Помещаемая ниже глава книги современного автора М. Веселова «Метельный звон», на мой взгляд, вполне соответствует этому Божественному принципу – редкая для нашего времени удача, которой хочется просто поделиться с вами. Эта глава представляет собой фрагмент работы «К вопросу о религиозности В. В. Розанова», написанной сельским священником (ныне покойным), которому, собственно, сама книга посвящена. Она в корне меняет наши представления о действительной жизни «глухого прихода» умиравшей России. Церковь должна разделять участь своего народа – этот принцип герои книги, основанной на действительных событиях, исполнили до конца.
Возвращаясь к Василию Розанову, нам необходимо учитывать, что сложное отношение его к Христианству и официальной Церкви было обусловлено фактом его биографии – невозможностью добиться от Синода разрешения на развод и узаконить свои отношения с любимым человеком. Пятеро его детей по Российским законам считались незаконнорожденными. Поэтому розановское «верую» весит у Бога больше, чем многие богословские диссертации.
РОЗАНОВБатюшка любил писателя Василия Васильевича Розанова и как-то признался: «Ловлю себя на том, что иногда начинаю думать, как Розанов».
* * *«Искренность в слове (а уж в предложении) – редкость. Раз, два… и всё, и это за тысячелетия. Нам повезло. В. В. Розанов почти наш современник, но кто еще!? Есть чудесные книги, да все наши – русские!, и ума палата – ну все на месте, но чувство дефектности почти от всего. Розанов во многом неправ, но он и не претендует на правоту… Н. А. – вообще Бетховен…
А Василий Розанов балалаечник на свадьбе, «юродивый от литературы». Если бы были литературные святцы, я бы его первого записал. И уверен, именно такие сейчас со Христом. С подвижниками ясно – они подвизаются, а вот как с ним быть – то ли наш, то ли нет?
* * *Когда говорят, что Розанов религиозный писатель, то не совсем понятно, что имеется в виду. Религиозных писателей много. И хотя наше исповедание веры в Бога четко зафиксировано в Никейском символе веры, опыт проживания религиозных истин у всех не просто различен, он уникален – душа каждого драгоценна для Бога. Ведь все знают притчу о пастыре, оставившем девяносто девять овец, чтобы найти единственную, где-то отставшую. И если бы каждый из нас понял свою драгоценность для Бога, то заповедь о любви к ближнему не была бы такой трудной.
Поэтому рассуждения о религиозности «вообще» — дело пустое, и объявление, что кто-то религиозен – совершенно ни о чем не говорит. Тем более в наше время – время полной десакрализации слова.
Понять чью-то религиозность можно лишь соучаствуя в ней, а не просто «думая» при беседе за чаем о православности — неправославности.
* * *Незадолго до смерти Розанов, видимо, переживал человеческую драгоценность для Бога:
«Человек – священство. Человек – Он Бог. Земля дана ему во владение, — целая планета, З е м л я, дана Ему Одному во владение, и для него насажден сад, ему даны животные для жертвоприношений и злаки – тоже для жертвоприношений и вкушений. Всё – Ему, Ему, Ему, — чтобы он был сыт, молился Богу и благодарил Бога…»
Я не думаю, что эти и другие слова, и в целом, так называемое «христоборчество» и «богоборчество» Розанова нужно рассматривать, как ломание богостроительства.
* * *Чтобы нам попытаться понять чью-то религиозность, нужно уловить нерв (главное), вокруг чего она формируется. В религиозности Розанова этот нерв – осуществленная его жизнью первая заповедь Бога человеку.
Бог «начадил» мною в мире, говорил Василий Васильевич. В христианстве святость всегда начиналась с видения бездны свого непрекращающегося чада. Святой Нил Сорский в завещании просил братию выбросить его на помойку, собакам. И это не упражнение в риторике. Поэтому покаяние и исповедь являются главными «качествами» становления в религиозности.
Русский перевод греческого слова «покаяние» звучит несколько иначе, акцентируясь на нравственный момент. Греческое слово покаяние говорит о целостном изменении, меняйтесь целиком, а не только морально. Становясь религиозным человек становится «покаянным». Жизнь человеческая лишь постепенно может становиться исповедной. Но разговоры, в том числе и о любви к Богу, ни о чем еще не говорят. Уговорить кого-то любить Бога дело бесполезное, именно поэтому первая заповедь, на которой так безнадежно застряло все человечество, говорит не просто о любви к Богу, а возлюбить Бога и ближнего, как самого себя. Любовь к Богу обнаруживается через любовь к себе, что означает серьезное отношение к своему бытию (самопознание), и бытию рядом живущего конкретного человека. Мы же узнаем себя как любящих Бога через конкретную личную любовь к другому конкретному личному бытию.
Личная судьба В. В. Розанова – это любовь к «другу», Варваре Дмитриевне, его жене. Именно с неё и начинается его литературная судьба.
* * *Человек — не плоскость, а объем, и именно в передаче объемности заключена магия слова. Читая книги Розанова слышишь как бы иной мир, хотя слова близки и понятны, и взяты из этого мира. Они касаются в человеке того, о чем он иногда и не подозревает, или лишь смутно чувствует. То, что главное, но в небрежении брошено, как не главное. После грехопадения Адам и Ева сделали себе опоясания. И с тех пор человек озабочен изготовлением этих опоясаний. Так вот, своим выговариванием «про себя» своей жизни Розанов обнаружил для нас Адама без опоясаний. И повеяло чем-то знакомым и сладостным, кажется, что это ты сам возвращаешься к чему-то исконному, где можно поплакать и помолиться.
