевдонимом А.В. Ерников-Финкельт выпустил пародийную поэму: Калевала-1998. Екатеринбург, издательство Уральского уневерситета, 1998. Живет в Екатеринбурге.