* * *С чего начинается человек? С любви, а совсем не с разговоров о ней и думанья.
«Мы не по думанью любим, а по любви думаем. Даже и в мысли – сердце первое».
Именно через эту конкретную любовь Розанов начал любить Церковь и Бога.
«И вовсе не я был постоянно с Б. а она: а я, видя постоянно её с Б., тоже угвоздился к Богу». «Православным я стал лишь недавно, помолившись несколько раз в Церкви Введения, познакомившись с дьяконицей Рудневой».
Ведь знал же он и до встречи с дьяконицей «православный катехизис», и в храме бывал, и причащался, но православным стал лишь после встречи с полюбившимся ему человеком! Невольно он становится перед той Церковью, где молятся любимые им «друг» и Рцы (В.Ф. Романов), Ф. Э. Шперк и священник Павел Флоренский, бабушка Руднева и священник А. П. Устьинский, и той, которая объявляет «законно/незаконно», где «Храповицкие и Гермогены с Суздальским монастырём». И в конце жизни именно та Церковь, которая устами апостола объявила Любовь как Главное, именно Она и приняла его. Умирал он с именем Христа на губах, причастившись и пособоровавшись…
* * *Именно любовь к «другу», к жене, сделала его слово исповедным (открытым). Она и читала его записки первая.
«Любить – значит «не могу без тебя быть», «мне тяжело без тебя»; везде скучно, где не ты. Это внешнее описание, но самое точное. Любовь вовсе не огонь (часто определяют): любовь – воздух. Без неё – нет дыхания, а при ней «дышится легко». Вот и всё».
* * *Любовь к «другу» возвышает Розанова и в любви к Богу. Сидя рядом с больной женой в нем рождаются удивительные слова:
«Я не спорщик с Богом и не изменю Ему, когда Он по молитве не дал мне «милости»:
я люблю Его, предан Ему. И что бы Он не делал – не скажу хулы, а только буду плакать о себе».
На его судьбе можно узнать, как возможна первая заповедь о любви к Богу и ближнему.
* * *Почему «одиночество Розанова, точнее, его одинокость, измучившая его, для исследователя фатально непонятна». Она непонятна не только для исследователя, она непонятна каждому.
В своем касании друг друга мы не можем преступить черту «рождения и смерти» ближнего своего. Непреодолимая Тайна каждого, стоя пред которой мы и начинаем воспринимать Бога. В этом вопрошании слились вместе и наша одинокость, и страдательность к одинокости ближнего. Никто не может избавить или разделить его рождение и смерть. Чем пристальнее всматривается Розанов в них, тем удлиненней и более одинокими становится переживания конкретной жизни, длящейся между рождением и смертью.
Именно в стоянии перед Тайной, испытывая безсилие изменить что-то, и рождается молитва. «…Молитва – где «я не могу»; где «я могу» — нет молитвы», говорит он.
* * *«Духовен» или «душевен» Розанов. Подобная постановка вопроса нелепа, потому что душевность без духовности невозможна, как и наоборот. Чистый спиритуализм чужд не только православию, но и Василию Васильевичу Розанову.
Постоянное, непрекращающееся самоописание, до самого конца, превратило его жизнь в непрекращающуюся исповедь. Бог действительно не выпускал его из рук Своих, как об этом говорит и сам Розанов.
* * *Его жизнь – это жизнь человека и святого, где любовь к Богу неразрывна с любовью к человеку.
Когда покойный Патриарх Пимен установил празднование памяти Костромских святых, то день этот, пятое февраля, совпал с днем смерти, а значит, и памяти Василия Васильевича. Для любящих Розанова это не просто совпадение – это реальность тайны, где человеческое должно замолкнуть…»
* * *В девяностых годах на костромской земле проходила научная конференция, посвященная Розанову и Флоренскому. Отовсюду съехались исследователи и знатоки их жизни и творчества.
На кафедру вышел располагающей наружности подтянутый человек с небольшой седеющей бородой, скромно одетый. Доклад произвел сильное впечатление. Позже все выразили желание отслужить по почившим иерею Павлу и рабу Божию Василию панихиду. Для этого пригласили местного батюшку, а необычный докладчик попросился быть за чтеца и хор. И тут оказалось, что он — священник. Это был о. Евгений.
Эта неожиданность сразу же вызвала к нему волну интереса и симпатии, особенно у московских «литературных дам». Его окружили. Начались расспросы: «Давно ли служите? И где? И где учились? А почему в деревне, не в столицах?» Батюшка вкратце рассказал о своем приходе.
— Что Вы там прозябаете?! Вы же культурный человек, кандидат богословия! Вам нужно писать!
— У меня там мои старушки, они боятся умереть без священника.
— А когда перемрут Ваши старушки, что будете делать?
Батюшка как-то виновато улыбался, будто извиняясь за что-то, и тихо ответил:
— Тогда… и я умру.
Но вперед умерли не старушки, а отец Евгений.